— А они, между прочим, все до одного офицеры. Вот в чем вопрос!
— Так я ведь еще целый год, после демобилизации, вольнонаемным делопроизводителем служил. Деньги зарабатывал, — пояснил гость, сообразив, на что намекал Мишаня.
— Тогда все понятно, — миролюбиво сказал Гриша. — Ну, пройди, что ли, расскажешь, как там в поверженном фашистском логове?
— Для начала только представься. Как тебя звать-величать? — спросил Борис.
— Кустиков я, Слава Кустиков, — он подавал каждому руку, повторяя: — Кустиков, Слава Кустиков, Кустиков Слава…
Он присел на стул, поставил чемоданчик, спросил:
— А вы тут все студенты? Все тут учитесь? И все пишете?
— Не пишем, юноша, а двигаем вперед великую литературу, — сказал Борис.
Кустиков рассыпал мелкий смешок, сказал:
— А я ведь тоже… Того, кое-что, ну, это… Написал, в общем.
— Стихи, проза? — деловито осведомился Ленька и снова подтянул флотский ремень на своей пехотной гимнастерке.
— А все вместе, — ответил Кустиков. — И стихи есть. А прозы больше. Я к вам хочу поступить. Примут?
— Сначала надо посмотреть, что за проза у тебя, — солидно сказал Мишаня.
— А то много вокруг института всяких-разных ходит-бродит, — подключился Борис. — Один даже с фанерным ящиком приходил…
— Почему с ящиком? — не понял Кустиков.
— В ящике рукопись. Роман. О будущей бактериологической войне между Парагваем и Уругваем. Живет, заметим, на станции Большие Петухи, а пишет о Парагвае. Две тысячи страниц. За год, говорит, написал. И продолжает угрожать обществу: еще, говорит, пять таких напишу — продолжение!..
Кустиков озадаченно замолчал.
— Пойти, что ли, кипятку принести, — ни к кому не обращаясь, произнес Ленька. — А то совсем живот подвело…
— Возьми мелочь, — сказал я Мишане, — сходи в булочную, хлеба хоть с Ленькой пожуете…
— А ты сам?
— Я сегодня перебьюсь. К друзьям поеду.
Кустиков заинтересованно прислушался, посмотрел оценивающе на каждого из нас.
— Ну, давай, — сказал Мишаня. — Сколько у тебя там?
— На хлеб хватит. Себе только на трамвай оставлю. — И я протянул ему мелочь.
— Так у вас что, денег нету? — удивился Кустиков. — Возьмите у меня, кому сколько надо. У меня есть, ребята…
Он достал новенький оранжевый бумажник.
— Погоди, — остановил его Борис. — Мы тебя не знаем. И ты нас совсем не знаешь…
— Правильно, — поддержал я Бориса. — У чужих мы не берем!
— Ну, почему, ребята? Я же так, по-товарищески, по-солдатски…
Мы не ответили.
— Думаете, я не был нигде, что ли?.. Не верите?
Он скинул пальтецо и пестрый шарфик.
— Вот, — стукнул себя в грудь крепким кулаком. На синем отутюженном костюме переливалось несколько разноцветных муаровых ленточек. Не очень богато, но все же — за Варшаву, за Берлин, еще за что-то. — Ведь вам есть-пить надо. А, ребята? Обижаете!.. — Он даже смутился.
— Ну, как, Боря? — спросил я.
— Можно, пожалуй, и взять. Только уговор: со стипендии все до копейки чтобы отдали!
— Да ладно, — отмахнулся Кустиков. — Отдадите, не сбежите ведь.
— Выходи строиться в столовую! — скомандовал Гриша.
— А может, не в столовую? — Кустиков с надеждой оглядел голые стены с газетным портретом Джека Лондона над Мишаниной тумбочкой, железные койки, покрытые серыми и черными солдатскими одеялами. — Может, лучше у вас посидим? Поговорили бы… Давайте? У вас хорошо… Сходим в магазин, всего купим…
Мы весело и шумно согласились. Кустиков, Гриша и Ленька пообещали быстро вернуться из «Гастронома», Мишаня побежал на рынок за картошкой, Борис — в булочную, а я остался растопить плиту, вскипятить чай и приготовить все к обеду.
Уже через час мы сидели за столом, застланным чистыми газетами, пили сладкое красное вино, заедая его картошкой, квашеной капустой, чайной колбасой, селедкой.
— Закуску только портим, — ворчал Гриша. — Я предлагал, водки надо было купить. А Славка, оказывается, ее совсем не пьет…
— Ну и правильно, — одобрил Мишаня. — Очень нужно горечь эту глотать. То ли дело вино: плавленым сахаром отдает. Понимать надо!
— Как же ты на фронте водку пить не научился? — удивлялся Ленька.
— Так вот, — смеялся Кустиков, — не научился…
— Не клевал тебя, значит, жареный петух, — заметил неторопливо Мишаня.
— Не будем уточнять, юноша, кого клевал, кого нет, — со значением заметил Борис. Он не любил, если кто-то попугайски повторял его словечки и крылатые фразы. — Давайте лучше выпьем за успехи будущего студента, товарища Кустикова!..
Мне хорошо было сидеть со своими ребятами за этим столом, чувствовать полное удовлетворение на душе и готовность сделать всем что-то хорошее, выручить из беды и знать, что эти ребята связаны со мной надолго, может быть, на годы и годы, не только нашей трудной жизнью, но и тем особенным и нелегким делом, которому каждый из нас собирался отдать свою жизнь, тем возвышенным горением, которое каждый чувствовал в душе.
