Наполеон не утратил своих качеств лидера, но с годами в его управленческих решениях стало обнаруживаться все больше изъянов. В основе его головокружительного взлета лежали определенные методы менеджмента, однако негибкость этих методов и отход от заданного курса в конце концов стали причиной его падения. Раненый в сражении при Эсслинге маршал Ланн, умирая у Наполеона на руках, умолял его измениться: «Ты ненасытен в желании славы; это тебя погубит. […] Ты без необходимости, беспощадно, без сожаления жертвуешь людьми, которые служат тебе не за страх, а за совесть. Твоя неблагодарность отдаляет от тебя тех, кто тобой восхищается; вокруг тебя одни льстецы; я не вижу ни одного настоящего друга, который осмелился бы сказать тебе правду. Тебя предадут, тебя бросят; поскорей заканчивай эту войну: таково желание твоих генералов и, безусловно, твоего народа. Ты уже не станешь могущественнее, но тебя смогут сильнее любить! Прости умирающему эту горькую правду, этот умирающий нежно любит тебя».
Наполеон в «Воспоминаниях с острова Святой Елены» признавался, что он всегда ощущал свое одиночество. Непрочность его системы не была для него новостью: «Я ощущал свою изолированность от мира; во все стороны я бросал в морские глубины якоря спасения». Хрупкость его системы была для него очевидна: «Условия, в которых мы оказались, были необычны и совершенно новы: даже не стоит искать никакой параллели. Я играл роль ключа от совершенно нового здания, выстроенного на таком непрочном фундаменте! Его существование зависело от каждого моего сражения!»
Как ни парадоксально, но один из соратников императора, в котором наиболее ярко отразились недостатки наполеоновской системы, оказался в конце концов самым преуспевающим из своих современников. Вследствие причудливой игры фортуны Жан Бернадот был единственным маршалом, который пережил Французскую революцию, империю и закончил свои дни на королевском престоле[110]. Во время переворота 18 брюмера он сохранял нейтралитет, хотя его имя фигурировало в заговоре «горшков с маслом» (в этих горшках прятали и распространяли антибонапартистские листовки). Несмотря на это, в 1804 году император назначил Бернадота маршалом, а в 1806 году — князем ПонтеКорво. Наполеон даже согласился стать крестным отцом его сына, потому что матерью ребенка была Дезире Клари, бывшая когда-то его невестой, а теперь свояченица брата Жозефа. Меневаль, секретарь Наполеона, так описывал действия маршала: «Бернадот, всегда заискивавший перед Наполеоном, за спиной постоянно интриговал против него; после чего искал поддержки всех и вся, чтобы тот его простил. Жозеф Бонапарт и его жена Жюли Клари были такими горячими его защитниками перед императором, что Бернадот так и продолжал безнаказанно то сыпать оскорблениями, то демонстрировать покорность».
Завидуя во всем Наполеону, Бернадот написал после коронации: «Отныне славу и достоинство можно обрести только действуя возле него, вместе с ним, через него и, к сожалению, для него…» Через несколько лет император станет насмехаться над всеми его претензиями. После Ваграмского сражения, придя в ярость от хвастливого воззвания, с которым Бернадот обратился к саксонским солдатам, показавшим себя в этой битве далеко не лучшим образом, Наполеон писал: «Слова князя Понте-Корво, который не стремился сказать правду своим войскам, по меньшей мере очень посредственным, противоречат истине, политике и национальной чести. Своим успехом Его Высочество обязан солдатам маршалов Де Риволи и Удино, которые врезались в самый центр позиций врага, тогда как герцог Ауэрштедта обходил его с левого фланга». Исчерпав запас терпения, Наполеон в 1809 году отстранил Бернадота от командования, объяснив свое решение тем, что «этот человек — ловкач, который хочет денег, удовольствий, славы, но не хочет приобрести все это в опасных и изнурительных войнах». Императору даже пришлось оправдываться в этой своей вспышке гнева перед министром Фуше: «Тщеславие этого человека непомерно. Я приказал военному министру отозвать его. У него весьма средние способности. Я ни в чем не могу положиться на него. Он всегда прислушивается к интриганам, которые заполонили нашу огромную столицу. На войне он ведет себя точно так же: я из-за него чуть было не проиграл битву при Йене; он ничем не отличился при Ваграме; его не было в Эйлау, хотя он мог там быть, в сражении при Аустерлице он не сделал того, что мог бы сделать».
Когда в 1810 году Бернадот стал наследным принцем Швеции, Наполеон предупредил его: «Надеюсь, вы никогда не забудете, что вы француз и что шведской короной вы обязаны славе французских войск, которыми вы командовали». На самом же деле очень скоро для Бернадота интересы его новой родины оказались превыше всего, вплоть до того, что он выступил против французов в военных кампаниях 1813–1814 годов. Он также сражался с Великой армией в Бельгии в 1814 году, но наотрез отказался сражаться на французской территории, несмотря на давление, оказываемое на него союзниками. Хотя некоторые прочили ему французский трон, Бернадот в конце концов удовольствовался короной Норвегии, отвоевав это королевство в 1814 году у датского монарха. Высоко ценимый своими шведскими подданными, Бернадот стал в 1818 году королем Швеции и Норвегии под именем Карла XIV. И никто тогда не вспоминал, что бывший французский маршал в память о времени, когда его товарищи-республиканцы прозвали его «сержант-красавчик», носил на груди татуировку-воззвание «Смерть королям!».
Поскольку Наполеону не удавалось оказывать своевременную поддержку ни правительству, ни своему штабу, созданная им система постепенно становилась неуправляемой. Не желая передать, даже частично, своих полномочий кому-то другому, император очень боялся, что в ком-нибудь из его соратников обнаружатся достаточные способности, чтобы тот смог соперничать с ним: «Сульт в высшей степени достойный человек, но он очень амбициозен».
Четыре основные порока системы менеджмента Наполеона
Хотя Наполеон и утверждал, что «надо принимать на службу не того человека, кому подходит место, а того, кто сам подходит на это место», он иногда тратил немало времени на поиск сильной потенциальной личности, военного или управленца. Так, в 1802 году он сказал о командующем дивизионом маршале Сюше: «Я недооценивал его». Тем не менее жезл маршала Сюше получил только десять лет спустя в награду за его успехи в испанской кампании, которые Наполеон охарактеризовал как «неслыханные». По этому поводу Наполеон с горечью отметил: «Если бы в Испании было хотя бы два таких маршала, как Сюше, мы не только завоевали бы полуостров, но и сохранили его».
Возможно, у Наполеона были и другие, яркие и способные подчиненные, кому он не дал возможности проявить себя, следуя принципу «не менять игроков, которые выигрывают». На острове Святой Елены Наполеон признался, что в свое время ему не хватило прозорливости: «Сюше был человеком, характер и ум которого имели удивительное свойство улучшаться со временем». В этом запоздалом признании угадывается сожаление бывшего императора о том, что в 1815 году он доверил ему лишь командование альпийской армией: «Будь этот человек со мной при Ватерлоо, он сразу бы оценил ситуацию. […] Если бы вместо Груши со мной был Сюше, я не проиграл бы битвы при Ватерлоо».
