— Почему сдуру?
Хозяйка засмеялась, придвинулась ко мне доверительно, да и голос изменился — стал растянутый, ласковый.
— А знашь тако дело: мышка рылась, рылась, да до кошки дорылась. Один-то из пожарников и совсем не пожарник оказался… Дорого нам обошлось озерцо. Самого Петра Ивановича за то свидетельство чуть с работы не сбросили… Вот оно, озерцо. — И замолчала. И поплыла вокруг нас долгая, роднящая тишина.
…А мне уж виделось другое озеро, другие дни. Это озеро было близко от города, и праздновали на нем вечер встречи студентов. Хоть и сентябрь, а тепло еще, и вода в озере еще теплая, а далеко от берега — катер. А к берегу пришло много гостей — и молодые, и старые, но молодых больше, все они жмутся к воде и смотрят на катер. И вот стемнело, сразу огни на катере, заиграла музыка, поднялись песни. Пели на катере первокурсники, соревновались в песнях. Катер отошел от берега. Голоса заглушали музыку, но все равно на берегу сделалось удивительно, пахло духами, белыми платьями, и все смеялись и радовались катеру, как чуду, особенно огням его. Да и много ли молодому надо — вчера еще по деревне ходил, один назем да коровы в глазах, а теперь вот какие огни да девушки. Их было очень много, этих девушек, неясных, обворожительных, а ночь наступала, такая же теплая и счастливая, как и день. Она была на катере, ей нравилось петь, быть рядом с музыкой, а мне делалось все лучше, все удивительней. И я совсем осмелел, стал пьяный от этих голосов, от катера и сам не заметил, как подошел к одной девушке, заговорил с ней о музыке — как, мол, хорошо поют на катере, а потом спросил имя и взял ее под руку. Она не отняла руку, не удивилась мне, только все время молчала и закрывала косынкой волосы. И вдруг рядом со мной встала Оня — откуда она, ведь катер ходит по озеру, но она смеялась и смотрела на девушку. Я смутился, как это неловко я познакомился. Оня видела мое смущение, еще больше смеялась. Катер подошел к берегу, песен уже не было, только играла музыка, и все люди бросились к катеру, и Оня с той девушкой тоже побежали к катеру, и я потерял их обеих. А рядом в буфете продавали пиво, и я залил свое горе пивом, быстро захмелел с непривычки, да и курить уже начал. В голове закружилось, пошел искать Оню.
На катере качали первокурсников, зрителей все прибывало и прибывало, в голове у меня все сильнее кружилось — от папирос, от пива, от густого ночного воздуха, и если б встретил ее тогда, то сразу бы и признался, что люблю, надеюсь и жить нам врозь невозможно. Я уж представлял свою свадьбу — такие же песни, такие же люди, такая же музыка — прямо к небу, только это все будет в деревне, на моей родине, и гулять будет вся деревня, и свадьба грянет где-нибудь на лугу. Но я не нашел Оню, не нашел и ту девушку, у которой только что имя спрашивал, держал ее под руку, — и опять напустился на пиво.
Мне подмигивала буфетчица, и уже не брала ничего за пиво, только громко смеялась и откидывала далеко рукой волосы. А потом налила в кружку и тоже со мной выпила и засмеялась опять без всякого повода. Рукава на халате у ней закатаны, на виду были все ее руки, белые руки и полные, на сгибах у локтя с голубыми прожилками. Над нами светил яркий фонарь. И шея была такая же белая, полная, и мне захотелось поцеловать эту женщину в знак какого-то высокого расположения и благодарности, и я бы, наверное, надолго остался возле нее, но внезапно увидел Оню. Она стояла метрах в трех от меня и смотрела на наши кружки, на мою буфетчицу — и вдруг засмеялась и побежала куда-то в сторону, я за ней бросился, но опять не нашел. А на другой день Оня первая подошла ко мне, по голове меня погладила как маленького — и засмеялась опять. И смех ровный, тихий, какой-то ласковый.
— Неуж никака подходна не находилась?
Хозяйка смотрела в упор.
— О чем вы?
— Погляжу — спишь не спишь. Неуж опьянел от стольково. Это я вся выроблена — дак вино плохо. А я спрашиваю — неуж никака заваляща не находилась тебе?
— Да не женат я, — опять почему-то смутился, будто грех какой, что не женат.
— Обживешься, женишься, деток поднимешь. Я вот все времечко над зыбкой. Вначале свои были, потом внуки, аха. Скоро Иван Иванович работу задаст. Не согласится поди без деток. А Таньку хоть и ругаю, а для работы она — эку же надо. Значит, и детей поднимет. Хай и хвали. Пробойна бабеночка — ничево. Как забегат, засугорит, пойдет подолом отмахивать, только шишки воют. А все равно жалко дитенка. Последний ведь, углажено тут, усмотрено… А ты из газеты, аха?
Я опять подтвердил. Она отогнула на столе клеенку и достала газету.
— На, читай. Не ты один умной.
6
Газета была районная. Я догадался сразу по бледным шрифтам. Да и фотографий на полосах почти не было.
— Ты середину открой, середину! — торопила хозяйка. И я послушался, быстро открыл.
