Наполеон был убежден, что «успех — самый лучший оратор в мире», и в первую очередь он стремился доказать законность узурпирования им власти личным успехом, который по обыкновению ловко представил как коллективный триумф. Но своим успехом Наполеон, конечно, прежде всего обязан самому себе. Когда он, получив назначение главнокомандующего итальянской армией вместо отправленного в отставку Шерера, прибыл к войскам, то обнаружил скопище людей, не знающих, ради чего им дали в руки оружие, и не имеющих никаких целей. А он был только лишь молодым неопытным генералом, получившим назначение в удаленное место не первой важности. Бонапарт уже тогда был великим стратегом всех времен, но в тот 1796 год он был единственным, кто это знал. Меньше чем через год победоносно завершенная итальянская кампания сделала его самым знаменитым генералом в Европе.
Не веря в демократию в парламентском смысле слова, Наполеон настойчиво добивался поддержки народа: «Смысл моей политики в том, чтобы управлять людьми в соответствии с волей большинства. В этом и состоит признание суверенитета народа». Легитимность, законность своей власти он также возводил на фундаменте национальной сплоченности. Почему Наполеону так нужно было согласие? Потому что по характеру он был человеком порядка, шла ли речь о порядке общественном, моральном или социальном. По темпераменту, жизненному опыту и по расчету ему была ненавистна сама мысль о гражданской войне. Задолго до того, как он понял, что сам может стать причиной раскола народа, в самый разгар революции Наполеон не побоялся сказать: «Я никогда не направлю шпагу против народа». По этой же причине он отказался командовать Восточной армией, задачей которой было подавление контрреволюционного мятежа в Вандее. Двадцатипятилетний генерал приехал в Париж для того, чтобы самому защищать себя в суде, он сохранил хладнокровие и на заседании Комитета общественного спасения, грозившего ему гильотиной[83]. Лишенный должности, он мужественно встретил все удары судьбы. Он не впал в отчаяние, а наоборот — встречается, беседует и переписывается со многими знаменитыми людьми того времени, перенимая от них умение вести политические дела, которое в последующие годы ему очень пригодится.
Наполеон сумел уладить спорный вопрос о законности своей власти по отношению к исторической легитимности монархии старого режима, воспользовавшись тем, что общество устало от затянувшейся гражданской войны: «Я получил корону не от своих предков, ее по собственной воле дал мне народ». После переворота 18 брюмера у Бонапарта появилась ощутимая поддержка среди самого разношерстного общества любителей «порядка», который с большим терпением наводили в стране его братья Люсьен и Жозеф. Надо сказать, что среди приверженцев этого «порядка» военных оказалось на удивление мало. На острове Святой Елены Наполеон вспоминал, что в конце правления Директории «чувства несправедливости, лжи и аморальности этой системы усилили до последнего предела безнадежность и отвращение к происходящему всех людей, без исключения. Партии множились и ожесточались с каждым днем все больше, между ними произошло даже что-то вроде сближения». Вот почему большинство аристократов, «монархистов без короля», очень быстро согласились сотрудничать с Бонапартом. Виконт де Сегюр[84] так резюмировал причину этого альянса: «Никто его не любит, но все предпочитают его кому-то другому».
Три этапа развития наполеоновской идеологии (по Генри Минцбергу[85])
Внушать уважение
«Если о царе говорят: он хороший человек, значит, царствование не удалось». Следовательно, Наполеон был убежден, что без эффективной системы наказания любой политический режим обречен стать жертвой оппозиционно настроенных внешних недоброжелателей и внутреннего предательства.
Внушать своим подданным уважение к себе император начал с того, что потребовал от сил общественного порядка[86] поведения, достойного подражания, о чем в 1801 году был издан такой указ: «Эскорт дилижанса, на который было совершено нападение, должен быть арестован и препровожден в военный трибунал, который должен решить, выполнил ли эскорт свой долг до конца. Независимо от количества нападающих грабителей эскорт не должен сдаваться, пока не расстреляет все 20 выданных ему патронов и не проявит отвагу, присущую каждому французскому солдату». В его личных записях осталась не только формулировка этой проблемы и описание способа ее решения, но также упоминаются виды наказаний для виновных. 21 августа 1809 года он писал префекту департамента Вар следующее: «Мне стало известно, что в нескольких лесах вверенного вам департамента вспыхнули пожары. Приказываю вам расстреливать виновников поджога на месте преступления. Если поджоги не прекратятся, я найду вам замену». Этих слов было вполне достаточно, чтобы покончить с возникшей проблемой. Такие меры наказания в отношении поджигателей и самого префекта могли показаться скоропалительными, но простой и действенный метод наведения общественного порядка способствовал упрочению авторитета его власти.
