Владимир Ильич любил таких людей: ни позы, ни громких слов, простота и искренность. После беседы Владимира Ильича с Цюрупой еще одним приверженцем «сибирского плана» стало больше.
Крохмаль, по натуре деятельный, размашистый, слыл боевым опытным конспиратором. До него каким-то чудом мгновенно доходили все новости.
Он первый сообщил Владимиру Ильичу, что «кое-кто» на юге России и «некие инициаторы» за границей хотят устроить очередной съезд партии, и не позже лета нынешнего года.
— Смотрите, какую газету издают екатеринославцы! — расхваливал южан Крохмаль и потряхивал в руке небольшим подпольным листком, в заголовке которого значилось: «Южный рабочий».
Владимир Ильич с жадностью припал к листку, пробежал глазами некоторые статьи. Видно было, что его интересует эта газета… Таких не было пять лет назад, когда за ним захлопнулась дверь тюрьмы.
— Плехановская группа «Освобождение труда» в организационном отношении ни черта не делает, — говорил Крохмаль. — Абсолютный нуль. Сидит себе в Женеве и теоретизирует.
Давно не видела Надежда Константиновна такой вспышки ярости у Владимира Ильича, как в тот день на квартире у Крохмаля.
— Как можете вы так говорить? Плехановская группа первая донесла до России марксизм! «Сидит себе в Женеве…» Неужели вам не известно, что именно Плеханов и его группа помогли нам разбить народников и сейчас с той же силой они бьют по всяческим путаникам, вроде наших экономистов! Нет, товарищ Крохмаль, Плеханова и его группу я не дам в обиду.
— Я не собираюсь обижать Плеханова, — пожимал плечами Крохмаль. — Я сам почитаю Плеханова, как бога, хотя как марксист не могу считать богом даже самую выдающуюся личность. Сама по себе личность нуль, как мы знаем.
Владимир Ильич с минуту молча разглядывал Крохмаля. Разглядывал с напряжением, возле скул собрались морщинки.
— А я-то думал, что личность кое-что да значит, — проговорил он. — Оказывается, нуль. Нет, сударь, не нуль. Никак не нуль, если только правильно выражает закономерности своей эпохи. Мне кажется, — добавил Владимир Ильич уже с улыбкой, — что после Маркса и Энгельса этот вопрос достаточно ясен.
Крохмаль закивал:
— Да, да, видимо, я не точно выразился…
Владимир Ильич смотрел на Крохмаля и думал: сколько еще таких недозрелых марксистов в русской социал-демократической среде. Они, бесспорно, преданы революции, но обладают особым даром к смешению понятий. Едва усвоив азы марксистского учения, затвердив из него две-три формулы, уже важничают, шумят. Такие всегда торопятся. И вот — уже готовы «смахнуть» Плеханова и даже хотят провести партийный съезд!
А на какой основе могло бы сейчас произойти объединение социал-демократических комитетов России в одну партию? На почве «экономистских» настроений, которые так сильны? «Экономизм» — страшная угроза для судеб русской революции и марксизма вообще. Какой смысл при таком политическом бездорожье торопиться со съездом? Не ясно ли, что сперва надо разбить «экономизм» и подготовить съезд так, чтоб революционный рабочий класс России получил действительно достойный его авангард в лице боевой и единой марксистской партии.
Но кто же «инициаторы», которых упомянул Крохмаль? Не те ли, которые издают путаную газету «Рабочая мысль» и не менее путаный журнал «Рабочее дело»? Два-три вопроса, заданные Владимиром Ильичем Крохмалю, прояснили все. Оказалось, именно те самые! Махровые «экономисты»!
Крохмаль оправдывался, говорил, что имена и политическая окраска инициаторов немедленного созыва съезда ему самому неизвестны, но, мол, одно он знает точно: возня вокруг созыва съезда идет немалая.
— Ведь вы едете отсюда в Москву, не правда ли? — допытывался Крохмаль. — Ну, вот. Туда приедут товарищи с юга, чтобы повидаться с вами и все досконально обсудить. Я лично тоже за немедленный съезд!
Когда Владимир Ильич шел к себе в номера с Надеждой Константиновной, он говорил ей, что, на его взгляд, никакой партийный съезд сейчас немыслим. Нужна большая работа, понадобятся, может быть, годы идейной борьбы с разбродом и шатаниями в рядах социал-демократии в России, прежде чем возникнет нужная обстановка для съезда.
— Разговор с Крохмалем меня в этом еще больше убедил.
Остаток дня после обеда они гуляли, были у реки, потом зашли в какой-то сад, немного посидели там, послушали предвесенние голоса птиц.
— «Искра»… «Искра»… — вдруг проговорил Владимир Ильич.
— О чем ты, Володя?
— Любуюсь природой, а думаю все о своем, — ответил он, смеясь. — Гёте говорил, что каждый день следует прослушать хоть одну песню, посмотреть хорошую картину и, если возможно, прочитать хоть какое-нибудь мудрое изречение. А я считаю потерянным день, если не сделаю хоть что-нибудь для нашей будущей «Искры».
— Как ты сказал? — с живостью переспросила Надежда Константиновна. — Уже и название есть?
— Да, «Искра». Помнишь стихи Одоевского, которые он написал в ответ на послание Пушкина к декабристам? «Из искры возгорится пламя…» Эти слова и станут эпиграфом в газете.
