— С какой бы я охотой поработал, покопался в недрах этой степи! — увлеченно говорил Глеб. — Все бы тут перерыл!
Вот он какой!.. Слушая рассуждения Глеба про Абаканскую степь, Владимир Ильич был рад еще раз убедиться в стойкости и жизнелюбивой натуре своего товарища.
По словам Глеба выходило, что Абаканская степь, видимо, и есть те ворота, через которые азиатские племена когда-то вторгались в Европу. Иначе откуда взялись все эти курганы и каменные бабы. И недаром местные жители испокон веку находят тут старинные украшения, утварь, оружие. Но главное другое: степь и вообще эти места южной Сибири сказочно богаты полезными ископаемыми. И когда-нибудь руки геологов и инженеров дотянутся до них.
Владимир Ильич молчал. Все не надевал шапки, ветер обвевал его обнаженный лоб. Вдруг он дотронулся до локтя Кржижановского:
— Глеб, вы знаете слова Архимеда: «Дайте мне точку опоры, и я переверну мир». Когда мы утвердимся на своей точке опоры, то все поднимем: и эту степь, и всю Россию.
— А мы утвердимся! — воскликнул Глеб, сам не слыша, как далеко по степи отдается его сильный голос. — Я верю!
Позади в одноколке ехали с заплаканными глазами Надежда Константиновна и жена Глеба — Зинаида Павловна. Молодые женщины привыкли к спорам мужчин и не обратили внимания на громкий возглас Глеба. Только какая-то птица испуганно шарахнулась прочь из придорожного кустарника.
Зима наступила вскоре и словно вдруг: густо повалили снега, ударили морозы.
Енисейский губернатор разрешил Глебу Кржижановскому переезд в Нижнеудинск. Способные, знающие инженеры были нужны на железной дороге. Но Глебу предстояло работать там на маленькой должности, и он был готов на все: пусть возьмут хоть слесарем.
Исправник опять вышел из себя, когда к нему посыпались просьбы от ссыльных — разрешить им повидаться с Кржижановским накануне его отъезда.
В эти дни исправник заехал по каким-то делам в Шушенское. Он вызвал к себе Ульянова и, в знак уважения к образованности ссыльного адвоката, старался говорить с ним по-хорошему:
— Люди и в ссылке люди, я это понимаю, господин Ульянов. Как не понимать! Но очень уж смахивают ваши сходки на собрания, знаете ли, членов тайного партийного сообщества. И зря вы это! Хоть бы подумали, с какой империей боретесь! Третий Рим! Может, и кесари не имели такой власти, как наш самодержец всероссийский!..
Исправник был толст и сед и любил выказывать перед ссыльными, что и он не лыком шит, какое-то образование имеет. И не упускал случая привести в разговоре, что Российская империя — третий Рим, некогда владевший полмиром.
Потом, дома, Владимир Ильич, смеясь, говорил Надежде Константиновне, что не откажешь исправнику в проницательности:
— Чует, старый цербер. Все вы, говорит, члены одного сообщества и продолжаете свое. Я невинно спрашивал: «Что — свое?» Ответ был один: «Знаем, всё знаем».
— Милое дело! — встревожилась Надежда Константиновна. — Неужели исправник догадывается про то, что было в Ермаковском?
Еще до снегов и морозов, в конце лета, в Ермаковское к одному из ссыльных — Михаилу Сильвину, которого Владимир Ильич хорошо знал по Петербургу, приехала невеста — учительница. Она привезла из Москвы для Владимира Ильича посылку от его старшей сестры Анны.
Был августовский знойный день, когда Сильвин завез посылку в Шушенское. Приехал он с невестой Ольгой. За чаем говорили о новостях.
Ольга робела, стеснялась, и за нее выкладывал новости Сильвин, бородатый, добродушный волжанин лет двадцати шести — близкий друг покойного Ванеева.
— Плохи дела в Питере, — рассказывал он, — и вообще, как я понимаю, в рядах нашей социал-демократии полнейший разброд. Верх берут эти крохоборы — экономисты. Ольга! Где это они выпустили тот гнусный листок, о котором тебе говорила Анна Ильинична? В том же Питере? Ну вот… Просто удивительно, что стало там твориться после нас…
В посылке Владимир Ильич нашел зашифрованное письмо от сестры и переписанный ее рукой листок, который назывался «Кредо». Это было сочинение петербургских «экономистов» — так назывались те социал-демократы, которые утверждали, что рабочий класс России еще не созрел для политической борьбы, поэтому ему и незачем создавать свою партию и заниматься политической борьбой. Его дело только объединяться в общества взаимопомощи, создавать стачечные кассы и отстаивать свои экономические интересы. В «Кредо» доказывалось, что для рабочих важнее добиваться от хозяев прибавки хоть по копейке на рубль, а «политика», борьба с самодержавием — это дело интеллигентов и либеральной буржуазии. То был явно антимарксистский, вредный листок, он мешал делу русской социал-демократии.