Отсутствие правил корпоративного управления
В ходе непрестанного совершенствования системы управления персоналом и ресурсами такой рычаг, как корпоративное управление, имеет целью установление равновесия путем механизма проверок и сбалансированности. Наполеон одним из первых государственных руководителей стал придерживаться жесткой линии поведения, основанной на прозрачности и ясности системы своего управления. Едва придя к власти, он разработал критерии оценки руководства общественными финансами и заставил считаться с этими требованиями. Например, он хотел, чтобы любой налогоплательщик из публиковавшихся в газетах отчетов министров мог сам разобраться в основных результатах финансовых операций империи.
Цель корпоративного руководства заключается в уравновешивании интересов управляющих с интересами подчиненных, а также с интересами других сторон, например налогоплательщиков. Взяв на себя ответственность за стратегию, операции и даже за контроль над управлением, император отказался от любых коллегиальных процедур для проведения объективного анализа основных рисков. Он также отказался от обсуждений с присутствием приглашенных со стороны руководителей в других сферах управления, несмотря на то что их независимость, здравые суждения и опыт были бы, бесспорно, полезны для принятия решений стратегического порядка. Наполеон считал, что «гармоничные правительства хороши только в мирное время», поэтому сконцентрировал в своих руках почти все рычаги власти, утверждая, что «только абсолютная власть способна победить нужду». Он правил, зная о всенародной поддержке всех своих действий, контролируя прессу и запугивая оппозицию.
Избыток власти в его имперской республике походил на «режим Левиафана». Этот антропоморфизм использовал философ Томас Хоббс: деспот удерживает абсолютную и неограниченную власть в обмен на обеспечиваемый простым гражданам мир. Впрочем, хотя Наполеон обеспечил относительно мирное существование для французов, однако на границах Франции этого мира не было и в помине.
По свидетельству его адъютанта Филиппа де Сегюра, «Наполеон в своей внутренней, частной жизни совершенно не походил на императора Наполеона». Император умело управлял своей публичной жизнью, однако его страсть к жене Жозефине, на которую та не отвечала взаимностью, заставляла его порой терять обычное хладнокровие. Наполеон считал, что «разлука излечивает от неглубоких чувств, но настоящую любовь укрепляет», и на своем горьком опыте убедился, что «на войне, как и в любви: чтобы покончить с ней, нужно видеть друг друга как можно ближе». Однако Наполеон старался не терять присутствия духа, даже когда писал: «Тысяча поцелуев, настолько же горячих, насколько ты холодна». Зато когда, находясь в Египте, он узнал от генерала Жюно о неверности своей супруги (личный секретарь Наполеона Бурьенн об этом умолчал), то повел себя как обычный человек: «Я прошу вас быть свидетелями моего решения начать бракоразводный процесс. Это решение ссорит меня с вами обоими. С тобой, Жюно, за то, что ты меня предупредил, а с вами, Бурьенн, за то, что вы этого не сделали». Он рассматривал свое положение, как будто играл в каком-то водевиле: «Если Жозефина виновна, мне придется расстаться с ней навсегда. Я не желаю служить мишенью для насмешек всяким пустышкам в Париже». Эти чувства мелкого буржуа, переживающего психологическую драму, никак не приличествовали великому человеку, сумевшему подняться на такую высоту. Он признавался своей приемной дочери Гортензии: «Если я велик в великих делах, то в мелких я мелок». В этой фразе он неловко свалил все в одну кучу: и свои личные, и профессиональные качества. Эта его манера смешивать личное и не личное уже однажды проявлялась, в частности, в его письмах из Италии, куда он отправился молодым генералом и мужем: «Я надеюсь, что скоро, мой нежный друг, окажусь в твоих объятиях. Люблю тебя до безумия. Пишу в Париж с этой же почтой. Все идет хорошо. Вчера под Мантуей одержали победу над Вурмзером. Твоему мужу недостает лишь любви Жозефины, чтобы быть абсолютно счастливым». Эти письма вызывают тем более сочувствия, чем более равнодушия выказывала Жозефина к страстным излияниям мужа. Они до такой степени не трогали ее, что она смеялась двусмысленным остротам своего любовника Ипполита Шарля, говорившего: «В настоящее время маленький генерал находится на По, распрощавшись с Генуей»[111].
Ни одной женщине, даже Жозефине, не удавалось оказывать влияние на политический курс Наполеона, даже несмотря на то, что «женщина, которая спит с мужем, всегда имеет на него влияние». Вернувшись во Францию, генерал-рогоносец простил свою жену, изменив ей сам. После этого неприятного происшествия Наполеон сделал вывод: «Для того чтобы быть любимым, нужно, чтобы женщины сомневались и опасались, насколько надежно и далеко распространяется их владычество». С этой точки зрения Жозефина была идеальной женой и молчаливой наперсницей всех его подвигов и мелких неудач. Спустя несколько дней после победы под Аустерлицем Наполеон писал Жозефине: «Я подписал перемирие; через неделю будет подписан мир. Надеюсь, что ты прибыла в Мюнхен в добром здравии. Русские уходят, они понесли огромные потери. Более 20 000 убитых и 30 000 взятых в плен: от их армии осталось лишь одна четвертая часть. Буксгевден, их главнокомандующий, убит. С нашей стороны 3000 раненых и 700–800 погибших. У меня немного болят глаза; но это болезнь обычная, ничего страшного. До свидания, друг мой; хочу поскорее тебя увидеть. Сегодня буду ночевать в Вене». Постоянные переходы от описаний сугубо личных чувств к проблемам военного характера наводят на мысль, что Наполеон не делал никакого различия между своими частными сердечными переживаниями и своей общественной деятельностью. Это смешение особенно важно, поскольку оно явилось причиной сбоя в расстановке проблем согласно степени их важности, а также привело к искаженному восприятию Наполеоном самого себя.
Помимо Жозефины, у Наполеона сложились очень непростые отношения и с другими членами его семьи. В 1804 году он объяснял Гортензии де Богарне: «По правде говоря, послушать моих сестер, так можно подумать, что я лишил семью наследства, оставленного нашим покойным отцом-королем!» Маркиз де Бонневаль оказался свидетелем гнева императора на своих сестер и братьев: «Не думаю, что есть на свете человек, более несчастливый в семье, чем я. Что мы имеем: Люсьен — неблагодарный тип, Жозеф — Сарданапал, Луи — калека, Жером — трус. Что же касается вас, милые дамы, вы сами знаете, кто вы есть!»
На острове Святой Елены Наполеон вспоминал: «Одна из моих ошибок была полагать, что мои братья необходимы мне для упрочения династии». Он даже допускал, что проявил слабость: «Мне часто говорили, что у меня сильный характер. А я часто вел себя как мокрая курица, особенно с родственниками». Если выражение «мокрая курица» и не совсем подходит, когда речь идет о Наполеоне, то однажды, во время памятной ссоры с братьями Жозефом и Люсьеном, он все-таки был «мокрым», поскольку как раз принимал ванну. Обрызгав их водой, Наполеон крикнул Люсьену: «Я раздавлю тебя, как вот эту шкатулку!» Люсьен спокойно подобрал шкатулку и ответил: «Брат мой, прежде чем раздавить меня, вы разбили портрет своей жены».
