ски выскальзывал из потных, покрытых липким, ладоней. Он просто заплакал, понимая, что ничего не может сделать. Дикость, ужас и мерзость перед его глазами гипнотизировали.
– Чо пялишься, гандон? – вдруг обратился безумец к Диме. – Чо не угостишь милочку вкусным хреном и сладким? Мы будем насиловать ее вместе и друг друга насиловать будем! – подонок рассмеялся.
Это была последняя капля в чаши помутненного рассудка. Она треснула, а затем и лопнула. Жизнь разбилась на до и после. Оля перестала, причмокивая, сосать и посмотрела с мнимой надеждой на Диму. Но он-то знал, что никакой надежды нет больше в этом мире!
– Знаешь, что? – нервно усмехнулся Дима, вытерев сопли и слезы рукой и чувствуя, как злоба наполняет его руки, как в глазах темнеет безумие и дикость. – А не пойти ли бы тебе куда подальше!
Он взревел, закинул за спину двумя руками топор и что были силы швырнул его в психа! Но не попал: с треском выбитого стекла оружие вылетело через окно – Оля заревела и забилась под полки, а безумец одним рывком оказался уже у Диминого лица и набросился на него, впиваясь острыми и длинными когтями в живую плоть. «Значит, ты ее не любишь?!» – шипел урод, брызгая слюной. Дима собрался, ударил коленом в мягкий живот психа – тот обмяк, и он со всей дури влепил в бледную грудь с так, что послышался глухой скрежет ребер, и психа отбросило на добрых два метра. Дима кинулся на упавшего урода, не давая шанса встать, сел одним коленом на грудь, а вторым на руку. Схватился за сухое, жилистое лицо, поднял голову и резко ударил о пол. Еще. Еще! И еще! Пока тягучая масса липких мозгов, вытекающих из разбитого в дребезги затылка, не осталась на сером линолеуме, но этого оказалось мало. Дима слез с урода, зная, что он кончился, хрипло рассмеялся и, дрожа и пошатываясь, побрел к выходу. Взял вылетевший топор, взвесил в руке – оружие стало невероятно легким и удобным; вернулся в темное помещение магазина! Подняв повыше топор, он опустил обух топора на остатки лица психа – чавкнула плоть, и череп разлетелся по полу. Оля с заплаканными глазами смотрела то на мертвого урода, то на Диму и улыбнулась.
Олечка радостно подбежала, а Дима отступил на шаг, примерился и одним быстрым, точным, резким ударом раскроил голову девушки лезвием топора. Лучше пусть так, чем видеть и знать все то, чем жила она. Однако никогда из памяти не уйдет жертва насильника, сошедшая с ума девушка, которую он без доли сожаления о содеянном убил. Девушка по имени Оля.
Никогда так тяжело не давались привычные шаги. Он шел совершенно потерянный в абсолютной тишине, и даже не слышно, как под свинцовыми ногами жалобно хрустел пепел. Обычное и нежное хрум… хрум… хрум… Сохранялся легкий дух надежды и слабой веры, что все случившееся – просто дурное видение, но, увы, он знал правду горькую, страшную и режущую в сердце правду, что это явь, а не морок или сон. Вдруг он замедлил шаг, потому что вдали удалось разглядеть смазанное туманом движение. Это оказалась небольшая стая волков и прибитые к ней бродячие собак. Животные, раненные взрывом, оголодали и озверели. Дима хмыкнул и спокойно продолжил движение в направлении родного убежища. Больше он не чувствовал себя в безопасности. Иллюзии не потревожат, они равны с ним и как никто другой понимают его, испытывая всю боль и печаль, которую довелось ощутить их носителю. Они слышат его голос и являются им. Говорят, что видения и обман – единственный способ укрыться от жгучей боли реальности. Где они, там хорошо, радостно и тепло, но в иллюзиях нет даже тени надежды. Их нужно отбросить, чтобы посеять это семя: веры и надежды в будущее и что-то незримо прекрасное, просто чтобы двигаться дальше по холодной и тоскливой действительности. Иллюзия – обман, туманная мечта, но без мечты человек будет стоять на месте и умирать от незнания, что ему делать дальше? Он не хочет делать следующий шаг, потому что просто не знает, зачем это нужно. Если вглядываться во тьму, то можно увидеть проблеск света – наша надежда. Мечта, вера в будущее – все то, что у многих нет. Они не помнят или просто забыли об этом. Они видят на поверхности яркого солнца черные пятна тьмы – корональные дыры их бессмысленной жизни. Не уж то можно взять и так просто отвергнуть саму суть существования? Жить, не думая о завтра, лишь потому что рано или поздно мы все равно умрем? А разве он не был таким же несколько дней назад? Тогда никто и не задумывался, в чем смысл быть, если ты знаешь исход? Ты проживаешь день сегодня, но совершенно не знаешь, что будешь делать дальше, ведь ты прожил уже сегодня.
Дима остановился у ворот гаража. Отчетливый запах гнили ударил в нос с такой силой, что на глаза выступили слезы, и марлевая маска никак не помогла. Смрад казался осязаемым кожей и тянуло явно из-под дверей убежища. Он без особой уверенности провернул ключ в замке и шагнул в темное, уже остывшее помещение, сразу все прекрасно осознав. Карась лежал так же без движений у печи и уже разложился. В дырявом животе засохшего кота, откуда вывалились единым слипшимся комком гнилые органы, копошились белые опарыши. Дима почувствовал подступающий к горлу немой крик боли и обиды на весь мир и бессильно упал на колени перед своим единственным другом во всей безжизненной пустоши. Он осторожно взял за края коробку с мертвым котом и вынес его из затухшего гаража, оставив ворота нараспашку.
