— Нет, доча. Ни я, ни мама, ни Охчен с Илюшкой ничего такого не слышим. Глухие мы к течению мыслей. Как все люди.
— Все-все? — изумилась девочка. Изумление в глазищах сменил испуг, затем острая жалость. — Ой… я ведь сама должна была догадаться… Бедные вы! — и она принялась гладить папу-маму по головам.
— Ну-ну… — Иван Иваныч прижал к себе гибкое тельце, ощущая, как затопляет его по самую макушку щемящее, горячее счастье. — Чего уж так-то бедные… Вон лошадь, к примеру, никакого иного цвета не видит, кроме зелёного — разве от того бедная она?
— А нет разве? На лошадь всякий может сесть, и поехать, не спрашивая, хочет она куда-то идти или нет!
Первой прыснула смехом Варвара. Секунда — и все трое расхохотались.
— Ладно, балаболы, вы домываться-то будете или как? — женщина окатила тесную парочку жбаном тёплой воды. — Вот вам!
…
— … Ммм… вкусно… Ма, а ещё сметана есть?
— Есть, есть. Вон, возьми крайнюю крынку. Слева, да.
Семейство Полежаевых, а равно и сопутствующие лица отдыхали после бани в избе — на свежем воздухе мошкара донимала. Бяшка, сияющая чистотой, гладко причёсанная, уплетала морковку за морковкой, макая в сметану, и блюдо, заполненное корнеплодами, уверенно пустело. Небесная девочка совершенно не ела мяса, а также и рыбы, зато овощи — только давай. Лопала всё, и капусту, и лук, и свеклу и картошку — причём последнюю предпочитала кушать сырой, прямо со шкуркой, едва отмыв от земли. Где-нибудь в средней полосе России эта особенность, пожалуй, и привела бы к немалой экономии — огород есть, кушай на здоровье сколько влезет. Но вот здесь, на Тунгуске… Выручала морковь, высеваемая на южном склоне чувала. Морковка была любимейшим лакомством грозной огненной богини Огды, и есть её она могла с утра до ночи. Больше, чем морковку, девочка любила разве что привозные яблоки. Да ещё ревень, пожалуй, росший вдоль южной завалинки. Ну и молочко-сметанку грозная богиня вполне себе уважала, а как же… И, разумеется, с аппетитом кушала хлеб. Если присовокупить к сему таёжные ягоды, коих вокруг было немеряно-несчитано, то в принципе проблема пропитания небесного найдёныша остро не стояла. Правда, поначалу Варвара Кузьминишна здорово опасалась, не съела бы девочка чего-нибудь этакого… мухомор, скажем. Однако всё обошлось, и даже завидев Бяшу, спокойно жующую берёзовые листья или папоротник, жена уже не впадала в панику, как спервоначалу.
— Хорошо, однако, — Илюшка, раскрасневшийся после бани (оба тунгуса мылись после семейства) шумно прихлёбывал чай, аппетитно хрустя кусками рафинада. — Хорошо, да.
— Жалко, что скоро опять зима, — вздохнула Бяшка. — Вот бы всегда было лето, да? Дядя Илюшка?
— Не знай, не знай… — усомнился тунгус. — Совсем зимы нету, зимняя дорога нету. Болото станет кругом, однако, гнус зажрёт совсем-совсем.
— Ну тут ты не прав, положим, — хмыкнул Полежаев. — Есть на Земле много таких мест, где круглый год тепло. И даже жарко. И ничего, болот там меньше нашего, да и намного меньше. Болота, Илюшка, это как раз от вечной мерзлоты. Она талую воду вглубь земли не пускает. Кстати, и гнуса в жарких краях много меньше, а то и вовсе нету.
— Ну, Вана Ваныч, твоя учёный человек, однако, — Илюшка налил себе ещё чаю. — Твоя книжки читай, сё знай!
— Моя жениться надумал, Вана Ваныч, — внезапно сообщил Охчен, по обыкновению, отмалчивавшийся в своём уютном углу.