Авторитарность наполеоновского режима имела и другие, не столь блестящие, последствия. Хотя при Наполеоне были приговорены к тюремному заключению около 2500 человек, это число выглядит очень скромно по сравнению с несколькими тысячами арестованных в период террора. Император всегда утверждал, что «искусство полиции состоит не в том, чтобы наказывать часто, а в том, чтобы наказывать сурово». 22 декабря 1804 года он писал Фуше, министру полиции: «Представьте мне подробный отчет о поимке Гиймо (один из шуанских повстанцев). Напишите дивизионному генералу, чтобы сформировали военную комиссию в Ванне и чтобы она немедленно вынесла ему приговор. Этот шуан не скажет ничего, а проволочка может дать ему шанс на побег. И чем скорее департамент Морбиан освободится от этого негодяя, тем будет лучше». Понимая, что проявление любого снисхождения к виновным может быть расценено как слабость или пособничество, Наполеон очень быстро принимал решения о наложении соответствующих наказаний на дипломатов, скомпрометировавших себя шпионажем. Так, в 1807 году он отдавал в письме такие распоряжения Фуше: «Прикажите, чтобы господина Куна, американского консула в Генуе, взяли под стражу, поскольку он носит Мальтийский крест, полученный от англичан, и является агентом Англии. Его бумаги арестовать; они должны быть внимательно изучены, все это должно держаться в тайне, пока я не получу от вас отчета. Моей полиции о дипломате ничего знать не надо. Я сам у себя хозяин. Когда какой-то человек вызывает у меня подозрения, я приказываю его арестовать. Я даже прикажу арестовать посла Австрии, если он начнет что-то замышлять против моего государства».
Не испытывая иллюзий в том, какие плоды может принести наказание, Наполеон считал, что «не стоит принуждать к чему-то людей или преследовать не причинивших вреда», так как «можно очень сильно расстроить замыслы, притворившись, будто ничего не замечаешь». С помощью Фуше Наполеон создал эффективно работавшую сеть агентов-информаторов, благодаря которой он имел самые достоверные сведения о готовящихся уголовных преступлениях, других правонарушениях и заговорах. Несмотря на сложные взаимоотношения с министром полиции, император знал, что люди Фуше — повсюду. В ежедневных сводках, которые Фуше клал на стол Наполеону, говорилось обо всех преступлениях или несчастных случаях, произошедших в империи. Никогда не останавливаясь на достигнутом, Наполеон создал еще и собственную «малую полицию». Ее содержание обходилось в 500 франков в месяц, которые он выплачивал из собственных средств. Эта полиция сообщала ему обо всех сплетнях и слухах, ходивших по столице. Когда Наполеон был в Париже, ему нравилось совершать прогулки инкогнито по ночному городу. Обычно в этих эскападах его сопровождал только лишь генерал Дюрок[87]. Прогулки имели одну цель: узнать, о чем говорит народ.
Наполеон знал, что «случаются кризисные ситуации, когда народ требует осудить невиновного», поэтому-то необходимо «управлять головой, но никогда сердцем». Именно такая ситуация сложилась при казни герцога Энгиенского, принадлежащего к семье Бурбонов. В начале января 1804 года Наполеону сообщили, что один из участников роялистского заговора, Жорж Кадудаль, дожидается в Париже удобного случая, чтобы похитить и убить Наполеона. Тут же последовал приказ арестовать заговорщика, а также двух генералов: Моро и Пишегрю, оказавшихся замешанными в этом деле. На допросе Кадудаль признался, что должен был убить первого консула, как только поступит известие, что некий принц прибыл в Париж. Воскликнув «Кровь — за кровь!», Бонапарт приказал арестовать герцога Энгиенского, что и произошло в ночь с 15 на 16 марта 1804 года вблизи от французской границы. После наспех проведенного суда герцога приговорили к смерти. Министру Фуше, который в свое время проголосовал за казнь короля, на его ходатайство о смягчении приговора Наполеон ответил: «Разве нужны еще доказательства? Разве этот Бурбон, как и все остальные, не опасен? Какую еще более прочную гарантию, чем эта, могу я предоставить Революции, которая зиждется на королевской крови, пролитой вами? Впрочем, надо с этим покончить. Я окружен заговорщиками. Нужно либо запугать их, либо погибнуть самому». Этой казнью, совершенной за несколько недель до его коронации, Наполеон хотел показать, что раз революция закончена, то он сделал все возможное, чтобы ее новой вспышки не случилось. Спустя несколько лет, 26 апреля 1821 года, за десять дней до своей смерти Наполеон прочитал в английской газете, что Коленкур[88] и Савари[89] обвиняются в участии в убийстве герцога Энгиенского. В тот же день в свое завещание он добавил следующие строки: «Я приказал арестовать и судить герцога Энгиенского, потому что этого требовали безопасность, интересы и честь французского народа. В это самое время граф д’Артуа, по его собственному признанию, держал в Париже у себя на службе 60 наемных убийц. В подобной ситуации я и сейчас поступил бы так же». Так он по собственной воле взял на себя ответственность за поступок, который, по словам Талейрана, был «политической ошибкой» и который ужаснул многих европейских монархов.
