Больной сделал позыв к рвоте.
— Вот… желудок… пустой… а тошнит…
Пауза.
— Сказать… тебе… чего… там случилось?
— Ну? — уточнять, где именно «там» и что конкретно случилось, Полежаев не стал. И так всё понятно.
— Летел… небесный корабль… через космос… в пустоте безвоздушной… с Марса, там… говорят… тоже живут…
Голуб вновь взял паузу, восстанавливая дыхание.
— Прилетели… они… сюда… и сесть решили…
— Хм… — Иван Иваныч потеребил бороду. — Зачем же сюда-то? Сели б где-нито возле Санкт-Петербурга, или Парижа какого…
— А может… им не надо… чтобы видели. Тайная миссия…
Новый позыв рвоты прервал бредовую речь.
— Прилетели… они… значит… садиться надумали… и тут — авария… котёл взорвался… или что там… у них…
— Ничего себе «котёл»! — Полежаев хмыкнул, крутанул головой. — Тайгу окрест на двадцать вёрст, почитай, как сдуло…
— Так… это же… не пароход… небесный корабль…
Пауза. Теперь Иван Иваныч слушал очень и очень внимательно. А что? Вполне даже правдоподобно. Умным людям, случается, в бреду предсмертном снисходит откровение свыше.
— Ну вот… там… наверное… какие-нибудь шлюпки… были… или что навроде кругов спасательных… как… на пароходе… по бортам… Взрослые… все погибли… команда вся… а малышка… спала в этой капсуле… чтобы… родителям не мешать… под ногами…
Полежаев всё теребил и теребил бороду — так, что того гляди, клочья полетят. Очень, очень даже правдоподобно. Впрочем, Варина версия тоже вполне себе…
— Э-эй! Дома еся кто? — раздался с улицы расхлябанный мужской голос.
Купец вздохнул.
— Ты погоди, Степан Савельич. Это Миргачен, похоже, припёрся. Сейчас мы с ним порешаем делишки-то, и разговор продолжим. Молочка тебе принести? Я Варваре накажу.
— Не надо… не принимает… нутро… вода… вон есть… иди уже, Иван…
Во дворе фактории стояли с полдюжины вьючных оленей, нагруженных какой-то рухлядью. Из поклажи двух олешков высовывались побуревшие от времени мамонтовые бивни.
— Здоров, Вана Ваныч!
— Здоров, Миргачен. Ты потише ори-то, у нас тут несчастье. Степан Савельич заболел сильно.
— Ну? — тунгус поцокал языком. — Ай-ай-ай, однако плохо. А я вот товар привёз, как обещал.
Купец чуть поморщился. Вообще-то среди тунгусов это почитается очень неприличным, вот так вот с ходу делать свой бизнес. Тем более узнав о болезни знакомого, легко так пропустить меж ушей… Не англичане, чай. Не американцы.
— Илюшка! А Илюшка! Помоги Миргачену разгрузиться-то!
— Ва, бойе! — расплылся в улыбке гость, завидев соплеменника. — Здоров!
И они залопотали по-своему, по-тунгусски. Купец вздохнул. Грешно вообще-то хаять человека, но против правды не попрёшь — мутный человечишка Миргачен. Хитрый, двуличный, а уж водку до чего любит — маму родную за водку отдаст… И болтлив, что твоя сорока. Сильно ненадёжный человечек.
И в этот момент в хозяйском доме громко, как водится — на все три октавы заревела Бяшка. Ох, как неудачно, ой, как скверно…
— Это чего это?! — изумился Миргачен.
— Да вот Варваре на крыльцо подкидыша подложили, — ляпнул Полежаев первое, что пришло на язык. И откуда что берётся? — Ну вот, теперь нянькается.
— Подкидыша? — тунгус недоверчиво поцокал языком. — Вай-вай…
— О-ой… оооой… — донёсся из половины приказчика протяжный стон. Прервав беседу с гостем, Иван Иваныч кинулся туда.