— Гхм… — от неожиданности Полежаев поперхнулся чаем. — Ну… ну что ж… Уходишь от нас, стало быть?
— Вопрос, однако, — тунгус вздохнул. — Охчен уходи если — совсем никто тута остался. Огород копай, скот паси, сено коси — кто? На фактория за товар ходи, надо два человек. Вана Ваныч с Илюшка ходи, Вара с Огды совсем одни оставайся. Опасно.
— Тогда как же? Сюда молодую жену приведёшь?
Охчен помедлил с ответом.
— Опять вопрос, однако. Вара слова нет, мамка Огды. Не выдаст, хоть режь. Асикай, невеста мой, другой дело. Хороший баба, слова худого нету, шибко хороший, однако баба. Отца-мама навещай, много болтай, сестра гости сюда приезжай, шило мешок вылезай, однако.
— Ну, Охчен… — Полежаев покрутил головой. — Задачка…
— Дядя Охчен, — вдруг тихо сказала Бяша, — ты меня любишь?
Тунгус вскинул на небесную гостью глаза.
— Ты богиня Огды, однако.
— Нет, не так сказал… Я же спросила — ты меня любишь? Меня, Бяшку. А не только богиню Огды.
Тунгус помолчал, и несмелая улыбка озарила его плоское, всегда почти невозмутимое лицо.
— Люблю, однако.
— Ну вот… и её, Асикан, тоже?
Тунгус вновь помолчал.
— Не так, как Бяшка. Другой тут любов совсем. Но да.
— И она тебя, верно?
— Ну… да, однако.
— Ну вот… А кто любит, не предаст.
Пауза.
— Ты приведи её сюда. Не бойся. И никто не бойтесь. Я с ней поговорю, тихонько-тихонько, и всё объясню.
— Прости, доча, — не выдержал Иван Иваныч, — но тут дело очень серьёзное. А ты мала ещё.
— Так ведь другой нет, — несмело улыбнулась Бяша. Недетской мудростью лучились сейчас странные, нечеловеческие глаза. — Я смогу, папа. Не бойтесь никто. Я смогу.
…
— Это чего такое будет, Ваня?
Варвара Кузьминишна озадаченно разглядывала предметы, разложенные по всему двору, и выглядевшие для затерянной в дремучей таёжной глухомани заимки весьма странно, где-то даже неуместно — как, скажем, пианино на скотном дворе.
— Это, Варя, такая штука… — Иван Иваныч покачал на руке массивную бронзовую штуковину. — Называется водяной насос. Немецкое изделие.
— А это? — женщина указала на три оцинкованных железных листа, согнутые черепицей. Длиной каждый лист был добрых два аршина.
— А это лопасти ветряка, — муж раскладывал рядком бронзовые трубки примерно той же длины, снабжённые фланцами. Рядом валялся свёрнутый в рулон резиновый шланг.
— Да ты никак мельницу надумал строить?! — изумилась супруга.
Полежаев задумался.
— А что… это идея… неплохо было бы.
Он встряхнулся.
— Впрочем, пока что это будет только водяной насос.
— Да чего такое ты удумал-то, Ваня?! — забеспокоилась Варвара.
— Слушай, мать, ты мне не мешай! — рассердился Иван Иваныч. — Кто хозяин в доме?! Вот когда сделаем, тогда и увидишь. Иди-ка покамест на кухню!
Поджав губы, Варвара Кузьминишна удалилась в дом.
— Охчен! Илюшка! — донеслось со двора. — Начинаем!
Возня снаружи продолжалась весь день. Трое мужчин громыхали железом на крыше, стучали и пилили. Бяшка, вернувшаяся с прогулки, вихрем влетела в дом.
— Ой, ма! Папа там такое на крыше учудил! — она растопырила пальцы, стараясь изобразить, чего именно учудил папа.