Находясь в изгнании на острове Святой Елены, Наполеон искупал свою вину, признаваясь во многих несправедливых поступках по отношении к своим близким, соглашаясь, что проявлял по отношению к ним немалую долю цинизма: «Разве принцессы должны любить? Они всего лишь политический товар». На самом деле на своих сестер он имел небольшое влияние, однако и они были вовлечены в его политические игры, так как могли заключать выгодные ему браки. В этих вопросах Наполеон действовал отнюдь не из снисходительности, а по расчету, так как создание собственной династической системы и особенно женитьба на Марии-Луизе тоже являлись «очень успешными политическими актами, почти как победа под Аустерлицем». Что касается австрийской принцессы, император ошибся: Аустерлиц на время заставил противника утихнуть, однако его женитьба никак не уменьшила то глубокое недоверие, которое питали к нему австрийцы. Роялисты соперничали в остроумии по поводу этого союза: «Наполеон запачкал самую старинную в Европе династию, с которой породнился»[112].
Семейное окружение Наполеона
Наполеон делил личный успех со своим семейным кланом. Происходило это не без разногласий с братьями, особенно с Жозефом (который был старшим братом, а значит, только по первородству считался главой семьи) и Люсьеном.
После того как 30 марта 1806 года императорским указом Жозеф Бонапарт был назначен королем Неаполитанским, Наполеон откровенно высказал свои намерения близкому другу брата Жозефа: «Я не могу больше иметь никому не известных родственников. Те, кто не поднимется со мной, не будут членами моей семьи. Я создаю семейство королей или, скорее, вице-королей». Он уважал нюансы, поскольку обращался к старшему брату на «ты» в личной корреспонденции, но на «вы» в корреспонденции официальной. Организация системы власти в клане Бонапартов осложнялась тесным переплетением интересов семейных с интересами профессиональными, поскольку маршалы Мюрат и Бернадот были женаты, соответственно, один — на сестре императора Каролине, а другой — на его первой невесте Дезире Клари.
Все братья и сестры Наполеона, кроме Люсьена, получили княжеские или королевские титулы. Люсьен, благодаря которому переворот 18 брюмера увенчался успехом, поссорился с братом из-за своей «невыгодной» женитьбы, а также очень независимого нрава. В 1804 году, когда Наполеон стал императором, Люсьен переехал в Рим, куда вскоре прибыла их мать Летиция. В 1808 году, когда французские войска вторглись в Рим, Люсьен открыто заявил о своей оппозиции. С тех пор Наполеон запретил членам своей семьи поддерживать какие-либо отношения с Люсьеном. Отношения братьев ухудшились до такой степени, что в 1810 году Люсьен уехал в США. Во время этого переезда он был взят в плен англичанами и освобожден только в 1814 году после отречения Наполеона от престола. Тогда он вернулся в Рим, где Папа дал ему титул князя Канино и Мюзиньяно. Когда Люсьен узнал о возвращении Наполеона с острова Эльба, он помирился с братом. После Ватерлоо он даже посоветовал ему продолжать сражаться. После вторичного отречения Наполеона Люсьен снова удалился в Рим под покровительство Папы Пия VII.
Бонапарт раздавал троны с необыкновенной легкостью, это тем более удивительно, если принять во внимание, насколько высоки были ставки в этой игре. Например, своего зятя Мюрата он произвел в короли обычным письменным распоряжением: «Я назначаю короля Неаполитанского (Жозефа) на царство в Мадрид. А вам хочу отдать королевство Неаполя или Португалии. Немедленно ответьте, что вы об этом думаете, так как нужно успеть все сделать за один день». Процесс назначения членов своей семьи на высокие должности был не только самоуправством, был также непонятен принцип этих назначений. 19 мая 1806 года Наполеон писал Жозефу: «Дела с Голландией улажены, и вскоре Луи станет королем Голландии. Он очень хочет этого, но его здоровье все еще посредственное».
Наполеона также критиковали за семейственность в армии. Действительно, император во время русской кампании доверил брату Жерому, который никогда прежде не участвовал в военных действиях, командование тремя армейскими корпусами пехоты и одним корпусом кавалерии. В том, что из этого получилось, винить Наполеону было некого, кроме себя самого. Несколько дней спустя после начала кампании он писал Бертье: «Скажите королю Вестфальскому, что маневрировать хуже, чем он, невозможно». К тому же, если учесть его признание, сделанное на острове Святой Елены, о том, что «едва ли во всем мире можно найти двух офицеров, которые могли бы командовать хуже Мюрата», остается только гадать, что же (если не мольбы его сестры Каролины) заставило императора назначить главным адмиралом французского флота своего зятя. Почему-то именно по отношению к Жерому, ставшему в 23 года королем Вестфалии, Наполеон проявлял чрезмерную родственную поддержку: «Я видел немного людей, у которых было так же мало чувства меры, как у вас. Вы ничего не знаете, и ведете себя как бог на душу положит, вы ничего не решаете разумом, вами движет лишь пылкость чувств». В постскриптуме Наполеон добавил: «Друг мой, я люблю вас, но вы ужасно молоды». Во время прусской кампании 1806 года солдаты даже сложили песню, в которой были такие слова: «Мы идем завоевывать королевство для младшего брата Жерома».
По логике вещей, Наполеон I должен был столкнуться с обвинениями в семейственности. Известная в то время карикатура «Крах фабриканта воска», кроме всего прочего, намекала на королевские титулы, созданные Наполеоном специально для своих братьев и сестер. В названии карикатурист использовал игру слов «сир» и «воск» (sire — обращение к королю и cire — воск по-французски звучат одинаково). На самой карикатуре все короли-родственники были изображены в виде восковых свечей, освещающих ярмарочный балаган. Наполеон очень неловко защищался против такого обвинения: «Если во мне самом и в моем воспитании и есть какой-либо изъян, так он заключен в том, что появился я совершенно неожиданно, из толпы. […] Какая поддержка наиболее естественная, как не родственная?» Надо сказать, что Наполеон III действовал точно так же, но он даже и не помышлял о подобных объяснениях.
Недостаточная прозрачность управленческих структур и отсутствие ясности в отношениях лиц, наделенных властью, стали причинами многих конфликтов между императором и его братьями, которые, приняв символы власти, были, однако, лишены всех ее атрибутов. Раздавая троны своим родственникам, Наполеон желал видеть их лишь правителями-марионетками в его руках. Своему зятю Мюрату, королю Неаполитанскому, он напоминал: «Для ваших подданных вы должны быть королем, но для императора — вице-королем». Брату Луи в июле 1807 года Наполеон послал короткую записку: «Я хотел бы, чтобы вы приказали с 1 января будущего года считать Кодекс Наполеона основным законом вашего народа». Не в силах защитить своих голландских подданных, особенно во время континентальной блокады, Луи в 1810 году отрекся от престола в пользу своих сыновей Наполеона-Луи и Шарля-Луи-Наполеона (будущего Наполеона III). Хотя отречение было признано голландским парламентом, Наполеон его не признал и присоединил страну к Французской империи, разделив ее на департаменты.