Меттерних считал, что в Наполеоне уживаются две разные личности: «Как частное лицо он был очень прост в общении, не проявляя себя ни добрым, ни злым. Но как государственный человек он не допускал в своем поведении никаких чувств, он не поддавался ни привязанности, ни ненависти. Он уничтожал или изгонял врагов, принимая в расчет только необходимость или выгоду этих действий. Добившись своей цели, он тут же забывал об этих врагах и никогда не подвергал их гонениям». Министр юстиции Моле считал, что Наполеон «жил только своими прожектами. Он с одинаковой бесстрастностью творил добро, когда полагал это полезным, и зло, если считал его необходимым. Но все же рассудок направлял его чаще к добру, потому что он понимал, что при равных шансах на успех кратчайший путь к нему лежит все-таки через добрые дела». Так, два года спустя после казни герцога Энгиенского Наполеон одарил своим великодушием немецкого князя де Хацвельда, приговоренного к смерти за шпионаж. Эту любопытную перемену в привычках описал генерал Рапп: «Наполеон велел подать лошадей, намереваясь нанести визит прусскому принцу Фердинанду и его супруге. Как только я вышел исполнять приказ, мне сообщили, что княгиня де Хацвельд находится в прихожей, что она едва пришла в себя после обморока и что она просит меня поговорить с ней. Я подошел к ней и не стал скрывать, как разгневан Наполеон поведением ее мужа. Я сказал, что сейчас мы садимся на лошадей, и посоветовал ей, опередив нас, приехать к принцу Фердинанду и попытаться там поговорить с Наполеоном и внушить сочувствие к судьбе своего мужа. Я не знал, последует ли она моему совету, но в коридоре дворца я увидел ее. Она, совершенно заплаканная, бросилась императору в ноги, а я назвал ему ее фамилию. Она сказала, что беременна. Наполеон казался тронутым ее положением, он сказал ей отправляться назад, в замок. А мне в то же время поручил написать маршалу Даву об отсрочке вынесения приговора. Он полагал, что мадам де Хацвельд уехала. Однако, вернувшись во дворец, он обнаружил, что она ждет его. Он пригласил ее в гостиную, где находился и я. „Ваш муж, — дружелюбно сказал Наполеон, — попал в неприятную ситуацию. Согласно нашим законам он заслуживает смерти. Генерал Рапп, дайте мне его письмо. Вот, прочтите, мадам“. Она вся дрожала. Наполеон взял у нее из рук компрометирующее ее мужа письмо и бросил его в огонь: „Мадам, у меня больше нет доказательств; ваш муж помилован“». В этом эпизоде Наполеон на практике применил принцип управления, о котором писал брату Луи: «Милость монарха должна всегда выглядеть величественно и не походить на милость».
Создавать пространство, объединяющее разные культуры
Наполеон всегда стремился создать условия для взаимопроникновения культур завоеванных им народов, так как был убежден, что «умные завоеватели никогда не ссорятся с духовными отцами». Через год после возвращения из Египта первый консул высказался по вопросу своего отношения к той или иной культуре со свойственным ему прагматизмом: «Мне пришлось стать католиком, чтобы выиграть войну в Вандее, мусульманином — чтобы обосноваться в Египте, ультрамонтаньяром[90] — чтобы добиться признания в Италии. Если бы мне пришлось управлять еврейским народом, я восстановил бы храм Соломона».
Культуру других народов Наполеон рассматривал и понимал как культуры второстепенные по отношению к французской. Хотя сам себя он волею обстоятельств считал только французом, получить признание от своего нового отечества ему удалось не сразу, и одно время он даже подумывал поддерживать и продвигать все корсиканское[91]. Тем не менее это его «иностранное» происхождение оказалось ему в некоторой степени полезным: «Оно делает меня патриотом в глазах итальянцев; в Италии оно намного облегчило мне достижение успеха». Но если в Италии он имел абсолютный успех, в Египте или в Германии — относительный, то в «покорении сердец» русских и испанцев Наполеон потерпел полное фиаско.
Император был прагматиком. Если в империи он запретил использовать «Марсельезу» в качестве гимна, то уже в 1815 году с острова Эльба он возвратился с кокардой-триколором[92], чтобы вновь сражаться за власть. Он отождествлял себя с Францией, но в его представлении она имела размытые контуры и изменчивые границы: «Франция — это грамотный французский язык». Но в то же время он нисколько не встревожился, узнав, что офицеры-эльзасцы его армии не говорят по-французски: «Неважно, что они говорят по-немецки, зато дерутся по-французски». Надо сказать, что он говорил по-французски с большим красноречием, а на письме делал так же много орфографических ошибок, как и большинство его современников, исключая, впрочем, Меттерниха.
Наполеон не слишком заботился и о той стороне французской культуры, которую сейчас называют «искусством жить». Эпикурейство — принятый уклад жизни в то время — ему казалось чем-то вроде упадничества, не достойным настоящего мужчины. Его не привлекала изысканная кухня, но ему нравились французские вина, а именно Gevrey Chamberten. На острове Святой Елены он довольствовался употреблением южноафриканского вина из провинции Кап, знаменитым «вином из Констанс».
В покоренных странах, в первую очередь в Египте, Наполеону в результате умелой импровизации удалось приспособить модель восточной революции к разным культурным традициям. Прибыв в Египет, молодой генерал искренне полагал, что эту цивилизацию, дважды уже пережившую небывалый подъем (в эпоху фараонов и во время распространения ислама), под силу возродить еще раз, распространив здесь идеи Просвещения. С этой целью 22 июня 1798 года в Александрии Наполеон произнес речь: «Солдаты! Вам предстоит совершить завоевание с бесчисленными последствиями для мировой цивилизации и торговли. Вы нанесете Англии жестокий, тяжелый, а затем и смертельный удар. Беев мамелюков, которые поощряют исключительно торговлю с Англией, которые оскорбляют наших торговцев и тиранят несчастных крестьян с берегов Нила, через несколько дней после нашего прихода больше уже никогда не будет. Народ, с которым нам предстоит жить, магометане; их самый главный закон таков: нет другого бога, кроме Аллаха, и Магомет — пророк его. Не возражайте им; ведите себя с ними, как мы вели себя с евреями, с итальянцами; с уважением относитесь к их муфтиям и имамам, как вы поступали с раввинами и епископами. Римские легионы защищали все религии. Вы столкнетесь здесь с обычаями, отличными от европейских: нужно к ним привыкать».
