Ложь в семье Нансенов считалась страшным поступком — и детей приучали говорить только правду, внушая им, что лгут трусы. А ещё мать всегда говорила сыновьям, что плакать стыдно.
«Будни в усадьбе Фрёен отличались простотой обычаев и скромностью запросов. Питание было хорошее, но без особых разносолов: на завтрак и ужин полагалась каша и почти на каждый день недели было чётко установленное обеденное меню. А воскресного жаркого и сладкого блюда из варёных ломтиков яблок, чёрного хлеба, обжаренного в сахаре, масла и взбитых сливок все с нетерпением ожидали целую неделю.
Покупных игрушек и в помине не было. Лук со стрелами, удочки, мельнички на ручье мальчики мастерили сами. В качестве карманных денег им выдавалось несколько скиллингов, вероятно, чтобы приучить вести счёт деньгам» — так рассказывал о своём детстве Нансен дочери.
Счёт деньгам Фритьоф вёл — в этом нет сомнений. В 1870 году родители отправляются в путешествие по Европе, и мальчик пишет им в Италию:
«Я был бы очень рад, если бы вы прислали мне из Рима несколько марок — как погашенных, так и без штемпеля. О, да, в общем, и не очень важно, использованные или нет будут марки, просто дело в том, что если я решу продать какую-нибудь из них, то, конечно, больше денег мне дадут за неиспользованную. Но если вы считаете, что я не должен продавать марки, то не беспокойтесь — я вклею их в альбом».
Отец был очень набожен и строго следил за соблюдением в семье библейских заповедей, а мать просто не задумывалась над вопросами религии — Бог был частью её мировоззрения. Каждое воскресенье семья ходила в храм.
Насколько счастлив был Нансен в детстве, становится ясно из письма, которое он написал отцу 20 декабря 1883 года:
«Мой дорогой старенький отец! Вот и наступает первое Рождество, которое мне придётся провести не дома. Рождество, чудесное время, которое было для нас в родительском доме наполнено радостью и счастьем, настоящим раем на земле. Даже когда я вырос, Рождество осталось окрашено для меня в розовые тона, конечно, всё немного изменилось, стало более прозаичным. Но всё же…
Я возвращаюсь на крыльях воспоминаний в тишине и покое Рождества в наш милый дом, полный любви… Какие замечательные рождественские праздники вы нам устраивали!
Как всё дышало покоем и миром! Как прекрасно и тихо, как мягко и бело было кругом во время Рождества, какой пушистый выпадал снег!
На землю опускалась благословенная тишина, и даже детская душа, радующаяся предстоящему веселью, понимала торжественность момента.
И вот наступал великий день — Рождественский сочельник. И наше ожидание достигало своего апогея. Мы не могли спокойно стоять на месте и не могли ни секунды усидеть на стульях. Нам нужно было что-то делать. Чтобы ожидание не тянулось так томительно, мы старались заглянуть во все без исключения замочные скважины, в которых не было ключа, или утащить изюминку, инжир или миндаль из большого мешка, который вскоре уносили в комнату, где была рождественская ёлка. Мы носились по дому или убегали по двор и до темноты катались на коньках и лыжах.
Иногда — и это было для нас большой удачей! — Эйнар или кто-нибудь другой отправлялся за покупками в город, чтобы в последний момент (перед тем как зажгут свечи!) успеть купить что-то ещё нужное, что забыли купить раньше. Как же весело было сидеть в санях, которые мчались по утрамбованной снежной дороге в Кристианию, а затем обратно в усадьбу, как звонко пел колокольчик, как радостно цокали по льду подковы лошадей!
Наконец приходило время, и отец торжественно начинал зажигать в доме свечи, а наши сердечки стучали как сумасшедшие. Ида сидела в углу в кресле и говорила, кому что делать, взрослые понимающе улыбались друг другу в предвкушении сюрприза, о котором они уже всё знали, — и вот наконец отворялись двери в комнату, посреди которой сверкала зажжёнными свечами рождественская ёлка, отражаясь в наших восторженных глазах! Господи, какое чудесное зрелище! Мы бывали поражены и настолько счастливы, что не могли и слова вымолвить первые несколько минут…
Никогда в жизни не забыть мне тех счастливых рождественских дней!»
Детство Фритьофа проходило в тесном общении с природой. И тут настоящим примером стал старший брат Эйнар, который впервые взял его в горы, показал невиданной красоты Йотунхейм.
«Место, с которого вдруг открываются взору вершины Йотунхейма, он не забывал никогда. Однажды летом мы с ним ехали в автомобиле по той же дороге, — вспоминала Лив Нансен, — и он с нетерпением следил за каждым поворотом. И всё время не спускал глаз с меня, чтобы увидеть, какое впечатление произведёт на меня эта панорама — такое же сильное, как на него в тот раз, или нет. И когда мы доехали до этого места, у него захватило дух от восхищения: „Ты видишь? Вот они, горы!“ — И он засмеялся, как мальчик».
Уже на склоне лет Нансен напишет книгу «На вольном воздухе», где расскажет о своём детстве. Ему действительно могли позавидовать мальчишки из любой страны мира! В лесах он гонялся за белками и играл в индейцев, в речке купался и ловил рыбу.