Невозможность для братьев Наполеона действовать самостоятельно и их «обязанность подчиняться приказам министров» и генералов нередко оборачивались против интересов империи. На острове Святой Елены свергнутый император признавался, что «побежденные народы становятся подданными победителя лишь при слиянии политики и жесткого управления, что должно подкрепляться силами армии. Всего этого в Испании не было». Однако сам Наполеон помешал королю Жозефу применить по отношению к испанцам стратегию «покорения сердец и умов». 1 февраля 1810 года у Жозефа еще оставалась надежда завоевать симпатии испанского народа, так как жители Севильи его приветствовали очень тепло. Однако неделю спустя Наполеон издал декрет, согласно которому северные провинции отдавались в подчинение военным властям. Жозефа такое распоряжение рассердило, и 9 октября 1810 года он писал своей жене, которая уехала в Париж ходатайствовать за мужа перед его братом: «После злополучного декрета от 8 февраля все в этой стране изменилось. Теперь общественное мнение против нас. Я думаю, что пока еще возможно исправить причиненное зло, если сделать то, что я предлагал императору в своем письме. Но малейшее изменение в моем плане сделает успех в этом деле невозможным, и я за него уже не возьмусь. Передай это императору, и пусть он знает, что получит куда больший, чем я, выигрыш в славе и ответственности, которые станут его вкладом в будущее». В Париже Жюли растерялась от приема, оказанного ей Наполеоном. В первые две встречи она получила только пространные и смутные ответы на свои просьбы, а во время третьего разговора император и вовсе запретил ей упоминать об Испании. В 1811 году стало ясно, что оккупационная политика Наполеона потерпела крах. Жозеф приехал в Париж в надежде убедить брата изменить политику в отношении Испании и дать ему, Жозефу, свободу в действиях. Но император мечтал только об одном: сделать Каталонию французским департаментом. Когда Жозеф вернулся в Испанию, он даже не успел отречься от занимаемого им престола. В июле 1812 года французские войска были разгромлены под Арапилами, и это поражение открыло дорогу на Мадрид английским войскам под командованием Веллингтона.
Если всемогущество Наполеона обмануло надежды его семьи, то и Наполеон в свою очередь страдал от эгоизма собственных родственников. Например, его сестра Каролина, которая получила титул королевы Неаполитанской, вела непрерывные интриги, стараясь сделать своего мужа Мюрата преемником Наполеона в случае, если императору, по какой-либо причине, придется исчезнуть. Император был поражен карьеризмом сестры, в которой обнаружил безудержный макиавеллизм. Талейран, на которого Каролина произвела сильное впечатление, говорил о ней так: «На плечах этой хорошенькой женщины находится голова Кромвеля». Циничная и умевшая подчинять других своей воле, Каролина, однако, умела быть осторожной в советах, которые она давала своему мужу: «Вся Европа находится под игом Франции. […] Над тобой еще меньше всех издеваются. […] Тебе нужно немного успокоить свои мысли и ждать момента, когда мы будем более хладнокровными и независимыми». В 1814 году, когда Мюрат подписал соглашение с Австрией, Наполеон негодовал: «Мюрат! Мюрат! Мой зять и предательство… […] Это жена стала причиной его измены». В конце концов Каролина рассорилась с семьей и умерла от душевной болезни. Уже будучи в изгнании, Наполеон отзывался о ней с некоторым раздражением, как о «незначительной женщине».
Единственным человеком из семьи Бонапартов, которого Наполеон действительно любил и которым восхищался, была его мать. Летиция Бонапарт, оставшись в 35 лет вдовой, всегда имела большое влияние на всех своих детей, даже на Наполеона. Он, несмотря на то что нечасто следовал ее советам быть осторожным, говорил: «Только своей матери и ее жизненным принципам я обязан своим положением и тем добром, которое я сделал». В «Воспоминаниях с острова Святой Елены» Наполеон восхвалял «мадам Мать», которая «обладала сильной душой и предназначена была для великих свершений». Он называл ее «мадам Мать» только потому, что от других титулов она отказывалась. Она не захотела присутствовать на коронации своего сына в Нотр-Даме, несмотря на то что известный французский художник Давид изобразил ее на своем полотне. Из письма Наполеона старшему брату известно, что он очень сожалел об ее отсутствии на этой церемонии, так же как и о невозможности видеть в такую минуту своего отца: «Жозеф, если бы отец мог видеть нас!» Летиция Бонапарт вела скромную, уединенную жизнь и так объясняла свое пренебрежение к роскоши двора: «У меня 7 или 8 королей, которые однажды вновь окажутся у меня на руках!» Но с 1800 года она стала часто чуть слышно повторять с итальянским акцентом: «Хоть бы все это продлилось подольше».
Обуржуазивание топ-менеджмента
Наполеону доставляло удовольствие обеспечивать материальными благами своих близких родственников, поскольку в этом заключался главный признак его успешности: «Я родился в бедной семье, теперь же занимаю первый трон мира. Я дал Европе закон. Я распределил королевства. Я раздал миллионы франков». Одним из парадоксов его правления было создание системы, при которой, по его же собственному признанию, «ни к чему было искать случая отличиться на поле боя, чтобы получить эполеты, когда того же самого можно было добиться в прихожих дворца». Карьера маршала Ожеро наиболее точно иллюстрирует высказывание Наполеона о том, что «растрачивать свои заслуги можно настолько, насколько надеешься подняться». По словам Наполеона, «храбрость и добродетели подняли его высоко над толпой, но почести, звания, богатство вернули обратно».
Немногие маршалы избежали этой «каторги» соблюдения условностей при императорском дворе. Исключениями, пожалуй, были только Даву и Лефевр. Открыто презирая светский конформизм, Даву был из тех редких людей, кто, страдая близорукостью, осмеливался появляться при дворе в очках. Что касается Лефевра, который во время русской и французской кампаний командовал пехотой Великой армии, он «никогда не считал, сколько у него врагов». Он выходил из себя, едва завидев «эту кучу дураков, окружавших императора». Его жена, слывшая мадам Бесцеремонностью, также часто раздражала императорский двор своими манерами бывшей прачки. Наполеон и сам не питал иллюзий в отношении правил придворного церемониала, так как понимал, что его «трон — всего лишь доска, обтянутая бархатом».
Наполеон часто играл на человеческих слабостях к похвалам и к так называемым погремушкам (знакам отличия), однако и сам не был равнодушен к лести. Почти все его окружение принимало участие в соревновании на лучший дифирамб императору, но префект Ла Шез, безусловно, преуспел в этом мастерстве, написав: «Бог создал Наполеона, потом решил отдохнуть». Понимая, что «очень трудно различить, где кончается вежливость и начинается лесть», Наполеон подозревал, что «тот, кто умеет льстить, умеет и клеветать». Талейран, которого поэт Ламартин называл баловнем судьбы, был с Наполеоном согласен, потому что «слово было дано человеку, чтобы скрывать мысли». Убежденный, что никогда не следует говорить о себе плохо, потому что «ваши друзья всегда сделают это за вас», Талейран отлично умел пользоваться лестью, которая является «единственным капиталом, который ничего не стоит, но приносит большой доход». Этот непревзойденный мастер в искусстве интриг и манипулирования людьми заметил даже, что «есть кое-что пострашнее клеветы — это правда».
