— Резонно, — соглашался Владимир Ильич.
И начиналось кропотливое изучение обозначенных на карте германских городов. Владимир Ильич уже не раз приглядывался к ним.
Подходила Елизавета Васильевна — мать Надежды Константиновны, звала к столу, на котором уже был накрыт завтрак.
— Оторвитесь наконец от карт, путешественники!..
К Владимиру Ильичу в Шушенское Надежда Константиновна приехала не одна, а с матерью — женщиной стойкого характера и мягкого, добродушного нрава. Выросшая в семье скромного достатка, Елизавета Васильевна смолоду служила в гувернантках, чтобы заработать кусок хлеба. Рано овдовела. Надежда Константиновна была ее единственной дочерью.
Чуть не до слез трогало Елизавету Васильевну заботливое внимание Владимира Ильича к ней и Надежде Константиновне.
Обе старались освобождать его от бремени хозяйственных дел. Он протестовал против такой, как он выражался, «вопиющей несправедливости». Весной и летом сам обрабатывал огород, носил воду, ревниво следил за тем, чтобы женщины не брались за работу, которая может быть для них тяжелой.
На прогулки один не ходил — обязательно с Надеждой Константиновной, и по дороге делился с ней самым сокровенным. Нередко он затевал игру в снежки или веселое катание на санках и потом говорил Надежде Константиновне, что ему приятно слышать ее смех.
Вернувшись с прогулки, опять садились за работу. И тут на помощь им приходила Елизавета Васильевна: переписывала рукописи Владимира Ильича, шифровала письма. Эта женщина умела беззаветно служить и помогать справедливому делу, как служил ее муж — человек, горячо сочувствовавший угнетенным.
Прошел ноябрь. Снега становились все более глубокими, ночи — все более длинными. Казалось, не выпустит своих пленников «Макарова страна», снегом, морозом и стужей закроет путь.
И кроме тысячи опасностей, которые грозят плану Владимира Ильича, кроме множества трудностей, через которые придется пройти, не так-то просто будет одолеть эти бескрайние пространства Сибири.
Слетали с календаря последние листочки.
К январю выяснилось уже точно: прибавки срока не будет. То-то было радости! Скорей собирать вещи, книги — и в дорогу.
В эти дни в Сибирь пришла полицейская бумага с двуглавым орлом. Она решила судьбу Ульянова и некоторых других ссыльных.
«Ввиду истекающего 29 января 1900 года срока ссылки названных лиц, департамент полиции полагал бы: воспретить им жительство независимо столиц и С.-Петербургской губернии, также и в местностях фабричного района, университетских городах… сроком на 3 года».
Владимиру Ульянову, в силу такого решения, дозволялось поселиться в захолустном Пскове, о чем он и сам просил. Надежде Крупской далее Уфы подорожной бумаги не дали; остальной срок ссылки ей предстояло отбыть в Уфе.
От Минусинска почтовый тракт вел на Ачинск, оттуда начиналась только что построенная железная дорога. Но добраться до Ачинска среди зимы было не легким делом. Путь только санный и не близкий.
Местом сбора был Минусинск. Примчали в кошеве из Ермаковского Лепешинские — они тоже покидали Сибирь.
И должно же так случиться: заболела на жгучем морозе у Лепешинских их любимая крошка; это всем омрачило радость отъезда. Пускаться сейчас с больной малюткой в дальний санный путь по такому морозу было рискованно.
Пантелеймон Николаевич, отец девочки, в прошлом земский статистик, огорченно вздыхал. В Минусинске предстояла ночевка, и не оставалось надежды, что наутро к назначенному часу отъезда на Ачинск девочке полегчает: врач нашел у нее крупозное воспаление легких.
Ночью в дом, где приютились Лепешинские, заходил Владимир Ильич. С каменными, потемневшими лицами сидели у постели своей любимицы оба — отец и мать. Девочка металась в сильном жару. Ольга Борисовна — жена Лепешинского — вдруг стала убиваться: какое несчастье, она забыла в Ермаковском пельмени, которые приготовила на дорогу для всех.
— Оставьте, — сказал ей Владимир Ильич. — Не надо ли достать каких-нибудь лекарств?
— Нет, нет, — говорил Пантелеймон Николаевич. — Мы достали все необходимое. Вы не беспокойтесь.
На каждом шагу жизнь начинала ставить препятствия на пути Владимира Ильича и его единомышленников. Возникали самые непредвиденные обстоятельства. Вот заболел ребенок у Лепешинских, и они уже не могут ехать вместе с Владимиром Ильичем в Псков. А Владимир Ильич надеялся на их помощь. Кое-что Лепешинские должны были подготовить в Пскове до приезда Владимира Ильича — сам он собирался сначала заехать нелегально в Питер и Москву и только потом осесть в Пскове.
— Грустно, грустно, — вздыхал Пантелеймон Николаевич. — В Пскове работает сильная группа статистиков, я бы привлек их к делу. У них можно взять адреса, явки…
Владимир Ильич долго просидел в ту ночь у Лепешинских.
— Идите отдыхать, ведь поздно, — упрашивала его Ольга Борисовна.