2 июля следующего года Бонапарт обратился к египтянам: «Народ Египта! Вам будут говорить, что я пришел уничтожить вашу религию, — не верьте этому. Отвечайте, что я пришел для того, чтобы восстановить ваши права, наказать узурпаторов, что я уважаю больше, чем мамелюки Аллаха, его пророка и Алькоран. […] Шейхи, кади и имамы сохранят свои функции и свои места; каждый житель будет продолжать жить в своем доме, и молитвы будут проходить, как и раньше. Каждый возблагодарит Аллаха за уничтожение мамелюков и воскликнет: „Слава султану, слава французской армии, его другу!“»
По отношению к населению оккупированных стран Наполеон руководствовался одним правилом: «Тот, кто управляет, должен действовать энергично, но без фанатизма, иметь принципы без примеси демагогии и строгость без жестокости». Он знал простой способ, как добиться этого: «Надо найти подходящий тон для того, чтобы люди повиновались, а повиноваться — значит бояться». В своем обращении он предлагал кнут или пряник: «Народы Египта! Трижды будет счастлив тот, кто останется с нами. Их ждет процветание и в богатстве, и в чинах. Счастливы те, кто будет с нами! У них будет время нас узнать, и они примкнут к нашим рядам. Но горе! Горе, горе и горе тем, кто с оружием в руках станет на сторону мамелюков и пойдет сражаться с нами. Для них не останется никакой надежды; они погибнут». Впрочем, он отмечал, что «меня считают жестким, даже жестоким. Тем лучше, это избавит меня от необходимости быть таким». Как бы то ни было, речь шла не только о том, чтобы заставить себя бояться, но также и о том, чтобы заручиться поддержкой и уважением, не прибегая к репрессивным мерам и к мести. Добиваясь этого, он старается поддержать свой имидж «колонизатора», чтобы выглядеть в глазах египтян справедливым правителем, уважающим местные верования и обычаи: «Все те, кем я руковожу, — все они мои дети». Трудясь над своим имиджем, Наполеон нисколько не сомневался в своей способности привлечь египтян: «Люди везде одинаковы. Если их оковы покрыты золотом, они не перестают чувствовать себя рабами». Попросив ученых о том, чтобы они рассказали ему об арабо-мусульманских обычаях и традициях, он хотел накопить достаточно знаний в этой области для того, чтобы каждое его политическое решение, любое административное действие убеждало всех в том, что французская армия уважает ислам. Стараясь всеми доступными способами завоевать уважение немногочисленного египетского населения, которое он отделял от «мамелюков-оккупантов», он приказывал переводить на арабский язык каждый свой указ или обращение. Монталиве записал рассказ Наполеона о том, как он, «не жалея времени и терпения, с большой находчивостью» сумел примирить египтян с тем фактом, что французские солдаты пьют вино, которое ислам запрещает. «Я жил в мусульманской стране, моей армии необходим был контакт с местными жителями. Я собрал шейхов и сказал им: „Моя армия и я хотим стать мусульманами, но мы не хотим подвергнуться обряду обрезания, и мы хотим пить вино; можно ли это совместить?“ Они ответили, что по такому важному вопросу нужно собирать совет. Я разрешил им собраться в большой мечети. Пришло огромное количество народу, разгорелась очень жаркая дискуссия, они разломали скамьи и стали бросать обломки друг в друга. Понемногу все успокоились, и депутаты пришли мне сообщить, что непроведение обряда обрезания — это большое нарушение, но оно не мешает быть мусульманином, — но те, кто пьет вино, будут прокляты. Я ответил им, что последний пункт мне не подходит, еще я сообщил, что уезжаю на две недели в экспедицию. Я посоветовал им собраться снова и пересмотреть пункт, касающийся употребления вина. Последовали новые споры, новые громы и молнии, наконец все успокоились. Я приехал, и мне сообщили, что после более глубокого изучения вопроса они пришли к мнению, что можно разрешить пить вино, но, поскольку каждая выпитая бутылка — это грех, его надо искупать каким-нибудь добрым делом». Это решение относительно вина было очень важным, так как, по словам Наполеона, оно позволило египетским военачальникам вступать во французскую армию: «Итак, мы пришли к согласию, и я пообещал, что мы станем мусульманами. Еще я добавил, что для того, чтобы отпраздновать это событие, нужно построить монумент, и в честь этого будет воздвигнута великолепная мечеть. В самом деле, я утвердил план строительства, был заложен фундамент, выделены средства в размере 60 000 франков, военачальники поклялись мне в верности, народ выразил свою преданность, и моя мечеть, ставшая для меня так называемым холстом Пенелопы, дала мне время для возведения нерушимого здания». На острове Святой Елены, в каком-то разговоре, когда коснулись темы ислама, Наполеон заметил: «Я просто сказал, что мы — друзья мусульман и что я уважаю пророка Магомета. Это была чистая правда, я и сейчас его уважаю». Султан Мехемет Али оценил уважение, проявленное французами к исламской культуре, а также заслуги генерала Бонапарта перед египетским народом и подарил в 1836 году Франции обелиск Луксора, который был установлен в Париже, в центре площади Конкорд (Согласия). Вообще, Париж довольно небрежно отнесся к памяти Наполеона I, который сделал не меньше для обновления городского хозяйства, чем его племянник Наполеон III.