Если Наполеон считал, что «из всех аристократов хуже всех — аристократы богатые», то это только потому, что у него самого была «тяга к созиданию, а не к собственничеству». 26 августа 1811 года министр Монталиве доложил, что император решил сократить расходы на свой гардероб из-за «необходимости все время разыскивать вещи, которые непрестанно заменяются новыми». В отличие от своих придворных, тративших на одежду целые состояния, сам Наполеон решил довольствоваться самым необходимым. Отправляясь в какую-нибудь поездку в карете, украшенной золотом, император ложился спать на раскладную железную кровать. Перед Аустерлицким сражением его увидел один из русских разведчиков, который потом описал его как неприбранного и плохо одетого человека. В конце концов Наполеон привык к этому непритязательному образу «маленького капрала».
Понимая, что «основа всякой власти — это благополучие подчиненных», Наполеон не строил никаких иллюзий в отношении своих маршалов: «Массена получил достаточно признания и почета; но не доволен, он хочет стать князем, как Мюрат и Бернадот; он может хоть завтра распрощаться с жизнью, чтобы сегодня стать князем». Однако необходимость введения поощрительных мер для соратников Наполеона была тем более важна, что принятый императором ритм работы требовал от всех нечеловеческих усилий. Узнав о том, что его министр внутренних дел Крете неизлечимо болен, император сказал: «Все нормально. Человек, которого я назначил министром, через четыре года даже помочиться как следует не сможет». Другой пример такого обращения с людьми — это маршал Бертье. Однажды заметив, что «искусство управлять состоит в том, чтобы не дать людям состариться на своих постах», Наполеон отказался дать Бертье отставку, несмотря на то что с 1806 года его соратник напоминал ему, что он слишком стар, чтобы продолжать сражаться. Получив титул князя Ваграмского, Бертье стал хозяином замка Шамбор, в котором он прожил только два дня. Письмо Бертье, посланное им жене во время русской кампании, является подтверждением высказывания Наполеона о том, что «среди тех, кому есть что терять, не найдешь отважных людей»: «По правде говоря, я очень устал, но моя энергия и мой моральный дух поддерживают меня. […] Я хочу знать, что мои дети любят меня за это. Самое большое наслаждение в жизни, особенно в старости, это быть любимым. Сегодня мне исполнилось шестьдесят лет: видите, какой у вас приятный и очаровательный муж». Слова Бертье ясно свидетельствуют, насколько разительно его жизненные стимулы отличались от тех, которыми руководствовался Наполеон.
Поскольку, по мнению Наполеона, «понятие политической добродетели — это абсурд», он считал, что «управлять людьми легче, используя их пороки, чем добродетели». Он был уверен, что все его маршалы, кто-то раньше, кто-то позже, запустили руку в государственную казну. Во время испанской кампании разница в положении «верхов» и «низов» Великой армии была настолько огромной, что старые солдаты говорили, что война эта велась для «обогащения генералов, обнищания офицеров и гибели солдат». Редкими исключениями из общего правила были Бесьер, Журдан, Макдональд, Монсей, Серюрье и Сюше. В отношении Сюше Наполеон писал на острове Святой Елены: «Из-за их (речь идет о генералах) воровства проиграл я испанскую кампанию, впрочем, Сюше был исключением, его командование можно считать примерным».
Самым алчным, без сомнения, был Массена. По словам Наполеона, «он любит деньги, это единственный его двигатель, только они могут заставить его маршировать даже передо мной». Солдаты Великой армии даже переиначили прозвище, данное Наполеоном их командиру. Они стали его называть не «любимое дитя победы» а «испорченное дитя победы»[113]. И Наполеон, который редко вмешивался лично в дела о хищениях частных лиц, все-таки принял решение о наказании Массена за это преступление. По крайней мере, существует упоминание об одном таком случае. Узнав, что Массена заработал около трех миллионов франков на продаже лицензий на ввоз импортных товаров, Наполеон попросил его одолжить один миллион государственной казне. Массена оказался слишком жаден, тогда император конфисковал всю сумму, к большому горю маршала.
Но не только маршалы из окружения Наполеона были «хищниками». К ним же отнес Наполеон и своего друга детства Бурьенна, который был его личным секретарем: «Я очень любил его; но был вынужден прогнать, несколько раз поймав за руку в кошельке, откуда он безнаказанно воровал». И все-таки самым ненасытным был, без сомнения, Талейран, который заявлял: «Для того чтобы сделать состояние, не нужен ум, единственное, что нужно, — это отсутствие щепетильности». Наполеон говорил о нем: «Талейран обладает необыкновенными талантами, но он беспринципный злодей и до такой степени жаден до денег, что не выбирает способов их получения». Адмирал Декре так отзывался о Талейране: «Еще бы этому человеку не быть богатым! Он продал всех тех, кто его купил».
Негибкость организационной культуры
Долговечность какого-либо предприятия во многом зависит от способности его основателя менять имидж своей команды, то есть ту совокупность приемов работы и мотивации, которая рождается главным образом в подсознании руководителя и облекается в конкретную форму в соответствии с его образом мышления и действий. Если действия, целью которых является изменение культуры какого-либо общества, всегда бывает трудно осуществить, то для преодоления препятствий очень часто достаточно просто изменить параметры этих действий. В результате стремительного развития Первой империи возникла угроза несоответствия существующей культуры государства его новому статусу. В центре первоначальной структуры государственного управления находилась сильная личность, но, когда возникла необходимость управлять всей Европой, старый метод функционирования оказался невозможен. Управление подобным предприятием предполагает создание гибкой стратегической организации, способной к поддержанию постоянного самообновления.
Хотя Наполеон выступал инициатором изменений, он часто колебался, не зная, какую цель выбрать в качестве ориентира. Гораздо серьезнее было то, что он не только подавлял любую инициативу, направленную на культурные изменения, но и жестким авторитаризмом усугублял нарушения в работе своей команды. Первую империю поразил кризис личности, так как ее администрация не только не видела нового достойного преемника, которого следовало бы готовить к принятию власти, но и не предпринимала ни малейших усилий в этом направлении.