Голуб хрипел, валяясь на полу на боку, изгибаясь так и сяк. Агония, похоже, смятенно подумал Полежаев, вот ещё несчастье…
— Илюшка! Охчен!
Перебежать двор фактории — дело полуминуты, и вот уже всё мужское население крохотного селения сгрудилось вокруг умирающего. Впрочем, это ему уже помочь не могло ничем. В последний раз дёрнувшись, Голуб затих.
— Помер, однако, — горестно констатировал Илюшка, жалостливо моргая. — Худо, ой-ой!
Однако погоревать по свежеусопшему не удалось.
— Куда тебя чёрт несёт! — раздался со двора возмущённый крик Варвары Кузьминишны. Оставив покойного, Полежаев кинулся на звук.
Миргачен, очевидно, без стука впёршийся в хозяйскую избу, с целью удовлетворения дикарского любопытства — какой-такой подкидыш тут завёлся на фактории — выкатился вон с таким видом, будто за ним гнался медведь.
— Тама… тама…
— Чего «тама»? — раздражённо прикрикнул купец.
— Чёрт тама! — сейчас глаза тунгуса были круглее, чем у совы.
— Да ой! — насмешливо хмыкнул Полежаев. — Большой?
— Маленьки! Копыта — во, однако!
— Это ж сколько ты водки с утра выжрал, Миргачен? — издевался купчина.
— Моя нету водки! Моя не пил, однако!
— Ну, пошли, поглядим на чёрта, — приглашающе повёл рукой Иван Иваныч. — А вдруг я чего недоглядел?
Поколебавшись пару секунд, посетитель шагнул в сени, затем в избу. Маленькая, как обычно, баюкалась на ручках у Варвары, слегка прикрытая оренбургским платком. Орать Бяшка перестала — уже привычно затихала на руках.
— Ну? Где чёрт-то? — Полежаев неприметно сунул руку в шкаф, где в кожаной кобуре висел «маузер». — Младенца с чёртом спутал?
— Во! — тунгус таращился во все глаза. — Копыта ой-ой! Неуж не видишь, Вана Ваныч?!
Вместо ответа купец сунул ствол пистолета в бок гостю и нажал на спуск. Выстрел бахнул не особо громко — очевидно, весь заряд ушёл в нутро. Миргачен рухнул как подкошенный. Бяша снова заревела.
На пороге уже стояли оба работника.
— Значит, так… — Полежаев говорил теперь отрывисто, жёстко. — Степана похороним тут, на фактории. С могилкой и крестом, как полагается. Этого, — тычок в сторону убитого, — придётся увезти и схоронить в болотине, чтоб никто не нашёл. Вы и увезёте. Прямо сейчас. Оленей разогнать, груз не трогать. Здесь он не был, не приходил.
— Так говори, — кивнул головой Охчен. — Сё так. Однако Огды здеся больше нельзя. Много народу ходи. Шило мешке.
Полежаев глубоко вздохнул. Бяша уже вновь затихала, убаюкиваемая Варварой Кузьминишной.
— Твоя правда, Охчен. Придётся нам восстанавливать заимку… нет, новую рубить придётся. В самой глухомани. Для надёжности.
— Как тода торговля, Вана Ваныч? — подал голос Илюшка.
Купец сморщился.
— Ну что теперь… От отца у меня, царствие ему небесное, не так уж густо осталось, но всё же восемь тысяч червонцев… Своя кубышка тоже не пустая. Проживём. Дальше будет видно.
Он обвёл присутствующих глазами.
— Мы же теперь, божьею волею, вроде как хранителями к ней приставлены. Так получается. О том и думать прежде всех прочих дел должны.
Пауза.
— Так, Вана Ваныч, — кивнул молчаливый Охчен. — Илюшка, бери за ноги, однако…
…
Глава 3
— … Пусть папа меня моет! Я хочу!
— А меня, значит, не хочешь? Не доверяешь, а, Бяша? — Варвара Кузьминишна, как никогда похожая сейчас на сказочную русалку — совершенно голая же и волосы распущены до ягодиц — разводила кипяток в массивном деревянном ушате, подливая дымящуюся жидкость из ковша и то и дело пробуя воду пальцем.
— Даа… ты всегда меня моешь, а папа не всегда! Я хочу сейчас!
— Ладно-ладно, папа так папа… Отец, слышал?
— Польщён доверием! — Иван Иваныч вовсю размахивал веником на полке. — Сейчас, Бяшенька, сейчас мы тебя сделаем чистой-чистой… как линзу в подзорной трубе!
Девочка засмеялась странным горловым смехом — человеку такой звук и не воспроизвести, пожалуй. Полежаев принялся энергично, но осторожно охаживать небесного приёмыша веником, девчонка пищала и клекотала от удовольствия. Закончив пропарку, купец принялся тереть Бяшку намыленной мочалкой, та изгибалась так и сяк, подставляя себя папиным рукам. Подросла… надо же, как быстро она растёт…
Действительно, для шестилетней девочки Бяша была очень, просто невероятно высокой. Обычно человеческие малыши к шести годам имеют рост аршина[2] полтора, ну чуть побольше. Рост же небесной пришелицы уже уверенно подбирался к двум, и не было сомнения, что этим летом рубеж в два аршина будет преодолён. Правда, причиной тому служили прежде всего её ноги. Балерина вообще-то тоже может встать на цыпочки и тем заметно прибавить в росте. Однако человечья стопа не приспособлена к долгому стоянию на кончиках пальцев. У Бяши с эти проблем не было вовсе — вместо полуобезьяньей стопы с рудиментарными пальцами имелась длинная сплошная кость, заканчивающаяся копытцем, примерно как у жеребёнка. Голени тоже никак нельзя было счесть коротковатыми, прекрасные были голени — всем балеринам на зависть. Вот бёдра и ягодицы, пожалуй, были совсем уже человечьими, если рассматривать только их, то и не отличить от обычной крепенькой девочки. Только под тонкой, нежной кожей перекатывались отнюдь не детские мягкие и хлипкие мускулы — тугие, как литая резина, могучие мышцы. Уже не раз Иван Иваныч ловил себя на мысли — наверное, где-нибудь в бескрайней степи носилась бы девчонка как ветер, играючи догоняя табуны коней и стада джейранов. Но здесь, среди тайги и бесконечных болот… плохо ей тут.
— Вовсе нет, — возразила девочка, закинув руки за голову, чтобы папе было удобнее мыть дочуру. — Мне хорошо с вами. Потому что вы же меня любите. И я вас тоже!
Полежаев, точно наткнувшись на столб, опустил руку.
— Постой… погоди… я же ничего не сказал…
— Но ты же подумал? Ты подумал, что мне здесь плохо. А в степи было бы хорошо бегать. Папа, а что такое «степь»?
Иван Иваныч поймал взгляд супруги. Вот это даааа…
— Бяша… Бяша, скажи — как ты слышишь непроизнесённые слова?
— Нууу… как-как, откуда я знаю? Просто слышу и всё. Как будто сухие листья шелестят в голове.
— Гхм… и давно?
— Неа… Сперва просто было понятно, когда ты огорчаешься. Или мама, или дядя Охчен, или Илюшка. Или сердишься, или радуешься. Потом… потом в голове стало шуршать, когда ты думаешь, или мама, или дядя Охчен, или Илюшка. Потом шуршание стало складываться в слова, и всё стало понятно. Пап, а ты разве ничего такого не слышишь?
Только не врать, внезапно понял Полежаев. И раньше-то не врал Бяшеньке, но сейчас, коли так всё обернулось — отвечать, как самому Господу Богу на исповеди. Всегда и беспременно. Тем более бесполезно пытаться соврать.