По его приказанию была спроектирована и проложена знаменитая улица Риволи, и единственная улица, носящая его имя (улица Бонапарта). Конечно, этого мало, чтобы город преобразился настолько, что стал бы соответствовать его мечте о «столице мира». Однако почти все его маршалы удостоились чести быть увековеченными в названиях парижских бульваров.
Понимая, что «победители должны быть терпимыми и вставать на защиту всех религий», Наполеон впервые признал право евреев открыто исповедовать свою веру. В 1806 году, за несколько дней до открытия еврейской Ассамблеи, он обратился к комиссарам правительства с такими советами: «Не выставляйте меня этаким королем-простофилей; пусть я буду жестким, даже страшным, так они быстрее подчинятся мне. Я сумею быстро изменить их мнение о себе — пусть думают обо мне как о Юпитере-громовержце. Что касается ответов на вопросы, которые будут заданы евреям на этой Ассамблее, не огорчайтесь, если они окажутся двусмысленными, просто скажите, что я всегда и от всех требую точности и что я найду способ сделать соответствующие выводы из их слов. Не думайте, что существуют правила настолько прочные, что их нельзя было бы изменить. Я уже издал конкордат; создам еще один; с Небесами повсюду можно найти компромисс, и я находил его в самых трудных случаях». Двумя годами позднее Наполеон учредил консисторию, в чью обязанность вменялось управление еврейскими религиозными обрядами. Во главе этого административного органа стояли светский президент и верховный раввин. Благодаря этим решительным мерам, еврейское население Франции, получив юридическую дееспособность, гораздо раньше оказалось вовлеченным во внутреннюю жизнь страны, нежели евреи Англии (1866 год) или России (1917 год). Когда в 1806 году французская армия вошла в Берлин, Наполеон даже поинтересовался, где находится еврейское гетто, чтобы вывести оттуда евреев.
Руководить средствами массовой информации
Наполеон всегда утверждал, что «монарх должен использовать рекламу в своих интересах», но вместе с тем говорил, что «лесть унижает народ». Если он манипулировал сознанием людей, то только лишь потому, что понимал, какую определяющую роль в устойчивости его власти играет народное мнение: «Новое правительство должно ослеплять своим блеском и поражать; как только оно перестает сверкать, его свергают». Гордясь своим талантом сплачивать людей, Наполеон так говорил о Бурбонах: «Эти люди не умеют обращаться к воображению народа». А воображение французского народа — это величие нации. Век Людовика XIV стал для Франции золотым веком, но сам Людовик XIV, прозванный Королем-Солнце, в отличие от Наполеона, никогда и не думал делиться славой со своими подчиненными, заявляя: «Государство — это я».
Наполеон льстил преданным людям, соблазнял колеблющихся и впечатлял скептиков и противников: «Народу нужны шумные праздники; дураки любят шум, а дураков — большинство». Демагог, не имеющий себе равных, он в первую очередь старался заручиться любовью солдат и простого народа: «Самое важное для меня — это мнение толстого крестьянина». Для этого он много раз повторяет свои слова: «Повторение — это лучшая риторическая формула». Вводя в повседневную жизнь обывателей пропаганду своего режима, он все-таки старается избежать ее переизбытка: «Меньше воззваний, и избегайте печатать в газетах сообщения о тех ваших действиях, которые носят исключительно административный характер».
Иногда император прибегал к весьма сомнительным хитростям: «Отдайте приказ, чтобы всех тяжелораненых русских перевезли к Вене. Я хочу показать этому великому городу, какие огромные потери понесли русские. Немедленно предупредите санитарные власти. Ни одного француза либо австрийца не должно быть в госпиталях».
Чтобы удивить Европу и поразить весь мир, Наполеон придумал эффективный способ визуального оповещения. Со времен Консульства он выбрал для себя своеобразный облик: небольшая шляпа и серый сюртук. Этот простой и строгий костюм имел то преимущество, что был мгновенно узнаваем среди офицеров в изысканных костюмах (с галунами и плюмажами). Поскольку большинство офицеров высшего состава в его армии носили треуголки с перьями «столбом», то есть стоящими перпендикулярно плечам, Наполеон решил носить треуголку «под углом», сдвинутой на затылок, чтобы перо оказалось параллельно плечам.
Хотя во время своей коронации Наполеон и заявил, что считает себя наследником «не Людовика XVI, а Карла Великого», он все же выбрал титул императора, и скорее не на том основании, что он прибавил новые территории к завоеваниям Рима или Карла Великого, а потому что хотел основать новую, не королевскую, наследственную династию: «Я не хочу ни от кого происходить». Он не ограничился только титулом, он также разрабатывал герб своей империи — важный элемент для обеспечения эффективности работы средств массовой информации. В вопросе выбора рисунка для герба его советники разошлись во мнениях: Камбасерес предложил пчел, символ трудовой активности, Дюрок предпочел мирный дуб, а Лебрен — цветок лилии, Крете предлагал то орла, то льва, то слона. Государственный совет утвердил петуха, а сам Наполеон остановил свой выбор на льве. 10 июля 1804 года он пересмотрел свое решение и выбрал орла, ссылаясь на орла империи Каролингов. По совету первого директора Лувра Денона, Наполеон решил остановиться на таком изображении герба: «на лазурном поле золотой античный орел, изрыгающий молнии». Он довольно сильно отличался от орлов, изображенных на гербах Австрии, России, Пруссии и даже Соединенных Штатов Америки. Наполеон тут же приказал поместить имперского орла на вершину древка знамен всех полков.