Успешное управление империей, в которую входила почти вся Европа, подразумевало достижение равновесия между работой интернационального управленческого механизма и процессом адаптации к ней местных администраций. Проблемы, связанные с различием культур, особенно часто задерживали эти процессы и сводили к нулю инициативы даже самых оптимистично настроенных руководителей. Самым главным тормозом развития Первой империи стало отсутствие, недостаточность либо непостоянство желания Наполеона начать полновесное межнациональное сотрудничество. Император, например, без малейших угрызений совести заявлял о принципиальном неравенстве в отношениях между Францией и аннексированными государствами, например Италией. Вот слова из речи, произнесенной им в Милане в 1807 году: «Граждане Италии, я для вас уже многое сделал и сделаю еще больше. Но и вы должны всем сердцем принять сторону моих французских подданных, поскольку это в ваших интересах, и принимать их как своих старших братьев». Это политическое позиционирование основывалось на предубеждении к другим культурам, которое в 1803 году побудило его заявить: «Основное в характере итальянцев — это склонность к интригам и лживость; вы недостаточно осторожно относитесь к ним». К немцам он также относился как к низшему народу. В 1806 году, в день подписания акта об учреждении Конфедерации Рейна, он сказал одному из своих советников: «Германские княжества и земли должны стать наместническими владениями, то есть колониями континентальной Империи». Наполеон требовал, чтобы Франция, а значит — он сам, одна осуществляла руководство всей Европой. В то время как короли «семьи» императора старались найти общий язык со своими подданными, поддерживая их требования, инструкции самого Наполеона были непреклонными: «Мой принцип — Франция прежде всего», — так он писал вице-королю Италии Евгению де Богарне в 1810 году.
Ницше считал, что падение этого «великого человека» объясняется тем, что в отличие от служителей искусства, которые могут укрыться в своем замке из слоновой кости, Наполеон должен был жить среди обычных людей, и в конце концов он не устоял под тяжестью их слабостей. В эссе «Воля к власти» Ницше писал, что Наполеона «развратили средства, к которым он вынужден был прибегать, и он утратил благородство своего характера». В конце концов он сам в это поверил, прислушиваясь к националистическим и популистским краснобаям. Он стал жертвой созданного им самим мифа об императоре всех французов. Закончилась его карьера «художника управления», с этих пор он был талантливым политиком. Его крах показал высочайшую уязвимость великого человека, в жизни которого случаются не только победы, но и мгновения слабости, за которые его презирают и осмеивают.
В военной области безудержный национализм Наполеона отразился и на его Великой армии. Например, император был недоволен тем, как его брат Луи, король Голландии, назначил маршалов. Он ему писал 2 января 1807 года: «Вы полагаете, что дивизионный генерал-француз захочет подчиняться маршалу-голландцу?» Через три месяца Наполеон продолжил свою мысль: «Если достоинство возможно в стране военных, то в стране коммерсантов оно невозможно. Я испытываю гораздо больше уважения к последнему амстердамскому лавочнику, чем к первому дворянину Голландии».
Во время первой, итальянской, кампании армия действовала очень успешно, пока численность сил, принимавших участие в действиях, не превышала 200 000 солдат. До 1807 года ее маневренность, хорошая обученность войск, дисциплинированность генералов и солдат позволяли Наполеону быстро реагировать на изменения обстановки и корректировать свои действия прямо в ходе сражения. Бонапарт сам признавал, что его армия 1805 года, составленная почти из одних французов, четвертая часть которой участвовала в революционных сражениях 1792–1799 годов, была «самой лучшей армией, которой я когда-либо командовал».
После 1807 года все изменилось. С годами численность Великой армии сильно возросла из-за притока в нее иностранного контингента: Итальянское королевство поставило для нее 218 000 солдат; Неаполитанское королевство — 60 000; Испания — 15 000; Конфедерация Рейна — 120 000; Швейцария — 10 000; Голландия — 36 000. К июню 1812 года Великая армия достигла невероятных размеров — 550 000 человек, из которых половина были иностранцами. Эта «армия двадцати языков», как ее прозвали в России, была первой многонациональной военной силой. Однако у нее были некоторые недостатки: каждый иностранный контингент оставил свои цвета военной формы; эти войска, зачисленные во французскую армию, передали под командование французским генералам; когда в штабе армии обсуждались подготовка и планы кампаний, иностранные офицеры высшего ранга на эти собрания не приглашались. В конце концов эта система организации исчерпала себя. Это стало очевидным во время германской кампании 1813 года, когда в битве при Лейпциге саксонский контингент вышел из-под повиновения и обратил оружие против французских солдат. После этого Наполеон отдал приказ о разоружении всех иностранных войск, которые еще находились во Франции, исключение составили четыре швейцарских полка и польские полки.
Конфликтные отношения между Францией и ее союзниками стали не единственной проблемой, препятствующей управлению Первой империей. В самом деле, развиваясь, руководящие звенья предоставляли гражданским администрациям гораздо больше полномочий, чем военачальникам. Однако Наполеон, в соответствии со своим характером и воспитанием, часто ставил на первое место не гражданских управленцев, а товарищей по оружию: «Там, где наше знамя, там Франция». Вскоре в его империи стала ощущаться нехватка администраторов, а не завоевателей. После многочисленных разбирательств в арбитражных судах императору удалось более или менее примирить эти две касты. По свидетельству современников, он в равной степени отчитывал или хвалил как гражданские власти (министров, префектов и т. д.), так и военачальников. И хотя в изгнании на острове Святой Елены Наполеон писал, что он «в конечном счете уверен, что для того, чтобы править, нужно быть военным: править можно только в сапогах со шпорами», все же гораздо раньше, а именно 1 декабря 1800 года Редереру он говорил совсем другое: «Если я умру года через три-четыре от горячки в своей постели и, чтобы закончить свой роман, напишу завещание, я посоветую своей нации опасаться военных правительств, я им посоветую избрать гражданский магистрат». Через два года на заседании Государственного совета он повторил эту свою мысль: «Нас 30 миллионов человек, объединенных Просвещением, собственностью и коммерцией; 300 000 или 400 000 военных — ничто перед таким количеством народа. Мало того что генералу для командования необходимы гражданские навыки и знания, он и сам, уйдя в отставку, возвращается в гражданское состояние. Солдаты — это всего лишь дети наших граждан. Армия — это нация. Если рассмотреть военного, не принимая во внимание его отношения с другими людьми, то можно убедиться, что для него не существует закона, кроме силы, он во всем полагается на нее, видит только ее. Человек гражданский, наоборот, думает только об общем благе… Военным свойственно все деспотически подчинять своей воле. Гражданские люди стремятся все обсудить, подчинить правде и разуму; у них другой взгляд на жизнь; они часто ошибаются, но в споре рождается истина. Если разделить людей на военных и штатских, пришлось бы создать два общества, тогда как мы принадлежим к одной нации».
В этом двойственном характере его власти — «гражданский/военный» — видятся признаки некоего раздвоения, присущего самому Наполеону. Особенно оно было заметно, когда он разбирал конфликты между государственными чиновниками или между частными лицами. В конфликтах, возникающих между государственными чиновниками, Наполеон часто принимал сторону гражданской власти: «Министры говорят от моего имени, никто не имеет права отменять или мешать исполнению приказов, которые они отдают. Во Франции нет власти выше власти министра». Он даже написал такие слова маршалу Мармону: «Вы не имеете права распоряжаться ни одним су, пока министр не даст его вам». Однако 15 ноября 1805 года он писал министру полиции Фуше: «В бюллетене от 13 брюмера я прочитал об иске, который префект предъявил генералу Мену; это неразумно. В условиях войны, да еще в Пьемонте, генералам необходимо иметь высокий авторитет. Я удивлен, что человек такого большого ума, как префект Турина, не понял этого». Несколько месяцев спустя уже по другому делу он упрекает генерала Жюно: «Если вы не ладите с префектом, это ваша вина, потому что вы выше по званию и всем известно мое доверие к вам. Мне бы хотелось, чтобы перевес был на вашей стороне, но также хотелось, чтобы вы им никогда не воспользовались. Авторитет военного бесполезен и непригоден в решении гражданских дел. Не стоит вести себя как капрал».
