— Не плачьте, не тратьте слезы. Я не из милиции. Я учился с Анисьей Михайловной.
Сказал и сам испугался своего голоса. Так, значит, я в ее доме сижу, и скоро сама нагрянет. Ну и дояр, ну и завел ты меня далеконько, — и сам над собой усмехнулся. В своей деревне не привелось встретиться — судьба водит, разводит, — так вот где пришлось, не чаял и не гадал. Хозяйка смотрит на меня пытательно, исподлобья.
— Поди, ложно наводишь. Поди, переодетый какой — всяко быват.
5
Брызнет, растает, жизнь пролетит. У нее уж дети, и муж, и свекровь, и, поди уж, многое в судьбе своей сделано, переделано, а для меня прошли эти дни и растаяли. И вот уж из газеты скоро уволят. Сейчас подумалось об этом спокойно и безнадежно — все равно ведь уволит редактор, не поймет, не простит. Да и прощать что? Какой вред я принес ему, в чем подозревать меня?
— В какие годы учился? — опять ожила хозяйка. Лицо ее освободилось от слез. — Как скажешь, так и поверю, может быть.
— Лет десять назад.
— Совпадает.
В глазах ее витал интерес, даже и не интерес уже, а большое внимание, зрачки сухо поблескивали и тянулись ко мне.
— Совпадает. А вот определи, котора тут Анисья Михайловна наша? Котора тут расположилась, а котора ее сестрица? — И хозяйка встала со стула и подала мне с этажерки толстый синий альбом. Сама открыла первую страницу. На снимке я сразу узнал Оню с Петром. Они сидели на одном стуле, рядом стояла Клаша, а в ногах у них примостился мальчик в светлом костюмчике, в бескозырке. Мальчику всего год или два. Я положил ладонь на фотографию и тихо сказал:
— Слева Анисья Михайловна, а рядом — Петро. А стоит с ними Клаша.
— Петро Иванович, аха… А под ними Виктор Петрович — большак. Он вот на быков-то и натакался. В бригаде выбраковали на мясо, к посевной на супы, а Виктор Петрович к одному приходил да ласкал его, трогал, а потом взял и объездил. И Александро Петрович туда. А чё — пять лет в феврале было меньшому. Мужик. Ему другого быка подготовил Виктор Петрович. Вот и ладно. Да и смирены попали, а вон каки туши.
— Забавные у вас ребята… — сказал я тихо и улыбнулся, пробуя забыть эту фотографию, но не мог, да и было опять неспокойно.
— Не забавны, а жалостливы. Чужих кошек да собак кормят, а о своих уж — не говори. То голубей приманили. У нас под крышей-то голуби, да-а! Всех-то они любят; поди, где-то зачтется. Или нет.
— Как им быков разрешают? Колхозные ведь.
— А чё колхозу — воевать с дитями? Да и на мясо, говорю, выбраковали быков. В производители ладили, да не получилось, а потом подхолостили, да зиму-то кормили даром. Вот в поле выедут — и заколют трактористам на суп, на свежак.
Я представил, какое ждет ребятишек горе, как они заплачут, когда узнают про быков.
— Горе будет для ребятишек.
— Горе, горе. Куда-то бы их увезти на это время, запечатать. Ну, а куда опять с быками? Себе забрать, да на племя, — она засмеялась довольная, но вскоре оборвала смех. — Значит, учился с Анисьей Михайловной. Значит, надо к тебе с доверием… Ну чё, прости меня, дуру. Худо я тебя приветила, никого на стол не выставила — ни ложки, ни поварешки. — И она убежала на кухню, да быстро, по-молодому, со спины совсем тридцатилетняя женщина, а то и помоложе. Скоро из кухни потянуло густым мясным запахом, забренчали тарелки, а потом и сама вышла.
— Взгляни-ко в окошко, не поленись. Замаялся Виктор Петрович, поди, осип. — Я выглянул в окно. Старший лежал в сугробе, а на нем сидел младший брат и пытался накормить его снегом. Но ничего из кормежки не получалось, и младший старался придавить старшего животом. И удалось придавить. Оба в снегу, хохочут, оба смотрят на окна. Нас быстро заметили и захохотали еще громче, напоказ, будто не в снегу лежат сейчас, а где-то на сцене и своим выступлением очень довольны.