В деле политической рекламы Бонапарт придерживался основного принципа, о котором он заявил в 1804 году на Государственном совете: «Мы призваны управлять общественным мнением, а не обсуждать его». Еще во время своей первой, итальянской, кампании Бонапарт понял, какое важное значение имеет пресса. В июле 1797 года он учредил две газеты под названиями «Курьер итальянской армии» и «Вид на Францию из Италии». Эти средства массовой информации, финансируемые из его военных трофеев, распространялись по всей Франции, чтобы рассказывать о подвигах доселе никому не известного генерала. Сам Бонапарт так характеризовал возможности прессы: «Она летит, как молния, и поражает, как удар грома». Как руководитель, заботящийся о своем имидже, он три раза переделывал официальные отчеты о битве при Маренго, чтобы первоначально описанное в них поражение приняло вид давно задуманного отступления.
После итальянской кампании Бонапарт предпринимает поход в Египет, задуманный как грандиозная операция политического маркетинга, которая должна была поддержать его имидж, пока он сам выжидал подходящий момент для захвата власти. Он сам дает названия своим сражениям (сражение под Пирамидами; при Назарете или Мон-Табо), а также расцвечивает свои выступления фразами типа: «Сорок веков смотрят на вас с высоты этих пирамид».
Также в Египте Наполеон начинает пропаганду, направленную против Англии, и этот факт умножил обвинения, которые выдвигали против корсиканского «крокодила» его противники. Они называли его кровожадным и вероломным руководителем. В своих памфлетах, например, они обвиняли французскую армию в том, что при взятии Яффы в марте 1799 года были убиты более 2500 пленных воинов. «Коварный Альбион» не стеснялся в выборе средств борьбы с Наполеоном, иногда они были более чем странными. Например, Бонапарт отослал во Францию мужа своей любовницы Полины Фуре. Каково же было его удивление, когда через некоторое время он увидел его снова в своем лагере. Англичане, перехватившие его по дороге, заставили его вернуться в Египет!
Министр внутренних дел Шапталь вспоминал, что «Наполеон сам использовал возможности печати, чтобы вести войну со своими противниками, особенно с англичанами. Он лично правил все статьи, которые помещались в газете „Монитор“ в ответ на клевету и вымыслы английских газет». Когда в апреле 1801 года было объявлено об убийстве русского императора Павла I, проводившего дружественную по отношению к Франции политику[93], Бонапарт поместил в «Мониторе» такую заметку: «В ночь с 24 на 25 марта умер Павел I. Английская эскадра миновала Сунд 31 марта. История нам покажет, какая связь могла существовать между этими двумя событиями».
Меттерних оставил воспоминания об очень интересном разговоре с Наполеоном, в котором речь зашла о манипулировании информацией или подтасовке фактов: «Однажды я упрекнул его в том, что в его заметках, помещаемых в газетных листках, слишком много несуразностей, на что он смеясь ответил: „Я же это пишу не для вас; а парижане верят всему, и я мог бы рассказать им еще много другого, чему они охотно поверили бы“». Некоторые листки, печатаемые тиражом 35 000 экземпляров, читали даже в театрах перед началом спектакля и в церквях перед службой. Предвосхищая глобализацию информации, Наполеон 11 декабря 1806 года писал Камбасересу: «Прикажите перевести все газеты Великой армии за последнюю и предпоследнюю кампании на турецкий и арабский языки и отправьте их, в большом количестве, в Константинополь». Идеологическая война с Англией была такова, что, как только в сатирической английской газете «Амбигю»[94], издаваемой в Лондоне Пелтьером, была напечатана следующая анаграмма (автором которой являлся сам издатель): Buonaparte = Nabot a peur, что можно перевести как «трусливый карлик», Наполеон тут же ответил заметкой, написанной якобы английскими республиканцами, нашедшими убежище во Франции, и напечатанной в издаваемой на английском языке газете «Аргус»[95].
Наполеон утверждал, что «настоящая политика — это заставить народ поверить в то, что он свободен». Талейран вторил ему, замечая, что «то, чему верят, важнее того, что есть на самом деле»; Шатобриан писал: «В этих заметках — красноречие победы», — а старые солдаты, куда более прозорливые, взяли обыкновение говорить про какого-нибудь своего товарища, любившего приврать, «врет, как газета»…
Именно в это время для обозначения недостоверных сведений появился такой термин, как «утка». Эта птица была выбрана как пародия-подражание имперскому орлу, изображение которого печаталось на всех газетных листках Великой армии.