Вечером, после отъезда гостей, Владимир Ильич долго ходил в задумчивости взад и вперед по избе, экономистский листок его возмутил. Порой Владимир Ильич негодующе восклицал:
— Копейка на рубль! Вот за что ухватились эти дурачки! Не партия, не борьба за новую Россию, за власть пролетариата, а копейка прибавки на рубль! На их взгляд, это все, что рабочему классу нужно!..
Скоро по настоянию Владимира Ильича в Ермаковское съехались ссыльные социал-демократы из окрестных сел. Повод нашелся — день рождения дочки у Лепешинских. В их избе на голом дощатом столе шумел самовар. А в это время собравшиеся тут единомышленники Владимира Ильича обсуждали написанный им гневный протест против «Кредо».
Протест приняли. Одним из первых его подписал Ванеев, уже доживавший тогда последние дни.
Вот об этом событии и вспомнила Надежда Константиновна, когда Владимир Ильич рассказал ей о своем разговоре с исправником. Не донес ли кто? Почему тот вдруг повел речь о «сообществе» и упрекнул Владимира Ильича и его товарищей: мол, продолжаете свое?
— Донести никто не мог, — сказал Владимир Ильич. — Были все свои, но что мы тут не сидим сложа руки, это исправник чует, определенно чует. Просил не вести у Глеба политических разговоров. А я как раз собираюсь.
— О своем новом плане?
С Надеждой Константиновной он делился всем, что ему было дорого. Конечно, она знала о его плане, ей первой он все рассказал.
Да и надо ли было рассказывать! Все рождалось в совместных думах, и Надежда Константиновна даже не могла бы сказать, когда именно, в какой день и час, возник первый проблеск того замысла, который Владимир Ильич разрабатывал сейчас, в эти долгие зимние дни и ночи.
Снежные вьюги не затихали, и все чаще он засиживался до зари у зеленой лампы.
Вьюжным был и тот день, когда он и Надежда Константиновна выезжали в Минусинск к Кржижановским.
За обедом в домике, где жили Кржижановские, собралось с десяток ссыльных. Сидели за большим столом, много шутили, смеялись, потому что все были молоды, любили острое словцо, и хоть редко веселились, зато веселились от души. Владимир Ильич изобразил свою беседу с исправником так живо и смешно, что за столом покатывались со смеху.
Глеб восклицал:
— А знаете, исправник, наверное, и не подозревает, насколько он близок к истине, опасаясь нашего, как он выражается, «сообщества». Да, друзья, я верю: в ближайшем будущем Россия еще услышит и почувствует, что такое наше «сообщество»!
Все смотрели на Владимира Ильича, тот улыбался, лукаво щурил глаза. Товарищи по ссылке знали о его плане. То был план, близко затрагивавший их всех, план объединения пока еще разрозненных социал-демократических кружков и комитетов в марксистскую партию — единую для всей России.
Года полтора назад такая попытка, правда, была сделана. В Минске тайно собрались представители ряда социал-демократических комитетов России. Был принят манифест об образовании РСДРП — Российской социал-демократической рабочей партии. Шаг вперед! Владимир Ильич так и расценил это доброе начало, когда в Сибирь пришла весть о первом партийном съезде.
Но скоро полиция выследила и арестовала почти весь Центральный Комитет, избранный съездом. Разброд и шатания по-прежнему царили в местных организациях. Это были, скорее, кружки, а не организации. Не было программы, устава партии, единого руководящего центра. Каждый комитет, каждый марксистский кружок вел подпольную работу сам по себе, а это только дробило силы, вело к кустарщине и частым провалам. А порой и к отходу от марксизма, как случилось с «экономистами».
В сущности, в русском социал-демократическом движении все оставалось по-старому, хотя съезд в Минске и возвестил об образовании партии. Фактически ее еще не было.
Но те люди, которые сидели сейчас за столом у Кржижановских, несмотря ни на что, верили, как и Глеб, что она будет, и горячо поддерживали план Ильича.
Нет, не зря беспокоился исправник, когда просил не вести в квартире Кржижановских разговоров, подрывающих основы Российской империи.
Именно такие разговоры и велись здесь.
— Будет же и на нашей улице праздник! — с жаром говорила жена Глеба — Зинаида Павловна. — Как это поется в песне: «Минует печальное время…» Ведь правда, Владимир Ильич?
— Будет, будет, — отозвался Владимир Ильич. Почуяв, что за столом воцарилось настороженное внимание, он поднял глаза и так лучисто улыбнулся, что и все остальные развеселились. — Будет и у нас партия, друзья, не может не быть. Тут воля даже не столько наша, сколько самой истории!..
Глеб читал за обедом стихи. Он очень любил Пушкина.
Придет ли час моей свободы?
Пора, пора! — взываю к ней;
Брожу над морем, жду погоды,
Маню ветрила кораблей.
Под ризой бурь, с волнами споря,
По вольному распутью моря
Когда ж начну я вольный бег?
Потом пели. Среди гостей был ссыльный, которому очень нравилась грустная украинская песня «Така ж ее доля, о боже мой милый…» За годы ссылки пели ее много раз. Владимир Ильич иногда восставал. «К черту таку ее долю!» — восклицал он и предлагал другую песню.
В этот раз он смолчал. Спели про несчастную долю, о которой рассказывалось в меланхолической песне,