Неугомонному Берестову почему-то показалось, что неподалеку от медсанбатовских палаток в овражке застряла противотанковая пушка – вроде как там торчал край щита из снега. Издалека и впрямь было похоже. Не удержался, не стал ждать и полез смотреть. Вернулся чертыхаясь по-своему, непонятно для окружающих, набрав талой воды в сапоги и промокнув мало не до пояса. Оказалось – торчит край задубевшего брезента, который венгры накинули на штабель голых трупов своих компаньонов. Когда совсем все потаяло – стало ясно, что медсанбат встал на место, где и у венгров какое-то медицинское учреждение стояло, отсюда и покойнички. Фиаско не охладило пыл капитана, пушка для медсанбата стала его идеей-фикс.
Желание вооружиться неположенным поддерживал и замполит. И командира медсанбата этим заразили. Что хорошо, командование медсанбата придерживалось схожих взглядов. Для дела это было полезно. К слову и фамилии у них тоже были схожи, что периодически вызывало путаницу у людей новых. Командир носил фамилию Быстров, замполит – Барсуков, а начштаба – Берестов. На слух или впопыхах перепутать было проще простого, что вызывало некоторые осложнения периодически, но несерьезные. Замполит даже отпустил на эту тему не вполне зрелую политически хохмочку, заявив как – то во время отмечания Первомая, что, дескать, вот у нас в медсанбате все начальство на Б, а в Германии – все на Г! Гитлер, Геринг, Гиммлер, Геббельс, они потому даже и свастику паскудную свою состряпали из заглавных букв. Пришлось переубеждать, хотя показалось, что потом замполит и огорчился и обиделся, попав впросак.
Раненого со стола потянули в соседнюю палатку, где его приведут в чувство и будут наблюдать за состоянием, рутинные действия по смене инструментов, перчаток, санитарка работает, стол моет. Глянул вопросительно на операционную медсестру – увы, есть еще раненые. Удивился, когда зашел знакомый офицер из штаба бригады. Своими ногами, хотя по перевязке видно и по белым неживым пальцам, что из бинтов торчат – плохое ранение, как бы не пришлось ампутировать – на одной гордости держится раненый, форсит из последних сил. Санитары за спиной – на тот случай если заваливаться начнет – чтоб подхватить. Силком на носилки офицера класть им не по чину, но стерегут каждое движение.
Когда ревизовал рану – похмурнел. По уму – ампутировать надо выше локтя. Массивное размозжение тканей, повреждены кости, кровоснабжение ниже практически отсутствует, пациент сильно ослабел, но пока от наркоза отмахивается, поясняя, что хочет узнать – какие перспективы. Вот паскудные такие моменты, когда хорошему человеку надо говорить, что сейчас придется оттяпать ему руку. И все – из красавца мужчины он станет навсегда инвалидом. Вздохнул, выложил все, как есть. И – ожидаемо, вскинулся раненый, возмутился из своих последних слабых силенок. Запрещает резать, знакомо. Практически никто не соглашается. Как и обычно объяснить пришлось, что весьма вероятна перспектива развития гангрены и придется вылущивать уже из плечевого сустава, что не даст никакой возможности в дальнейшем облегчить жизнь использованием протеза, причем это еще неплохо, очень может быть, что развитие гангрены будет очень быстрым и ни черта сделать не получится. Тут Быстров припомнил некоторые детали биографии пациента, и заметил:
— Если бы у меня был выбор – любоваться своим любимым, как вы говорите "КырКырКырКыром" с набережной или сдохнуть от гангрены – предпочел бы все-таки первое. Без руки – но живым лучше, чем с рукой – но мертвым.
— Я с "КырКырКырКыза", доктор. Хоть один шанс есть? Что рука сохранится?
Быстров поглядел на операционную сестру. Та поняла с ходу.
— Осталось трое, их можно на вторую операционную перенаправить. Не слишком сложные случаи, вполне справятся.
Кивнул. Подумал. Прикинул варианты. Бывшие в операционной палатке смотрели внимательно. Словно перед оглашением приговора. Так приговор и есть. Жизнь – смерть.
Надо бы улыбнуться ободряюще, но не получается. Голова уже кружится – эфира нанюхался за сегодняшний день. Постарался настроиться на долгую и кропотливую работу, которая может пойти насмарку.
— Два-три шанса.
— Из сотни? — обрадовался кандидат в калеки.
— Из тысячи. И это не фигура речи. Мне категорически не нравятся ампутации, но при всем нашем старании печальный исход более, чем вероятен.
— Предпочту рискнуть! — браво заявил белыми губами офицер.
— Как скажете. Давайте наркоз!
Любопытная, как все женщины, медсестра не утерпела. Как только посчитала, что пациент уже "выключился" спросила тихо:
— А что это кыркыркыр?
Неожиданно отозвался глухим голосом из под маски раненый:
— Краснознаменный крейсер "Красный Крым" в сокращении…
— Вы считайте, чем быстрее уснете, тем лучше, — шикнула на него медсестра. Испуганно зыркнула глазами, особенно выразительными из-за закрывающей все лицо хирургической маски, на начальство. Быстров не стал выговаривать, медленно и явно думая о чем-то другом, добавил:
— У нас много в корпусе моряков с момента формирования. Этот наш храбрец с Краснознаменного крейсера "Красный Кавказ". Ладно, начали!