«Пушки расстреляли феодальный строй; чернила уничтожат современное общество»; теперь Наполеон боялся «трех газет больше, чем ста тысяч штыков». Из этого он сделал вывод, что «газеты должны быть уменьшены до формата маленьких объявлений». Желая полностью контролировать всю печатающуюся информацию, Наполеон запретил политические газеты, критикующие его самого и его режим, и основал печатные органы, в задачу которых входило распространение официальной информации. Издатели, число которых резко сократилось, должны были быть готовыми к тому, что им запретят печатать любой материал, противоречащий интересам государства. Между 1789 и 1799 годами во Франции появилось 1400 газет. Почти сразу после 18 брюмера 1799 года их осталось только 13, а в 1811 году продолжали выходить лишь четыре парижские газеты, носящие имперско-пропагандистский характер. В этом же году Наполеон резко одернул министра полиции Савари, который опубликовал в «Газете Империи» оскорбительную для России заметку: «Уж не надеетесь ли вы заставить меня воевать? Но вы же знаете, что я не хочу этого, что я далек от этой мысли». На следующий год он изменил свое мнение и напал на Россию…
Создать запоминающийся образ
Наполеон, пожалуй, единственный не религиозный деятель, образ которого так часто воплощали в живописи, скульптуре, литературе и даже в кино. Личность Наполеона вдохновляла многих литературных гениев, таких как Стендаль, лорд Байрон, Виктор Гюго или Лев Толстой, и неважно, каким он представал в их творчестве: прославляемым героем или комической фигурой. Победитель Аустерлицкого сражения был наилучшим рассказчиком о самом себе. Литературный критик Сент-Бёв говорил, что «Наполеон, когда пишет, сама простота. Какое удовольствие видеть, как человек, о котором столь много говорят, так коротко выражает свои мысли».
По мнению Наполеона, «стремление властвовать над умами — самая сильная страсть на свете», и он был не только ведущим актером, но и блестящим режиссером этой пьесы о стремлении человека к власти. Шатобриан в сильном раздражении писал: «При жизни он не смог покорить мир. Теперь, после смерти, он им обладает. Он с такой силой утверждал абсолютную власть, что, пережив деспотизм его личности, нам теперь необходимо подчинение деспотизму его памяти». Поверженный император доказал, что у правила, согласно которому «только победители пишут Историю», есть исключения. Первая его биография появилась на китайском языке в 1837 году, то есть всего через 16 лет после его смерти. С тех пор в мире издано книг и статей, посвященных Наполеону и его деятельности, больше, чем дней, которые прошли с момента его смерти.
В проводимой им культурной политике Наполеон ориентировался скорее не на свои личные вкусы и предпочтения, а на влияние, которое оказывали те или иные артисты и художники на общественное мнение. 10 сентября 1800 года первый консул писал министру внутренних дел: «Прошу вас, гражданин-министр, представить мне список из десяти наших лучших художников, скульпторов, композиторов, музыкальных артистов (но не из тех, которые играют в наших театрах), лучших архитекторов, а также деятелей других видов искусства, чьи таланты заслуживают того, чтобы к ним было привлечено внимание публики». В дальнейшем при помощи генерального директора музеев Доминика Виван Денона Наполеон внимательно следил за работой этих деятелей искусств.
Самым известным представителем официальной живописи является художник Жак Луи Давид. Его кисти принадлежат картины «Бонапарт, преодолевающий Гран Сен-Бернар[96]» и «Коронация Наполеона I». В эпоху Реставрации эти картины, как и многие другие официальные полотна, были унесены в запасники Лувра. Пришедший к власти Луи-Филипп приказал извлечь их оттуда, явно рассчитывая на примирение с бонапартистами, признав тем самым, что считает эпоху Наполеона славным периодом в истории Франции. В настоящее время полотно «Коронация Наполеона I» является второй картиной Лувра после «Джоконды» Леонардо да Винчи, привлекающей к себе наибольшее количество посетителей.
В области архитектуры Наполеон также строил грандиозные планы. В начале своего правления император пожелал воздвигнуть монумент в честь французского оружия, отдав приказ о сооружении Триумфальной арки, которое началось в 1806 году. Поскольку работы продвигались медленно, то в 1810 году к свадьбе императора с Марией-Луизой решили построить деревянный макет этой арки в натуральную величину. А к моменту крушения империи будущая арка поднялась только на 3–4 метра над поверхностью земли. Закончили ее строительство лишь в 1836 году, и эта дата совпала с датой возвращения урны с прахом Наполеона в Париж.