Проводив его, Пантелеймон Николаевич вернулся к кроватке девочки и с внезапным душевным подъемом зашептал жене:
— Без нас не обойдется, ты не убивайся. Все еще только начинается. Сейчас Старик говорил мне, что он заранее и твердо считает нас агентами будущей газеты… Ну, как Олечке — легче? Дай потрогаю ее лобик…
Верст триста ехали на лошадях. На путешествие до Ачинска ушло около двух суток. Встречный ветер бил в лицо колючей снежной пылью, позвякивали бубенцы. Казалось, конца не будет угрюмой, глухо шумящей, так неохотно уплывающей назад заснеженной тайге.
Книги Ильич отправил багажом в большом ящике. По квитанции оказалось весу до 15 пудов.
Он шутил всю дорогу. Каждый раз, бережно пряча свое «проходное свидетельство» на право въезда в центр России, которое часто приходилось предъявлять в пути жандармам, он с лукавой улыбкой говорил:
— Жаль, что господин исправник забыл прикрепить сюда перо.
Шутку Владимира Ильича сразу улавливали те, кто знал, что в России еще несколько десятков лет назад было правило: когда хотели, чтобы письмо шло быстро, без задержек, то к сургучной печати приклеивали частицу гусиного пера. Это был знак, что письмо должно как бы лететь птицей.
Надежда Константиновна понимала, какое великое нетерпение кроется за этой шуткой.
В Ачинске пересели на поезд. И пока состав тащился к центральным местам России, отчаянно скрипя колесами на морозе, впереди путешественников летела другая бумага:
«Имею честь уведомить… для сведения, что состоящая в Минусинском уезде под гласным надзором полиции Н. К. Ульянова (урожденная Крупская), согласно разрешения департамента полиции, 30 января сего года выехала на жительство в Уфимскую губернию, о чем мною сообщено г. уфимскому губернатору для зависящего распоряжения о подчинении Ульяновой упомянутому надзору полиции. При этом присовокупляю, что муж Ульяновой — В. Ульянов, по окончании 29 января сего года гласного надзора полиции, выехал на жительство в г. Псков…»
Первого филера Владимир Ильич заметил, когда, простившись с товарищами, вместе с Надеждой Константиновной и ее матерью сходил с поезда на уфимской станции.
— Вот, — показал он жене глазами на подозрительного типа в котелке, топтавшегося на перроне.
— Ну ясно же, покоя тебе не дадут, — тихо отозвалась Надежда Константиновна. — Ты собираешься еще объехать ряд мест. Берегись, Володя. Не дай бог опять попасть в «Романов хутор».
Теперь Владимиру Ильичу предстояло жить под так называемым негласным надзором. Это означало — все время быть настороже.
Остановились в меблированных комнатах. Гостиница была плохонькая. Уфа показалась не лучше Шушенского — скучный, унылый городишко, переполненный политическими ссыльными. В первый же день начались встречи, разговоры.
Ссыльные и тут делились на два лагеря: социал-демократы — этих было большинство, и народники, по-прежнему верившие, что через крестьянскую общину Россия может прийти к социализму.
Надежда Константиновна чувствовала себя не очень хорошо с дороги, пришлось сразу позвать к ней врача. А тут в номер явились киевский адвокат Крохмаль и земский статистик Цюрупа — оба ссыльные социал-демократы — и сразу захватили Владимира Ильича в плен. И ничего нельзя было сделать — он и сам был рад встрече с каждым новым лицом. И разговоров хватило на весь вечер.
А Елизавета Васильевна стойко перенесла путешествие и радовалась Уфе, и еще больше бы радовалась, если бы Владимиру Ильичу не надо было ехать в Псков и он бы оставался тут с Надей.
Утром звонили колокола, было тихо и по-февральски мягко в природе, и был приятен даже крик галок в голых садах. Снова приходили Крохмаль и Цюрупа. Они скоро увезли с собой Владимира Ильича на какое-то совещание, и Надежде Константиновне было жаль, что недомогание мешает ей бывать при встречах Владимира Ильича с местной революционной публикой.
— Ну как? — спросила она, когда он вернулся с совещания. — Одобряют, помогут?
— Люди тут разные. В целом одобряют и готовы помочь.
Недомогание скоро прошло, так скоро, что Владимир Ильич даже не поверил и потихоньку от Елизаветы Васильевны спросил у жены:
— Ты не хочешь, чтоб я задерживался здесь?
— Да, Володя, — ответила она чистосердечно. — Тебе надо уезжать. Все равно нам этот год не быть вместе.
Крохмаль жил на холостяцкой квартире из двух комнат. У него собирались более устойчивые социал-демократы. Менее «правоверные» собирались в другом месте. Но сколько путаницы было и в голове Крохмаля, хоть он считался самым левым. Хорошее впечатление производил Александр Цюрупа — сдержанный, вдумчивый человек.
Дед Цюрупы был кузнецом из Галиции, отец — небольшим уездным чиновником.
Владимир Ильич сразу увидел: этот молодой революционер, горячо преданный марксизму, по годам ровесник ему, будет очень полезен будущей газете.
В свою очередь, и Цюрупа всей душой потянулся к Владимиру Ильичу. Они быстро договорились.
— Значит, поможете, так, Александр Дмитриевич?
— Рассчитывайте твердо. Все, что надо, сделаю.