Не всегда и не всё шло гладко. Однажды, когда ему ещё не было и семи лет, он решил выловить форель в реке, чтобы сделать матери сюрприз, — но вместо форели поймал за губу себя, не смог вытащить крючок и предстал перед очами Аделаиды с залитым кровью лицом. Несмотря на адскую боль, мальчик не жаловался и не плакал, а мать, как всегда, не стала его ругать, а, разрезав губу острым ножом, достала острый кусочек стали и защитила перед отцом, который терпеть не мог, когда сыновья нарушали запрет и уходили за пределы усадьбы.
Но чувство вины удерживало Фритьофа в усадьбе всего несколько дней — и вскоре он исчез вместе с Александром и удочками. Сначала мать не волновалась, зная о неугомонном нраве сына, но к полуночи, когда мальчики всё ещё не вернулись домой, их уже искали по окрестностям, страшась самой ужасной беды. Но вот из кустов вынырнули две фигурки с корзиной, полной рыбы. Оказалось, мальчишки в очередной раз решили сделать матери сюрприз и стать добытчиками: они отправились к дальней реке в долине Сёркье за жирной форелью, а после рыбалки заснули возле костра.
Детей, как это ни удивительно, не наказали, даже не отругали, а на следующее утро объявили, что отныне они могут отправляться в дальние путешествия, но при одном условии: всегда предупреждать о предстоящем походе взрослых.
Нансен писал:
«Когда же я подрос, мне случалось по неделям проводить в лесу одному. Я не обременял себя дорожными припасами и довольствовался коркой хлеба да пойманной рыбой, которую пёк на углях. Мне нравилось вести в Нурмаркене[12] жизнь Робинзона».
Надо сказать, что до конца жизни Нансен очень любил природу и считал, что человеку просто необходимо уединяться и оставаться один на один с собой. В 1921 году, выступая перед норвежскими школьниками, он сказал:
«Я знаю, что спортом в последнее время принято заниматься в большой компании. Но вы должны помнить, что очень важно оставаться в одиночестве на вольном воздухе, среди природы, вдали от вечного шума. Мудрецы Древней Индии говорили, что каждому человеку нужно проводить в полном одиночестве не меньше часа в день, посвящая его размышлениям и пытаясь обрести себя. Вечная суета, когда люди трутся друг о друга до тех пор, пока не становятся круглыми и гладкими, как камни-голыши, не способствует вырабатыванию характера. Нет сомнений, что мы не должны отказываться от удовольствий и развлечений, но важно выбрать те, которые могут ещё и даровать вам мир в душе и ощущение счастья. Лишь среди дикой природы может сформироваться характер, лишь в лесу можно стать самостоятельным, научиться полагаться лишь на самого себя и не зависеть от других в любых жизненных обстоятельствах».
Зимой, как и у многих (если не у всех) норвежцев, любимым занятием мальчика стало катание на лыжах и коньках. Первые лыжи Фритьофа были не только «страшные», но и очень неудобные, поскольку мальчик смастерил их сам из старых лыж сестёр. Они были разной длины. Конечно, прыгать на таких лыжах с трамплина (горки) было очень трудно.
Кроме того, родители, которые в других случаях шли детям навстречу, запрещали мальчикам прыгать с холма Хусебю, поскольку совершенно справедливо считали, что это опасно.
«И вот что произошло, — вспоминала Лив Нансен. — Отец сам писал об этом. Владелец типографии Фабрициус, заметив, сколько рвения и старания вкладывает Фритьоф в занятия лыжным спортом, остановил однажды свою лошадь возле усадьбы Фрёен и сказал: „Я подарю тебе лыжи“. Всю весну и всё лето звучали эти слова в ушах мальчика. Когда пришла осень и по утрам поля стали покрываться белым инеем, Фритьоф спросил Фабрициуса напрямик: „А как же лыжи?“ — „Будут тебе лыжи, непременно будут“, — сказал Фабрициус и рассмеялся.
Фритьоф не успокоился. Изо дня в день появлялся он перед Фабрициусом со словами: „Ну, так как насчет лыж?“
И вот однажды в дверях с таинственным видом появилась сестра Ида. За спиной она держала большой длинный свёрток. Фритьоф бросился к ней, вмиг сорвал бумагу, и в руках у него очутились сверкающие, покрытые красным лаком, с чёрной полосой лыжи и длинная голубая палка».
Палка была одна, потому что так было принято кататься в то время. Эти лыжи прослужили Фритьофу десять лет, и именно на них он постепенно научился кататься блестяще.
Вот как он сам описывал это:
«В прежнее время происходили большие лыжные состязания на холме Хусебю. Мне с братом было запрещено бегать там. Но холм был виден из нашей усадьбы и искушал нас так долго, что мы наконец не выдержали. Сначала я скатился с середины холма, и дело шло отлично, но потом я увидел, как кто-то Другой из мальчиков летит с размаху с самой вершины холма. Надо и мне! Я разбежался и, достигнув края, прыгнул — долго летел по воздуху и затем врезался лыжами в сугроб. Лыжи в те времена не привязывались к ногам, и вот… они остались в снегу, а я ещё описал в воздухе дугу головой вперёд и воткнулся в снег по пояс. На холме воцарилась тишина — мальчики думали, что я сломал себе шею. Но когда они увидели, что я начинаю барахтаться в снегу, стараясь выкарабкаться, поднялся всеобщий хохот.