На второй странице стоял большой очерк. Над ним заголовок набран почти плакатными буквами: «Горит для дояра звезда». Я оглянулся на хозяйку, она смотрела на меня радостно, глаза поощряли — читай же, читай. Потом не вытерпела, поощрила меня голосом:
— Наверно, читать-то умешь хорошо. Так читай про сынка.
В начале автор рассказывал о деревне, где родился Иван Иванович, а потом говорил о нем:
«Скоро Ивану двадцать. Во всех его движениях появилась степенность, большая уверенность. Да и слов он на ветер не бросает, что скажет — сделает. Можно твердо заявить, что слово его — гранит. Обязательство в прошлом году взял нелегкое, кое-кто сомневался — а вытянет ли? Но не таков Иван. По вечерам он хоть и хмурится от усталости, но внимательно изучает передовой опыт, подолгу задерживается на ферме, стараясь задать корм так, чтобы он поедался животными с полной отдачей…».
Хозяйка запокашливала. Взглянул на нее, вижу, ей спросить хочется — нравится ли? Но смущается. Я улыбнулся, она успокоилась — значит, нравится.
А дальше в газете шло самое главное:
«Обязательства дояр выполнил к десятому декабря. Сверх них дал еще по 100 килограммов на корову, или дополнительно две с половиной тонны молока. Помогли ему уверенность в своих силах и та особая сила воли, которую называют упорством. Упорство в большом и в малом, на ферме и в личной жизни — таков молодой Иван. Он научился хорошо массажировать вымя, его зоркий глаз различает любые новинки, все это помогает в ежедневных упорных, но трудных буднях. И новый год начал дояр по-боевому. Если по колхозу суточный надой составлял по шесть килограммов, то Иван надаивал по восемь…».
Хозяйка опять зашевелилась.
— Самостоятельный человек писал. Ты не знашь его?
— Не знаю.
— Я тоже не видела. Да жалею. Даже не покормили парня. С фермы было не вытянуть.
Но я уж читал дальше:
«Иван Палин — интересный собеседник. О своей работе он может говорить часами — говорить о зоотехнике, ветеринарии, о физиологических особенностях коров, обо всех мелочах своего быта. А когда в колхозе встал вопрос — кого послать на курсы искусственных осеменителей — выбор пал на Ивана Палина. И не ошиблись. Быстро пролетело время учебы. Через месяц Иван вернулся в родное село. И с прежним упорством принялся за дело. Сейчас под его началом осеменено уже 148 коров. Но это не предел для Ивана, ведь он много читает хорошей, нужной литературы. И растет человек. А если спросить у Ивана:
— Почему ты пришел на ферму?
— Не мог поступить иначе.
В девятнадцать — открыты все дороги. Можно шагать по жизни твердо, не запинаясь.
— Ну, а есть ли у тебя, Ваня, мечта?
Молодой парень щурит в улыбке глаза…»
И только я дошел до этого места, хозяйка газету к себе потянула.
— Хватит, а то зачитаешься. Понравилось хоть?
— Понравилось, — сознался я искренне, хоть и казалось, что сам я напишу лучше: и про любовь вставлю, и про весенние ночи, которые ходят над фермой и мешают работать, и про мечты Ванины расскажу, чтоб сразу все его полюбили — и далекие девушки с молодежных ферм, и старые пастухи, и скотники, и доярки, а в особенности — мой редактор. Может, и не уволит тогда, оставит до следующего испытания, а потом постепенно привыкнет к моему слогу и к моим мыслям. Думать об этом приятно, и я забыл про хозяйку. Она сама о себе напомнила:
— А про швырагалку не помянул. Иван Иванович да Иван Иванович.
— Вы же только ее хвалили, — улыбнулся я, но ей не понравилась почему-то моя улыбка.
— И я хвалю, и председатель хвалит. К скотине — Танька угодница, а вот ростик-то куда деть. Ни заду, ни переду. Как дитё в такой заведется, ножку расправить некуда. Рисково дело… А если не забеременет — куда он попал?
— И без детей живут.
— То уж не люди, то уж други. Живут, сама знаю, а как живут — знашь ты, не знашь? Вон птицу возьми, саму глупу — гуся, кто он? А как выйдут птенчики, да запищат, дак гусак-то в лыву заскочит и пляшет, яздри его. А если у лошади… — И в это время скрипнула дверь. Я вскочил на ноги, сердце заколотилось — поди, она? Но в кухню вошел Виктор Петрович.
— Можно, баба, сходим на горку? С лыжами?
— Сходи, батюшка мой, только покарауль того. Упаси бог… — и на меня посмотрела, точно для меня сказала последнее, губы сжала в строгую ниточку. Старший ушел. Она рассмеялась и поправила на столе скатерть.
— Ладно ты задрожал. А они, поди, не скоро. Поди, к ночи…
А я сидел опять на своем стуле и думал о газетной статье.
— Значит, Иван Иванович теперь не доит?
— Как не доит! Обратно попросил группу. Как ему без Таньки-то? Тяжеловатенько.
В комнате стало темнеть. Вначале потемнело в дальних углах, потом по стене пошли тени, вот уж и стен не видать. День уходил, я встал у окна и отдернул занавеску — опять сыпал снежок. Деревья были не то в снегу, не то в инее. Деревьев было много, но все одного сорта — одни тополя, тополя. И росли они возле самого дома, ветки задевали оконные стекла. Я их представил в летнюю пору и сказал потихоньку: