Право жить нашими рабами тоже надо заслужить – лояльностью, честностью, прилежанием.
Утром начальство первым делом перечитало акт, поставило свои подписи и в запечатанном мешке газеты и инструкции убыли в политотдел. Благодарности за это Берестов не получил, но потом сообразил, что для него лично все могло кончиться куда хуже, вспомнил про доносы за чтение инструкций и наставлений. Но с неделю на него укоризненно посматривал не только комиссар, но и начальник медсанбата. Один представитель особотдела никак не выразил своих чувств, помаргивал равнодушно глазенками.
То, что ситуация меняется и действительно румыны кончились, понял не только адъютант старший, начальник всех бумаг. Дни, когда привозили по 15-20 раненых в сутки прошли.
Теперь двести, триста, пятьсот с лишним простреленных, контуженных, посеченных осколками, обмороженных бойцов и командиров в день наглядно показывали, что каток наступления затормаживается, враг опомнился, подтянул резервы, и теперь каждый километр дается немалой кровью. Там, за спиной корпуса провалилась попытка пробить к окруженным немцам коридор, чему Берестов сильно удивился, особенно когда узнал, что бронированный кулак вермахта сначала застрял в кавалеристах, вставших насмерть и подаривших срочно прибывшей гвардейской армии время развернуться и зарыться в мерзлую землю. Удар был чудовищно тяжел, немцы бросили в бой все, что могли, поговаривали, что среди беленых стальных громад попадались и песчано-желтые, явно переброшенные из Африки. И все равно – не пробились, только всю собранную технику потеряли.
Теперь в Сталинграде добивали окруженную шестую армию, с которой попали в мешки рядом и итальянская и румынская армии. Ситуация у них была совершенно безнадежной. Такого еще в войну не было, чтобы несколько армий врага вот так погибали в выгоревшем дотла городе и промороженных лютым холодом степях без шанса спастись. Сообщения о невероятных трофеях, сотнях уничтоженной и захваченной техники, тысячах убитых и плененных врагов просто поражали воображение.
Берестову даже стало стыдно за то, что всякий раз, когда слышал очередную сводку, первой мыслью было всякий раз – вот где коллекцию собирать надо было! Но это было необоримой привычкой. Впрочем, он с ней и не особо и боролся, да и окружающие уже привыкли к тому, что капитан мимо полезного трофея не пройдет. Когда в немецком чудовищном "Мессершмитте" запнулся за торчащую из тряпок ручку носилок, то сразу же у него как щелкнуло – и все найденные восемь носилок из самолета и десяток одеял меховых он прибрал тут же. Попутно, когда выдергивали носилки из-под мерзляков, заметил то, что пропустили обшарившие самолет раньше – под офицером, голом по пояс и замотанном густо и неряшливо, явно наспех и не очень умело, бинтами, оказался ремень с маленькой кобурой, а в кобуре – никелированный блестящий, словно игрушка, "Вальтер".
Предложил его начальнику медсанбата, тот задумчиво пожевал губами и заметил, что стреляться он не собирается, а если припрутся злые гости, то он, Быстров, лучше предпочтет что посолиднее, благо пулеметами адъютант запасся. В итоге теперь "Вальтером" щеголял начмед корпуса.
Корпус, потеряв множество танков и людей, выдохся. Были израсходованы отведенные на операцию запасы топлива и боеприпасов. Но главное было сделано – теперь голодное и вшивое немецкое воинство, дошедшее до Волги, было обречено. Внешний обвод окружения был отодвинут так, что уже и самолеты не могли сбрасывать грузы.
А начальник МСБ специально позвал своего старшего адъютанта, когда проездом к нему заскочил по служебным делам однокашник – тоже военврач второго ранга, хотя и общавшийся в верхних сферах. И начальник бумаг открыв рот слушал о том, что уже полсотни наших медиков умерли, заразившись от пленных, что эти пленные находятся в чудовищном состоянии и дохнут сотнями, потому что остается только руками развести, как медслужба вермахта могла так обосраться в прямом и переносном смысле – практически все попавшие в плен, за исключением нескольких тысяч гладкой тыловой сволочи и сытых офицеров, болеют микст инфекциями.
— Дизентерия, сыпной тиф? — спросил начальник медсанбата и его гость согласно кивнул головой:
— И это тоже и туляремия и гепатит впридачу. Вшивые все до невероятия – аж сыпется с них, как просо. Грязные, голодные до дистрофии. А еще впридачу ко всему этому – практически все – с резким обезвоживанием. Складка кожи расправляется за несколько секунд, я такого даже у стариков никогда не видел!
Этого Берестов не понял и глянул вопросительно на свое начальство. Быстров понял правильно и пояснил негромко:
— Вот так щипком собирается на тыльной стороне кисти кожа в складку. В норме расправляется мгновенно. У стариков, когда тургор кожи падает, с замедлением. А при обезвоживании – еще заметнее. Но несколько секунд – я такого и не видал в жизни.
— И сто? — спросил капитан.
— Вода – основа всех обменных процессов у человека, нехватка воды – все обменные процессы нарушаются чудовищно. От пищеварительных, до мыслительных. К слову, даже странно, что они в таком состоянии воевать еще ухитрялись.