Руководителю нужно обладать гибкостью. Это одно из необходимых качеств, которое поможет ему подготовить свою команду к изменяющимся, а иногда и к дестабилизирующим условиям. Когда О’Мира[114], разговаривая с Наполеоном на острове Святой Елены, попросил его назвать имя «самого ловкого французского генерала», тот ответил: «Трудый вопрос; пожалуй, Сюше». Надо сказать, что Сюше удалось сгладить различия между культурами таких формаций, как «гражданские/военные» и «французы/европейцы». Хотя король Жозеф весьма нелестно отзывался о других генералах, участвовавших в войне с Испанией, он признавал, что Сюше был очень хорошим администратором: «Очень достойный военачальник, ловкий администратор, он сумел найти в богатых провинциях Испании средства, чтобы обильно снабжать службы своей армии, не особенно докучая населению. Он смог заставить свои войска соблюдать строжайшую дисциплину и внушить местным жителям доверие к себе». В январе 1812 года, приняв командование над очень скромной по численности и вооружению армией Арагона, Сюше принудил к капитуляции англо-испанские войска генерала Блейка. После чего, при подписании конвенции о капитуляции и оккупации Валенсии, он настоял на включении в первый параграф документа следующего положения: «Город Валенсия будет передан имперской армии; религии будет оказано должное уважение, жители и их собственность будут защищены». По воспоминанию генерала Гюго, отца знаменитого французского писателя, руководство Сюше было выгодно и армии, и провинции Валенсия.
Ослабление сплоченности команды
Наполеон умел обуздывать соперничество внутри своей команды, позволяя каждому ее члену сохранять собственную индивидуальность и стремление к личной победе. Империя быстрыми темпами вступала в стадию наивысшего расцвета, когда подверглись жестоким испытаниям слаженность и сплоченность старой команды, силами которой эта империя была создана. В этой ситуации потеря доверия характеризовала не только отношение команды к своему начальнику, но также отношение начальника к команде и отношения внутри самой команды.
На глазах у бывших соратников коллективная эпопея превратилась в личные приключения, когда интересы императора и его окружения разошлись. В Первой империи показатели, по которым можно судить о способности любой команды выстоять и преодолеть обычные и очень сложные препятствия (удовлетворение от работы, стремление к постоянному обучению, готовность к переменам и доверие), еще до «начала конца» упали до нуля. Прежде всего маршалам и министрам было все труднее мириться с тем, что они оказались простыми пешками на шахматной доске императора. Наполеон, преисполненный сознания исключительности своего положения, сокращал поле деятельности для министров и маршалов, не одобряя их проекты и планы, прилагая все меньше усилий для упрочения их авторитета. Генерал Тиар рассказывал о почти садистском удовольствии, которое Наполеон испытывал, видя замешательство, в которое одно его присутствие повергало подчиненных, занимающих самые нижние ступени иерархической лестницы: «Когда он замечал, что замешательство оказывалось результатом страха и того впечатления, какое производило на присутствующих его появление, его самолюбие ликовало. Это была мелочность, но от этого она не становилась менее реальной, и иногда это его свойство давало собеседнику возможность упрочить свое положение. Очень часто люди, занимающие высокие посты и обладающие исключительными способностями, настолько терялись, когда император вдруг обращался к ним, что в ответ не могли вымолвить ни слова. Таким людям он никогда не поручал важных дел. У его самолюбия был еще и другой перегиб. Он не мог понять, если кто-то из тех, кому посчастливилось приблизиться к его персоне, не пользовался этим. Так часто случалось со мной, поэтому, едва появлялась возможность улизнуть, не пренебрегая служебными обязанностями и не особенно нарушая условности, я старался вернуться к своим привычным независимости и свободе. На его взгляд, это было самым серьезным моим недостатком».
Вместо того чтобы создавать вокруг себя атмосферу смятения и замешательства, Наполеону следовало позаботиться о том, чтобы новому поколению передавались и закреплялись такие навыки, как способность самостоятельно и открыто мыслить, смелость в принятии конструктивных решений. Также следовало бы следить за тем, чтобы отличные от общепринятых мнения меньшинства не наказывались чересчур сурово. Многие офицеры потеряли мотивацию вследствие действительных или воображаемых ошибок, жертвами которых, по их мнению, они стали. Так, генерал Антуан Анри де Жомини, выходец из Швейцарии, ставший в 1808 году бароном империи, в конце концов покинул Великую армию. Во время войны в Испании Жомини был назначен начальником генерального штаба армии, которой командовал маршал Ней, сделавший его козлом отпущения всех своих промахов. Только значительные разногласия с Бертье, суть которых свелась к несостоявшемуся назначению Жомини бригадным генералом, стали причиной его перехода на службу в штаб российского императора Александра I во время перемирия, заключенного в 1813 году. Бертье не только отказался признать заслуги Жомини в победе при Баутцене, но даже арестовал его, обвинив в том, что тот не сумел привести вовремя в «чрезвычайное положение» армейский корпус, генеральный штаб которого возглавлял. Возможно, для Великой армии эта потеря была бы незначительной, если бы Жомини не стал впоследствии первым советником российского государя и наставником будущего Николая I. На самом деле Жомини попал в немилость сразу после Йенского сражения, когда он опубликовал свои, во многом пророческие, мемуары, в которых выступал против реставрации Польши. Эти мемуары Наполеон встретил очень враждебно. Письменные труды Жомини не впервые доставляли ему неприятности. Император уже собирался отдать приказ о конфискации «Трактата по великой тактике», в котором Жомини слишком тщательно проанализировал «военную систему» Наполеона. Неважно, что его заслуги отошли на второй план, заслоненные славой Клаузевица, Жомини все равно остался одним из основоположников современной стратегической науки.
Застарелая неприязнь и зависть очень часто становились причинами яростного соперничества между маршалами. Вражда накалялась до такой степени, что порой они принуждали себя общаться друг с другом только в присутствии Наполеона. В 1799 году Гувион-Сен-Сир во время битвы при Нови оставил на уничтожение дивизию генерала Ватрена, чтобы отомстить Макдональду. Когда его попросили вмешаться, он сухо ответил: «Очень неплохо преподать несколько уроков этим генералам армии Неаполя». Такое поведение заслужило неявное одобрение Наполеона, так как он назначил Гувиона маршалом, даже несмотря на то, что в глубине души считал, что тот оставил «своих товарищей на произвол судьбы».
Совещания и рабочие сборы, проводившиеся в подразделениях Великой армии, также становились предлогом для бесчисленных интриг, в результате которых одни возвышались за счет принижения других. Но хотя эти внутренние распри и вносили некоторый беспорядок, они не мешали армии Наполеона одерживать блестящие победы.