Лопату искать не пришлось: она лежала слева от ворот. Старый, изрядно потрепанный временем инструмент, переваренный ни один десяток раз, которым пользовался еще прадед в дореволюционные времена мягко входил заточенной сталью в почву за убежищем, иногда спотыкаясь о корни клена, которые перерубались верным топором. Теперь, после раскрытия туманности прошедших дней, он понял, что случилось с его запасами еды. Белые личинки мух и красные, жирные черви перетекли из ссохшейся туши мертвого кота в провиант и испоганили его.
Вскоре в образовавшуюся ямку опустилось сгнившее тело Карася, заботливо уложенное в коробку из-под обуви. И тут случилось вновь что-то необъяснимое: земля поплыла под стопами рябью неспокойной реки и стала неумолимо отдаляться, словно она падала куда-то вниз. Он опустил взгляд и пошатнулся – ноги стали длинными и тонкими, будто спагетти. Все окружение переменилось: здания и деревья уменьшались до точки и увеличивались до исполинских размеров, заполняя все поле зрения – сужались и разжимались, пульсируя подобно живому сердцу. Он задыхался, чувствуя, как сдулись, превратившись в плавленую, тягучую резину воздушного шара. Дима упал на колени, но земли не коснулся, бесконечно падая на бесконечно отдаляющуюся почву. Он пытался встать, но вместо этого оказался в невесомости. Он падал и кричал, но крик его был подобен хрипу умирающего животного с перебитой пулей охотника гортанью. Падал и падал, пока не ударился о невидимую стену гаража. За секунду она приблизилась, и он едва не застрял в ней, как в следующий миг она уже уплыла за горизонт. Теперь он шел и видел их всех: жителей и лица деревьев, смотрящие с осуждением и злобой. Они презирали белыми точками глаз и винили в содеянном. «Я не виноват.»
Дима вспомнил все и что было сил рванул к разрушенному дому родителей. Строение с каждым пройденным шагом отдалялось на два и приближалось на десять, но оставалось на прежнем месте, взмахивало в серые, густые облака, стянувшие мир единым, плотным одеялом, принося холода ядерной зимы, исчезало за стенами жителей и мертвых обитателей деревни. Ноги его запнулись обо что-то мягкое, укрытое толстым слоем пепла, и Дима упал, лицом к лицу дряхлого деда которого разъели длинные, черные черви, превратившиеся в единый замерзший кусок мяса.
Из пустой, темной бездны глазницы выполз рой мокриц и просочился под рукав его пуховика, покрытого свежими пятнами спекшейся крови – Дима завизжал и в тот же миг выпрыгнул из одежды. По спине кто-то провел тонкими, холодными пальцами – он резко развернулся, и перед ним стоял житель, который через долю секунды испарился под кулаком его руки. Дима отшатнулся и побрел дальше, но врезался в калитку собственного дома. Она оказалась закрыта на тяжелый, амбарный замок, но он ее не закрывал! Просто бы не успел, да и такого замка у него не было отродясь! Но Дима с легкостью перемахнул низенький, деревянный заборчик, бесконечно падая в белую пелену под оградой, однако получилось встать и идти над пепельными облаками. Он увидел, как калитка, тихо проскрипев какую-то жуткую мелодию, сама медленно распахнулась. Долго не раздумывая и набрав полные легкие горького воздуха (он резко понял, что где-то потерял маску) закричал в черную пустоту вне ограды. Отступать уже поздно и еще один такой путь он не пройдет – Дима шагнул вперед, в глубину дома.
Крыша обвалилась. Свалившийся в груды шифер громко лопался под подошвой военных сапог в унисон со скрежетом осколков выбитого взрывом стекла. Он знал, что должен сейчас увидеть, но до последнего отказывался верить в это. Следующий шаг сопроводило странное и резкое покалывание в ноге: пробив насквозь сапог, из стопы торчал длинный, тронутый ржавчиной шиферный гвоздь. Он гнулся под воздействием невидимой силы и извивался танцем змеи. Дима уселся на обломки крыши и одним быстрым движением вырвал окровавленную доску с гвоздем – меньше, чем через мгновение носок и сапог наполнились мокрым и теплым, из дыры в подошве хлынул ленивый ручей крови, однако боль не чувствовалась вовсе.
Он продолжил продвижение по дому, пока не вышел на кухню, когда, словно по щелчку костлявых, уставших от долгой и изнурительной работы пальцев невидимого бога-наблюдателя, все стало, как и прежде. Мир изменился и потускнел, цвета потеряли всякую насыщенность – художники жизни забыли краски где-то в небесной канцелярии, кроме белого и черного. Пришла и жгучая боль яркая и неприятная, терзающая всю ногу от стопы до бедра. Увидел Дима то, что и должен был увидеть. Все, что с ним произошло и происходит – плод его больного сознания. Ничего не было правдой. Он упал на колени, оперевшись руками о стол, и смотрел в безжизненное лицо на половину сгнившей Ксюши.