— Когда мужику под хвост шлея попадёт, его лучше не трогать, — Варвара месила тесто. — Надеюсь, это ненадолго. Ты садись-ка покушай. Вон ватрушки, молоко свежее…
— Не! Я пойду лучше смотреть, чего они делают!
В кухню между тем ввалились перемазанные солидолом Илюшка и сам хозяин. Илюшка тащил коловорот, посредством коего сверлят дыры в досках и брёвнах.
— Так… этот шкаф в сторонку пока… Мать, ты извини, мы тут маленько пошумим.
— Шкаф-то тебе чем не угодил? — Варвара вновь поджала губы, покуда благовоспитанно сдерживаясь.
— Потом, потом… — отмахнулся Полежаев, примериваясь к полу буром-коловоротом. — Так… Сверли, Илюшка!
— Ну, Ваня! — рассердилась наконец Варвара.
— Пошуми, пошуми, полегчает! Пару-тройку деньков поворчишь, зато потом тридцать лет будешь спасибо мне говорить!
…
— Ой, папа! Как здорово! — Бяшка, похоже, была вне себя от восторга.
Полежаев довольно ухмылялся в бороду, наблюдая за вращением странного вида ветряка, смонтированного на крыше. Железные корыта ловили ветер и крутили бронзовый вал, проходящий сквозь все перекрытия аж в подпол — за шкафом в кухне, где и сверлили дыры в полу да потолке. Шкаф, правда, задвинули на место, прикрыв безобразие — ну где это видано, чтобы в домашней кухне вращался себе приводной вал, ровно на фабрике какой!
— Ну а колодец-то на кой ляд в подполе было рыть? — в отличие от Бяшки, Варвара Кузьминишна покуда особых поводов для восторга не видела. — На дворе ж колодезь имеется!
— Уй, не понимашь ты, Варя! — отмахнулся супруг. — Под домом-то земля тёплая, аж на десяток аршин оттаяла уже. Ну и колодец соответственно… А во дворе у нас колодезь каждую зиму к Рождеству перемерзает, само позднее ко Крещению.
— Так на ключ можно сходить, в бочаг, эка — всего две сотни шагов! Зимой много ли воды-то надо? Это летом огород…
— Во! Все вы, бабы, так и рассуждаете! А мне, может, жалко, чтобы ты вёдра по морозу на коромысле таскала!
Полежаев махнул рукой.
— Илюшка! Давай!
Илюшка, пребывавший в доме, очевидно, услышал команду — вал ветряка, доселе вертевшийся легко и свободно, начал вращаться с явной натугой, лопасти-корыта замедлили свой бег по кругу. В шланге, тянущемуся из подпола к водогрейной огородной бочке, установленной на солнцепёке — здоровенная самодельная кадушка, вёдер на шестьдесят — забулькало, и спустя недолгое время в бочку полилась вода. Тут Варвара приметила, что и бочка претерпела некоторые изменения — сбоку был вбит кран, навроде как в пивной бочонок, и шланг, на тот кран насаженный, тянулся куда-то за забор, в сторону огорода.
— Вот так, Варя, — Полежаев сиял, будто в кадушку полилось чистое золото. — А то что такое, воду из колодца в бочку таскай, да потом лейками на огород…
— А скажи-ка, Ванечка, — Варвара говорила сейчас задушевно-тихим голосом, ковыряя пальчиком толстую стальную проволоку, стягивающую планки самодельной бочки-водогрейки за отсутствием кованых обручей, — во сколько нам стало немецкое чудо техники сие? В рублях, м-м?
Полежаев помрачнел.
— Слушай, мать! А для нас? А для души?
…
Шарок и Шлейка, охотничьи лайки, ввиду временного безделья исполнявшие обязанности сторожей, коротко пролаяли и затихли, из чего можно было уверенно заключить — едет свой, но везёт чужого. На обитателей заимки умные собаки не лаяли вовсе, тогда как на незваных чужаков — а таковые время от времени всё же сюда забредали — лаяли безостановочно, для пущей безопасности укрывшись за углом строения.