— Артисты-ы! — вырвалось у меня невольно, а хозяйка засмеялась, глаза закрылись от смеха.
— Ты бы поглядел, как они спать ложатся. Добры наезднички. Все подушки в ходу. Правда, Виктор Петрович — посмирнее…
Интересно, почему она всех навеличивает и не устает — Александро Петрович да Виктор Петрович, а они еле до букваря доросли. И только подумал так — и завертелось, поднялось в голове внезапное — Виктор, Виктор, Виктор Петрович… Почему имя такое? Могли и другое дать, а они Виктором нарекли. Что ломать голову — лучше спросить.
— Кто имя дал старшому — мать ли, отец? — спросил я вздрагивающим голосом и зажмурился. А вдруг мать?
— Мать дала имя. Настояла. Петро Иванович посыкнулся — Петром бы, мол, по отцу, но она на него руками-ногами. Смирился. Отошел от нее. До шести месяцев докормили — такой ухобака первый-то сделался, да толстушшой — и уж на горшок сам, сам, как тут и было. С другим-то помучились, а этот — как по часам, как мыркнет — так и подставляй горшок. И от больницы избавил — не заболел никак.
— Так, значит, мать придумала? — спросил снова, но уж знал заранее, что ответит. И сразу почувствовал, как вспыхнули мои щеки, да и она что-то заметила во мне особенное — посмотрела пристально и с задержкой.
— Сама мать придумала, сама родила — сама и придумала… В сельпе тогда всё выпили, мужики-то потом на станцию ездили, добавили у буфета. Три дня и прогуляли. Обмыли добро. Гости, слава богу, довольны. Попили, поели. А ты чё глядишь так — не веришь?
Веришь — не веришь. Смешная ты женщина, странная, и еще что-то в уме промелькнуло, но через секунду мне уже стало так весело, так легко жить на свете, что засмеялся прямо в лицо хозяйке. Ну и дояр, сколько ты дел уже натворил, а сам все еще не показываешься. Завел ты меня далеконько, как-то выйду назад… И я опять засмеялся, и опять решил ее попытать.
— Отец, говорите, против был? А она настояла — Виктором!..
— Тебе чё, — удивилась хозяйка, — с какого боку назвали, с того и назвали, на то родители. С имечка не возьмешь прибыли. Смотря потом по человеку. Мало ли имен.
Мало ли, а она вот в честь меня назвала. Ну, конечно же, в честь меня. Уж какое здесь совпадение — на виду все дело. Отдала мое имя сыну. И от того мне радостно. Ведь не мой сын, а все равно радостно, хотелось до утра теперь слушать хозяйку, сидеть до утра в этой комнате и вести разговор.
— Да чё с тобой? Захворал? Вон, разожгло шею. Поди, где оступился, а вода-то теперь зловредна. Может, беленькой обогреть?
— Нет! Нет! — испугался я, но она уж несла бутылку, в другой руке — соленые помидоры. Потом поставила тарелку супу. Все, что было в бутылке, вылила в один стакан. Я замахал руками.
— А не выпьешь — на ферму не пустим, — сказала это строгим голосом, и я подчинился. Ей тоже отлил немного.
— Разе чутельку. То сердце побаливат. Как не болеть-то, ведь все к сердцу.
Выпили. Меня в жар занесло, смотрю — хозяйка тоже раскраснелась и утирает губы платком.
Неужели в честь меня назвала? Виктор Петрович, Виктор… Конечно, в честь меня, чего еще думаю, соображаю. И стало совсем легко и вроде совсем опьянел, и грудь стала расширяться, будто раздувал ее кто-то мехами. Пойти бы сейчас к дояру, но хозяйка заговорила, — заговорила тихим, успокоенным голосом, и этот голос привлек к себе. О чем она? Начинаю прислушиваться, вот и слова уже понимаю. Но зачем сейчас эти слова, надо бы на улицу, в самый раз сейчас к дояру, да пройтись бы до него по снежку — остудить голову.