— Хорошее название, — одобрила она. — Я — за!..
А на другой день он уезжал. Надежда Константиновна чувствовала себя совсем хорошо, была бодра и весело смеялась, когда уже на вокзале, прощаясь, он сказал ей:
— Мы с тобой великие путешественники, Надя, и перед нами лежит еще много дорог. И сколько бы ни было расставаний, все равно впереди — встречи. Я в это твердо верю!
— Я тоже верю в это, Володя. Удачи тебе!..
Глава втораяНАЙДЕННЫЙ ГОРИЗОНТ
Вот и Москва первопрестольная — людная, слякотная, говорливая, не сразу привыкнешь к ней после сибирской глуши. Стояла февральская ростепель, над Кремлем черной тучей летали галки.
— Последние новости! — шумели на перекрестках продавцы газет. — Во всей Европе кризис! Англо-бурская война в Африке! Голод в Индии! Пожар в Атлантике!
Казалось, если где-то в мире и происходят события, то Москва как жила прежде, так и живет без перемен.
Владимира Ильича встретил еще в Подольске его младший брат Дмитрий, двадцатипятилетний студент. Вместе добравшись вагоном третьего класса до Москвы, они прикатили в извозчичьей пролетке прямо на Бахметьевскую улицу к матери и сестрам.
Квартира была небольшой, хозяйкой ее считалась старшая сестра Анна Ильинична, по мужу Елизарова. Все они, живущие тут дружной семьей, — и сама Анна, и ее муж, Марк Тимофеевич, служивший на железной дороге, и двадцатидвухлетняя Мария — младшая сестра Владимира Ильича, и мать — сразу и не поверили, что их любимый Володя вернулся из ссылки.
Он ли это — такой с виду крепкий и брызжущий энергией — не узнать! Мария Александровна диву давалась и смеялась от души, когда домашние говорили ей, что ее сын, тридцатилетний Володя, перечитавший в ссылке гору книг и сам автор серьезных научных трудов, не ходит по лестнице, а бегает. Сразу перемахивает через две-три ступеньки и при этом еще напевает песенки.
— Владимир, сын мой! — говорила Мария Александровна с шутливым укором. — Где же твоя солидность, ведь ты, никак, адвокат, да еще литератор!
Он не написал бы столько работ, если бы не помощь семьи. Сколько книг ему перетаскали в тюрьму сестры, сколько нужных справок добыли в библиотеках, сколько писем, открытых и шифрованных, переслали ему и передали от него другим! Сколько раз переписывали и распространяли по нелегальным революционным организациям его статьи и листовки!
Со дня приезда Владимира Ильича обе сестры, брат и Марк Тимофеевич стали с прежней беззаветностью помогать «сибиряку Володе», как они шутливо говорили, в его новом деле.
Владимир Ильич платил им большой любовью, но с особенной нежностью относился к матери. Это было не простое сыновнее почитание. Он ценил ее великодушие, удивительное умение не сгибаться под тяжестью жизненных горестей, в немалой мере выпавших на ее долю. Ранняя кончина мужа, казнь старшего сына, безвременная смерть от болезни одной из дочерей, частые аресты, которым подвергались, кроме Володи, остальные дети. Маленькая, с виду хрупкая, она вносила лад и бодрость в жизнь семьи и не словами, а всем своим мужественным поведением учила детей стойкости, умению противостоять ударам судьбы.
Видимо, от нее и воспринял Владимир Ильич способность ни при каких случаях не поддаваться влиянию болотной обстановки среды — черта, которая с особой силой сказалась в трудных испытаниях тюрьмы и ссылки.
Мария Александровна сразу поняла: сын еще глубже ушел в революцию. Только приехал, не пробыл и часа дома, как тут же понесся на почту давать телеграммы единомышленникам в Сибирь, в Псков, Астрахань, Нижний Новгород, Самару.
Накинув шаль, куда-то ушла после обеда Анна. За ней отправилась и Мария. Заторопился по делам и Дмитрий. Все они разлетелись с поручениями неугомонного брата. Ему срочно требовалась связь с Московским комитетом, явки для встреч с нужными людьми, литература.
Никого из ушедших Мария Александровна не удерживала: таковы ее дети, и таков их путь.
Но сердце матери не могло не тревожиться, когда наступил вечер, а Володи все еще не было дома. Мария Александровна часто подходила к окну и смотрела на улицу. Может, вспомнился ей страшный день казни старшего сына Александра, поднявшего руку на царя.
Тяжелый полицейский сапог уже многих раздавил. И все давит… давит… Сколько жертв каждый день!
Чудились крадущиеся за сыном шпики. Ведь он сейчас под негласным надзором полиции.
В шесть оголтело свистел на улице городовой — это был сигнал лавочникам, чтоб опускали шторы на витрины и запирали двери.
По-февральски рано завечерело, отзвучал колокольный перезвон. Потом потянулись томительные часы.
Первой вернулась младшая дочь.
— Ну, вот и я, — сказала Мария, сбрасывая пальтишко в передней. — Скоро и Аня будет.
— А Володя?
— И он придет. Ты ведь знаешь, как много у него дел, а времени совсем нет. Ему еще в Петербург ехать.