— Упертые сволочи, сдавались, что характерно, только по приказу, до последнего резину тянули, и даже когда капитулировали, ломали имущество, что могли, моего хорошего знакомого наказали за то, что недоглядел и в штабе Паулюса не успел поставить часовых – фрицы все пишущие машинки, телефоны и рации поломали – за пятнадцать минут, суки. Убежденные фашисты, арийцы. Ну и пусть на себя пеняют, сами всего добились, сами себе идиоты. Сдохнут – и черт с ними. Знаешь, Сережа, они ведь там до людоедства допрыгались, точно как бонапартовы гренадеры – сначала конину сырую жрали, потом и человечину. В общем, как писал зеркало русской революции – мордой – и в говно.
— Странно, что обо всем этом ни слова не сказано. Так слушаешь сводки – и никак не подумаешь, что они в таком состоянии. Очень странно. Почему бы не рассказать, до какого состояния арийцы дошли? — искренне удивился Быстров, и Берестов хоть и промолчал, а полностью с вопросом согласился.
Воеврач-гость удивленно выпучил глаза в совершенном изумлении.
— Ты серьезно, Сережа?
— Более чем. Не пойму, что плохого в том, чтобы сказать, как оно есть про этих людоедов. Не надо из них сверчеловеков лепить – вот они, арийцы, обосравшиеся, больные и вшивые, газетами одетые. И это только начало! — убежденно сказал Быстров.
— Знаешь, по старой дружбе посоветую не высказывать впредь таких политически незрелых вещей! — очень неприятным и внезапно официальным тоном заявил гость. Холодком повеяло от такого тона.
— Да брось, в чем незрелость-то? Это же мы их до такого ничтожества довели. есть чем гордиться! — удивился еще больше Быстров.
— Сережа, ты таким образом великую победу с грязью мешаешь, что характерно, принижаешь ее значение и это очень неправильный подход! Велика получается слава – одолели кучу калек убогих, доходяг больных добили! Это, знаешь, категорически неверно! На деле получается, что разгромлено несколько армий – лучших, между прочим, что у немцев, что итальянцев, что у румын! А по-твоему это стадо увечных бродяг получается! Какое же это стадо, если это лучшие европейские войска, а? Там между прочим и словаки были и хорваты и черт их знает, кто еще – сам видел сбитые словацкие самолеты и хорватов дохлых! А ты – про вшивость и обосратость талдычишь. Очень ты неправильную линию гнешь.
— Окстись, друже, когда я такое сказал? — оторопел начальник медсанбата.
— Да только что, Сережа! И капитан, что характерно, тоже слышал, ведь так? — повернул раскрасневшееся лицо гость к Берестову. Тот фыркнул несогласно, пожал плечами.
— Видишь, капитан твою точку не поддерживает! — сделал приезжий военврач неожиданный вывод.
Этого адъютант не вытерпел, плюнул на субординацию и возразил старшему по званию.
— Извините, не понял, что вы сказали! — свысока заявил гость.
— Дмитрий Николаевич сказал, что были они лучшими. А после общения с нами – стали дерьмом жидким. И лично он не видит ничего крамольного в том, что я сказал, — перевел речь подчиненного Быстров.
— Еще бы он тебе возражал! — тонко и с намеком усмехнулся гость. Очень Берестову его улыбочка не понравилась, аж ощетинился.
— У него своя голова, знаешь ли. И лично за себя говоря – я в твоей точке зрения вижу очень неприятную перспективу – приукрашивания и героизации врага, лакировки его, это знаешь ли, очень неприятная в перспективе затея. Тут промолчали, что фрицы обосрались, причем, как ты любишь говорить – что характерно – во всем – начиная от банального незнания эпидемиологии медслужбой вермахта и кончая отсутствием зимней одежды у зольдат, там промолчали про их дурость и зазнайство – а в итоге вот тебе роскошный портрет неуязвимого и безукоризненного европейца без страха и упрека. И сапожки у него начищены, ошибок у него нет по определению, и что такое вшей полные карманы он не знает и сытый всегда и лощеный. А про себя-то мы сами знаем, что такое и голодуха и холодрыга и грязь непролазная. Да и ошибки свои знаем тоже. И получается очень некрасивый перекос между нами, такими, как есть, и лакокрасочным портретом гитлеровца. Это на чью сторону пропаганда выходит? — тоже весьма неприятным тоном заявил Быстров. Умел Рыбоглаз нагнать морозу, оказывается, таким злым его Берестов еще не видел.
— А ты упорствуешь, нехорошо. Это, что характерно, не только моя точка зрения – а, — тут гость невозмутимо и как-то победно показал указательным пальцем наверх.
Оба его собеседника глянули наверх, ничего, кроме потолка деревенской хаты не увидели. Помолчали, гость прихлебывал остывший сладкий чай, которым завершалась довольно богатая по военному времени трапеза.
— Так что, Сережа, не стоит тебе ломить против линии партии. Ненужное это дело. Вас, капитан, это тоже касается. А народу не обязательно знать все, простым людям лучше картина простая и ясная – мы разгромили сильнейшую группировку противника, такого еще не было за всю войну. Этого достаточно, а то, что фрицы немытые уже полгода и самые чистоплюи из них если и могли руки помыть, так только своей мочой, это колхозникам и рабочим знать необязательно. Тем более, что это, в конце концов, не наше дело, решать, что говорить, а что – нет. Наше дело – качественно лечить,