«Чем же отблагодарить вас, ребята? — думал я. — До самой смерти я буду верен вам, буду помогать вам всегда и во всем…»
Кустиков, я заметил, совершенно освоился, расхаживал по комнате в белой рубашке без галстука, который вместе с фотоаппаратом висел на спинке моей кровати, перебирал книги на тумбочках, что-то там искал, то здесь, то там журчал его хохоток, и казалось, будто он давно живет у нас, и было даже странно, как мы без него обходились.
Потом мы пили чай с конфетами в розовых шуршащих бумажках, и Гриша в это время стал читать свои стихи о том, как, в болотах за Полоцком, он водил через линию фронта группу захвата и никак не мог взять языка, как его ругал полковник и разведчики снова отправлялись через болота навстречу смерти. Гришу сменил Ленька, за ним читал Мишаня.
Кустиков слушал, слегка приоткрыв рот, замирая от звучания рифмованных строк, приговаривая, когда стихотворение заканчивалось:
— Ах, здорово! Ах, симфонически… — и голубенькие глаза его были влажными, отрешенными.
— Твоя очередь, — Гриша сказал Кустикову. — Ну-ка, выдай!..
— Да у меня плохо по сравнению с вами. Плохо, ребята…
— Давай, давай, — подбодрил Борис. — И с ними не равняйся. Их уже знаешь сколько в институте строгали? А у тебя все впереди. Давай!
— Я лучше не стихи, лучше я из прозы прочитаю. Можно? Из прозы?
Мы согласились. Кустиков вынул из чемоданчика толстую тетрадь в светлой клеенчатой обложке. На ней чернилами крупно было написано: «Вячеслав Мятежный. Сочинения, том 1-й».
Начало не предвещало ничего хорошего. Борис подмигнул мне и скосил глаза на толстую тетрадь — смотри, мол, на сочинения Вячеслава Мятежного, лови момент! Я понимающе кивнул. Да, чего уж тут ждать от этих «сочинений»? Да еще от Мятежного?
Но неожиданно всех сразу захватило его чтение…
…Ехал по казахской степи всадник…
И я будто увидел и резвого конька, и услышал звонкий перестук копыт в тишине, и ощутил ее всю, эту степь, золотую, притихшую, предвечернюю, с войлочными юртами вдалеке, куда всадник торопился, чтобы попрощаться с невестой перед уходом на войну. И охватывала печаль от неотвратимости их разлуки, от невозможности что-то изменить и как-то помочь этим, в сущности, совсем далеким людям, которые — вот поди ж ты! — стали тебе интересны и дороги, потому что некий Кустиков так хорошо написал про них.
— Молодец! — оказал Мишаня, когда Кустиков прочитал.
— Недурственно, юноша, — объявил Борис. — Можно даже сказать, талантливо.
— Похоже, прозаик божьей милостью, — согласился я.
— Нет, вы взаправду, ребята? — испуганно опросил Кустиков. — Нет, правда?..
— Запомни, — строго сказал Ленька, — в таких случаях мы говорим только правду, одну правду, ничего кроме правды!
— Знаешь, Славка, что бы мы сказали, если бы ты плохо написал? — загадочно спросил Гриша. — Не знаешь? Мы бы сказали… — он выдержал паузу. — Таки да, плохо!
— Думаешь, постеснялись бы? Тут даже родной матери, если у нее таланта нет, поблажку давать нельзя. Так и говорить надо — нету, мама, у тебя таланта, зря ты бумагу портишь, — как на митинге произнес Мишаня.
— Да хватит вам морализировать, — воскликнул Борис. — Давайте лучше по рукописи пройдем, больше пользы ему будет. У тебя, — обратился он к Славке Кустикову, — изобразительный ряд крепкий, деталей художественных много, все видно, все потрогать рукой можно. Это говорит о том, что вы человек талантливый. Но непонятно, какая идея! Для чего все это написано? Что ты хочешь сказать миру?
— Идея у меня будет, — вскричал Кустиков. — Честное слово, будет! Я про идею потом напишу, в другом рассказе…
Мы посмеялись и стали втолковывать Кустикову что-то о форме и содержании, о главной мысли, о композиции и сюжете, обо всем сразу, что узнали сами не так давно на лекциях и творческих семинарах.
— Нет, степь у тебя здорово описана. Будто красками. Откуда ты знаешь эту степь?
— Жил я там. В Казахстане. Мать в совхозе фельдшером работала, а я каждое лето пастушил, в каникулы. Перед войной еще…
— А что это за Мятежный? Кто такой? — невинно спросил я, подмигнув Борису.
— А это мой псевдоним, вымышленная фамилия…
— Почему же Мятежный?
— Красиво, не чувствуешь, что ли? Возвышенно. Все читать будут. А то какой-то Кустиков. Не звучит!..
— Нормальная русская фамилия, — сказал я.
— Даже что-то ласкательное, приятное слышится в ней, — поддержал Мишаня. — Кустиков… Хорошо! Представляю кустики над речкой, черемуха, весна, жаворонки поют. Хорошо!..
— Ты вот что, — строго сказал Борис, — ты выкинь из головы эти мятежи. Забудь. Он — Мятежный! Он просит бури!.. И чтобы мы больше не слышали ни о каком Мятежном.
— Да почему, ребята? Разве не красиво?
— Смешно. Ну, как ты не понимаешь? — опросил я.
— И глупо даже, — сказал Гриша. — У нас в Новозыбкове, в городской газете был один, Васька Фомичев. Напишет заметку о районной бане и подпись: Виталий Дарьяльский. Ну, теперь понял?