Танк стоял боком, виден был плохо, густая трава прикрывала колеса, да и кусты мешали. Но темно-серый силуэт угадывался в зелени достаточно отчетливо, если присмотреться, хотя расстояние было приличным – метров 400.
— Попадес? — спросил негромко наводчика Кутина.
Тот покорячился с прицелом, уверенно ответил:
— Детская задачка, тащ капитн!
— Тохта – охонь! — и по ушам жахнуло громом выстрела. Сорокопятка дернула назад стволом, дымящаяся гильза вылетела долой. Затвор чавкнул, приняв следующий снаряд.
— Охонь!
Рявкнуло еще раз. И еще.
— Как? — поглядел Берестов на стоявшего поодаль майора Быстрова. Тот кивнул, отняв руки, которыми прикрывал свои уши, заметил:
— Пойдемте, посмотрим что получилось. Тут пройти можно?
— Там, где трава примята, товарищ майор, — почтительно ответил наводчик. Глянул на капитана, тот согласно кивнул и Кутин поспешил перед обоими офицерами, показывая дорогу. Шли осторожно, след в след. По словам саперов – тут не было минных полей, но бои прокатились по этой местности жестокие, так что наступить на какую-нибудь дрянь и подорваться не хотелось.
Берестов аккуратно шагал за наводчиком и жалел, что перестал пользоваться одеколоном. И на позиции раздавленной батареи воняло мертвечиной, хотя трупы все уже убрали, а чем ближе подходили к танку – тем запах становился гуще. И запах – и жужжание массы мух. Очень все знакомо, даже слишком.
— Вот, товарищи офицеры – как в аптеке – все три пробоины – видите – свеженькие, прошлые-то уже ржавчинкой подернуло и по размеру наши меньше – остальные от 76,2 миллиметров , — словоохотливо пояснял боец. показывая пальцами дыры в серой бочине мертвого танка. Наводчик явно гордился тем, что показал товар лицом – его снаряды легли кучно, рядышком друг от друга. И прошибли стальной борт изрядной толщины насквозь, растревожив пировавших на экипаже мух.
Командир медсанбата внимательно разглядел аккуратные дыры, о чем-то подумал про себя, потом кивнул:
— Пошли обратно, Кутин. Дмитрий Николаевич, что там загляделись?
— Так, пустое, — смутился Берестов и кинул прочь веточку, которой только что ворошил валяющиеся рядом с танком куски кожи, раньше бывшие кобурами для пары пистолетов "Парабеллум". Быстров подошел, глянул. Усмехнулся и заявил:
— Кто-то не очень правильно понял выражение "чистить пистолет" и снял всю кожуру с оружия, словно с картошки? Да?
Капитан решил, что лучше ухмыльнуться и кивнуть, чем объяснять начальству, что кобуры явно были в кровище и всяком разном, что течет из умершего человека и воняет невыразимо. В его команде, правда, такие вонючие вещицы закапывали в землю на несколько дней и земля брала на себя запах, а саперы или кто тут трофеил решили просто разодрать кобуры.
Вернулись на место, где немецкий танк полгода назад раздавил наши пушки. Осыпавшиеся щели для расчетов, орудийные дворики с позеленевшими гильзами, бурые бинты, солдатский рваный ботинок, отломанный приклад от винтовки и раскуроченные, сплющенные гусеницами орудия. Сам танк проехал дальше, расправившись с артиллерией, но кто-то продырявил и его и теперь трава пыталась как-то скрыть все это безобразие.
Неугомонный Берестов и хитромудрый Кутин ухитрились с этого расплющенного артиллерийского металлолома снять затвор – с одной пушки и прицел – с другой и таким образом восстановить стоявшую в лесу, где развернули помывочное отделение медсанбата, сорокопятку. Та стояла давным-давно – видимо не меньше двух лет, пауки уже навили паутины на ее выступающих деталях, уже и ржавчинка пошла. Тогда – при первом отступлении еще, расчет снял с нее затвор и прицел, сделав ее небоеспособной. Но удалось отремонтировать собранными деталями – и вот пристрелка показала, что вполне работает агрегат.
Порадоваться начштаба не успел. Пушку углядел приехавший пациент-начарт и приобретение тут же отнял. Корпус в начале зимы вывели в ближний тыл для пополнения и то ли начальство о нем забыло, то ли просто очередь на танки не подходила пока, а танков не хватало на всех, но во всяком случае бойцы и командиры занимались отнюдь не боевыми делами, а самыми что ни на есть сельхозработами, помогая местному населению и в сенокосе и в сборе урожая и в заготовке дров. У медсанбата работы оказалось – полны руки. После ухода немцев медобеспечение в районе было совершенно средневековым – ни медперсонала, ни больниц не уцелело. Теперь вместо потока раненых и контуженных перли валом больные, причем в немалом количестве – гражданские, местные. Непривычно было видеть пациентов в халатах больничных, проходивших лечение в медсанбате.
Как ни грустно – а медсанбат раскулачили. Оставили только два грузовика – один из них тот самый, с пулеметами и теперь резко было урезано и количество бензина. В тылу всего не хватало, лозунг "Все для фронта – все для победы!" ощущался наглядно. Даже и людей забрали с полтора десятка, но тут начштаба отыгрался, сплавив всех нерадивых и неумелых. В том числе и пару санитаров, которые частенько "глушили рыбу", то есть роняли носилки с ранеными и того шофера, на которого долго точил зуб старшина Волков.