Повторяя шутку «хороший философ — это плохой гражданин», Наполеон вполне серьезно утверждал, что «из философа вообще ничего нельзя сделать». Однако мыслители никогда не считали Наполеона тираном. Когда Бонапарт был еще молодым генералом, европейские либералы считали его человеком, отстоявшим Свободу в бесчинствах революции. Жермен де Сталь, тогда еще не ставшая непримиримой противницей Наполеона, писала: «Когда генерал Бонапарт прославился своими итальянскими кампаниями, я испытывала по отношению к нему восторженное воодушевление». После личного знакомства это первое впечатление еще более усилилось: «Всякий раз, когда мы говорили с ним, я поражалась его превосходству». Она настолько была им покорена, что даже предложила Бонапарту родить от него ребенка. Только после переворота 18 брюмера ее иллюзии рассеялись. С тех пор ее салон превратился в центр оппозиции тому, кого отныне она называла Робеспьером на коне. Ее переживания по поводу отвергнутой любви тесно переплелись с критикой политических решений Наполеона: «К тем, кого он не любит, он больше не испытывает ненависти, поскольку для него существует только он сам. […] Его сила в его бесконечном эгоизме, поэтому ни жалость, ни привязанность, ни религия, ни мораль — ничто, даже на мгновение, не может заставить его отклониться от намеченного пути. Это о нем можно сказать, что он самый великий холостяк в мире». Надо сказать, что Наполеон неоднократно унижал эту женщину, особенно обидным для нее оказалось такое высказывание: «Не ваша вина, что вы безобразны, но ваша вина состоит в том, что вы — интриганка». В 1803 году он выслал мадам де Сталь в Швейцарию, где она вместе с Бенжаменом Констаном, Шатобрианом и лордом Байроном организовала «группу Коппе»[97]. Австрийскому послу Меттерниху, который ходатайствовал перед Наполеоном о возвращении ее во Францию, император ответил: «Если бы мадам де Сталь хотела или умела быть роялисткой или республиканкой, я ничего не имел бы против нее. Но она — двигатель, который приводит в движение салоны. Такую женщину стоит опасаться только во Франции, а я не хочу этого». В эпоху Реставрации, когда мадам де Сталь вернулась в Париж, Наполеон, живший в изгнании на острове Святой Елены, сказал о ней: «Мы играли в войну, только и всего».
Наполеон переносил критические нападки мыслителей-философов, этой «внутренней Англии», относительно спокойно: «Когда хочешь ввязаться во власть, надо уметь расплачиваться самим собой, а в случае необходимости дать себя убить». Он полагал, что «великие писатели — самовлюбленные болтуны», и это мнение укоренилось в нем, без сомнения, в результате его неровных отношений, колеблющихся от любви к ненависти, с Шатобрианом. Сам Шатобриан вошел в политику благодаря Бонапарту. «Гений христианства», опубликованный в 1802 году, действительно привлек внимание первого консула, который назначил автора французским поверенным в делах в Ватикан. Но в день казни герцога Энгиенского Шатобриан подал в отставку. В 1811 году, когда Шатобриан был избран членом Французской академии, Наполеон запретил ему прочесть свою речь перед академиками. Даже перед угрозой ареста и помещения в Винсенский замок Шатобриан не согласился исправить ни слова в своих сочинениях, предпочтя самоцензуре ссылку. При Людовике XVIII Шатобриан получил назначение государственного министра.
Оказавшись в политической оппозиции ко всем знаменитым французским писателям своего времени, Наполеон с раздражением говорил: «За меня только маленькая литература, а великая — против». Наполеон страшился создания таких произведений искусства, которые могли бы нанести ущерб его власти, поэтому отдавал предпочтение работам в строгом стиле неоклассицизма. Именно этому стилю был привержен знаменитый французский актер Франсуа Жозеф Тальма. Любимым литературным жанром императора была трагедия, поскольку она в наибольшей степени соответствовала его непрерывной погоне за славой: «Трагедия греет душу и возвышает сердце, она может, она должна создавать героев!» Рассказывают, будто Тальма обучал Наполеона походке римского императора!
Восхищение творчеством великих художников побуждало иногда Наполеона к снисхождению к тем из них, кто вдохновлялся не его деяниями, а подвигами его врагов. Когда в 1805 году французская армия занимала Вену, Наполеон приказал взять под защиту дом композитора Йозефа Гайдна, написавшего мессу в честь адмирала Нельсона по случаю его победы над французским флотом при Абукире. Однако больше всего Наполеон любил военную музыку: «Барабан имитирует звуки канонады; это лучший из всех инструментов; он никогда не фальшивит». Бетховен первоначально посвятил свою Третью симфонию Наполеону, этому «герою свободы». Но когда композитор в 1804 году узнал о коронации своего «героя», он вырвал титульный лист из партитуры, воскликнув: «Неужели и он всего лишь обычный человек? Теперь он ради своих амбиций станет попирать ногами права человека. Он поднимется над всеми и станет тираном». Позже, успокоившись, Бетховен переименовал свою симфонию в «Героическую симфонию, сочиненную в память о великом человеке». В 1821 году, когда Наполеон уже находился в ссылке на острове Святой Елены, Бетховен сказал: «Семнадцать лет назад я написал музыку, которая соответствует этому грустному событию».
Пожалуй, наибольшее почтение к произведениям искусства, созданным по инициативе Наполеона и призванным поддерживать его имидж, выказал злейший враг сверженного императора, английский генерал Веллингтон. В своей лондонской резиденции Эпсли-Хауз он собрал исключительную по величине и качеству коллекцию произведений искусства, посвященных Наполеону. Шедевром этой коллекции, безусловно, является скульптура работы Антонио Кановы, в которой Наполеон изображен в образе Марса-миротворца. В 1797 году генерал Наполеон отдал приказ отряду итальянской армии взять художника под свое покровительство, чтобы тот мог работать в безопасности. В 1801 году Канова получил заказ на эту скульптуру. Однако, несмотря на принятые меры безопасности, работа была завершена только в 1806 году. В Париж эта скульптура прибыла в 1811 году и вызвала замешательство заметно постаревшего императора, который не смог узнать себя в этом юном обнаженном античном герое, высеченном из мрамора. После отречения Наполеона эта скульптура была отнесена в запасники Лувра, а затем продана британскому правительству за 60 000 франков. Впоследствии правительство преподнесло ее в дар победителю Наполеона при Ватерлоо.