— И Александра Петровича обмывали не худо. И я выпила сколько-то. А чё, думаю, не к нам будь сказано, — не выпьешь, дак он обидится, заболет. Нет, я выпила…
Но я уж опять плохо слышал, о чем она говорит, — слова рядом струятся, перекатываются, как дождик по листьям, но самого дождика нет, не вижу, не различаю, — и опять стали близкими те поцелуи, те далекие, невысказанные признания, опять вошла в голову та далекая музыка. Кружится музыка, лицо Онино кружится, вот уж близко лицо, совсем близко, мои губы задевают его, а лицо смотрит вперед, точно не слышит ни меня, ни музыки. Брызнет, растает, жизнь пролетит…
— Заболел, аха? — хозяйка задела мое плечо, и я увидел ее зрачки. Они не мигают, внимательны. — Так вот и Ольга наша Петровна. Заболела, заболела. А так ждала девочку, и прилетела девочка.
— Какая Ольга Петровна?
— Чё теперь после время. Прокараулили Ольгу Петровну. Чё уж. А сколько с ней приняли, такая она дорогая. Все животиком до года, все переделали, а ревет да корчится. Ревет да корчится. Только одна помощь: нарву лопушков прямо с огорода, да перед глазами разметну их. Она потянется и затихнет. Да опять. Опять корчится да ревет. Скоро уж и пупок полез. Это место стали мылом намыливать, да посудину глиняну прикладывать натакали, да растирать. Помогло немного, а уж как на второй год перевалило, так полегче сделалось, так и полегче, полегче, изошло всё. Чё уж теперь, прокараулили. Нет уж нашей Ольги Петровны.
На лице у нее появились слезы. Сжала подбородок ладонями и поглядывает на меня. Глаза красные, и не вытирает слез. И я не знал, что делать — как-то успокоить надо, а самому не до этого. Все представлялось — вот-вот дверь откроется, и зайдет Оня, и увидит меня, и я ее увижу. И я не знал, что будет, когда ее увижу. Было страшно и сладостно, и хотелось уйти на дорогу, уехать. Но я чувствовал — не уеду. А у хозяйки все больше и больше слез.
— Не плачьте. Все исправится.
— Мое дело уж не исправится. Да и вино, поди, зря, — и она отвернулась от меня. Хоть бы отвлечь ее, и я вспомнил:
— Почему с вас допросы снимали?
Она вздрогнула, но когда лицо на меня открылось — слез уже не было, только в глазах подозрение.
— Были допросы, велись. Особо коснулось Петра Ивановича. Промантулили целый месяц, а чё поделать — не виноват.
— А в чем винили?
— Не винили, а за свидетеля. Видишь, два пожарника к нам приезжали, да хотели ревизию. А мы спокойно живем — уж давно не горим, слава богу. Акт написали, и под березы пьянствовать. При них легковушка, шофера сами. Попивают, да вдруг бабу увидели. Она, милая, идет с корзинкой и никого не знат. А они сразу к ней, да все по-за кустикам, по-за кустикам. А кустик-то один хрустнул, она их глазины заметила, да и драть. Они за ней, погнало намеренье, а ноги-то уж тяжелы, от водки отсырели, баба-то уж совсем уходит, вот и степь, и дорожка, поди, думат, — жива. И имя этой бабеночки знаю, да не скажу, зачем… Ну и бежит. А они в легковушку, а баба оглядывается, да разе убежишь от легковушки. Задохнулась, матушка моя… Да видит — мелькнуло озерцо. Наше озерцо, здесь было дело. Она — в воду, да поплыла, а плыть-то уж силы нет. А они уж, поганье, близко, да радуются. И спикала бы матушка, да на другой стороне Петро Иванович погодился, мыл машину, из поездки вернулся. Ему летом и пообедать некогда — все время в дороге. Он и увидел, да закричал, они и отпали… Вот и потащили в суд за свидетеля. Баба-то, видишь, сдуру подала в суд.