Также в наполеоновской системе ощущалось и отсутствие «теневой власти». Объединения, созданные в консулате (Законодательный корпус и сенат) в противовес ассамблеям, очень быстро прекратили свое существование. Как заметил Ипполит Тэн, Конституция VIII года в основном уничтожила парламентскую власть: «Трибунат обсуждает, но не выносит решений; Законодательный корпус выносит решения, но не обсуждает; консервативный сенат занят поддержкой этого всеобщего паралича». Индивидуальные и профессиональные качества соратников Наполеона также снизились, поскольку сильные личности постепенно отстранялись от дел, и министры становились обычными исполнителями. В 1807 году Талейран был отстранен от поста министра иностранных дел по обвинению в измене, а вместо него был назначен Шампаньи, человек серый и посредственный. В 1810 году ушел в отставку министр внутренних дел Фуше. Найти оправдание немилости, в которую попал маршал Брюн, наоборот, очень трудно. В самом деле, во время кампании в Пруссии в 1807 году Брюн занял Страслунд, потом подписал мирный договор со Швецией. Император не простил ему того, что в этом договоре Брюн упоминал о «французской армии», а не об «Армии Его Императорского и Королевского Величества»!
В ответ на замеченные им первые признаки действий оппозиционно настроенных салонов и закулисной политики Наполеон начал развивать идею заговора против него, имеющего иностранные корни. Он отказывался объяснять недоверие, появившееся в его команде, другими причинами, кроме как периферическими нарушениями: «Никогда не приписывайте злому умыслу то, что объясняется простой некомпетентностью». Полагаясь на свою силу, он убедил себя, что «предают только самых трусливых». В 1800 году американский дипломат Ван Мюррей, однако, писал: «Наполеон Бонапарт — необыкновенный человек, но он чересчур великодушен по отношению к своим врагам-французам. Великодушие грозит ему слабостью и падением». В действительности великодушие Наполеона объяснялось в первую очередь тем, что он не умел распознавать намерения своего окружения: «Выставьте мошенника на всеобщее обозрение, и он станет вести себя как честный человек». Талейран, большой эксперт в деле предательств и измен, определил четкий критерий для выявления оппозиционеров: «Недовольные — это думающие бедняки».
Основной противовес растущей единоличной власти императора появился в самом правительстве, потому что, по мнению того же Талейрана, «лучший способ свергнуть правительство — это войти в него самому». Получив от Наполеона в 1806 году титул князя Беневентского, Талейран со следующего же года начал отдаляться от своего благодетеля. Так как «министр, которого возвышают, — это министр, который падает», Талейран и Фуше, примкнувший к нему два года спустя, стали ориентировать свои действия на создание большой европейской коалиции. И они добились желаемого, так как Наполеон на острове Эльба говорил: «Если бы я повесил двух человек, Талейрана и Фуше, я еще оставался бы на троне». Этот союз двух предателей возник только потому, что оба они были оппортунистами по своей природе, но отнюдь не оттого, что они ценили друг друга, как единомышленники. Резкие слова, которые Талейран адресовал Фуше, отлично характеризуют их обоих: «Его презрение к людям происходит оттого, что мсье Фуше часто смотрится в зеркало».
Стратегия Талейрана заключалась в том, чтобы «следовать своим наклонностям, при условии, что они приведут к возвышению», а затем, если «события выходят из-под нашего контроля, сделаем вид, что мы это и организовали». В 1808 году он тайком советовал русскому императору уклониться от подписания соглашений, которые ему предлагал заключить Наполеон. Три недели спустя французский император, считая, что руки у него развязаны, отправился в Испанию, чтобы принять командование армией. В 1809 году Наполеон понял, что надолго увяз в этой войне. Потерпев поражение, он вернулся в Париж для того, чтобы обличить Талейрана в измене: «Вы заслуживаете того, чтобы я раздавил вас, как кусок стекла, и это в моих силах, но я слишком презираю вас, чтобы взять на себя такой труд». Еще раз император пощадил Талейрана, но бросил ему в лицо фразу, которую помнят до сих пор: «Вы просто дерьмо в шелковых чулках». На следующий день после этого разговора Талейран тайно предложил свои услуги послу Австрии Меттерниху, который сразу же поставил об этом в известность своего министра: «Жребий брошен. „Х“ (Талейран) в разговоре со мной снял с себя маску. Мне показалось, что он решил не ждать окончания партии; он объяснил мне, что подходящий момент наступил; он считает своим долгом наладить отношения с Австрией. […] Он сказал, что ему необходимы несколько сотен тысяч франков, так как Наполеон разорил его, принимая испанских князей, а еще потому, что он купил дом». В 1817 году свергнутый французский император заявлял: «Талейран долгое время пользовался моим доверием, и часто ему были известны мои планы за год, а то и за два до того, как я приступал к их исполнению».
В 1813 году Наполеон жаловался на своих маршалов: «У них нет ни сердца, ни привязанности. Я меньше потерпел от ударов судьбы, чем от эгоизма и неблагодарности своих братьев по оружию». Этой фразой он словно напророчил измену своего зятя Мюрата, который после отречения Наполеона перешел на сторону Австрии и в 1814 году сражался в Италии против французской армии. Мюрат, представляя себя инициатором и лидером объединения Италии, писал 26 января 1814 года: «Император хочет только войны. […] Я объединяю свои войска с силами союзных держав, в чьи великодушные намерения входит вернуть достоинство тронам и независимость нациям». После первого отречения Наполеона Мюрат, однако, столкнулся с враждебностью со стороны Людовика XVIII и недоверчивым отношением союзников к его идеям объединения Италии. Когда император в 1815 году, возвращаясь из первой ссылки, высадился в заливе Жуан, Мюрат вернулся в империю и принял участие в походе на Италию. Он покорил Феррару, но потерпел поражение под Толентино. Сбежав из Франции, он напрасно ждал, когда Наполеон позовет его обратно, поэтому он не участвовал в битве при Ватерлоо. Его арестовали близ Неаполя, и 13 октября 1815 года по приказу английского посла он был расстрелян. Наполеон простил ему измену: «Я любил Мюрата за его необыкновенную отвагу, вот почему я простил ему столько глупостей».
Узнав об измене маршала Мармона в 1814 году, Наполеон воскликнул: «Вот судьба властителей: они плодят неблагодарных!» Надо сказать, что 30 марта 1814 года в Париже Мармон сдался неприятелю вместе со своими войсками, которые должны были защищать дорогу на Фонтенбло, где находился император. Ему Наполеон никогда не простил этого «предательства», которое привело к тому, что русский император потребовал от французского отречения от короны без всяких условий: «Мармон нанес мне последний удар». Коленкур вспоминал, что «Наполеон, узнав о предательстве Мармона, сначала этому не поверил. Но когда сомневаться в произошедшем было уже невозможно, он долго молчал, потом воскликнул: „Получить такое от Мармона, от человека, с которым я делил свой хлеб, которого я вывел из безвестности, которому я дал богатство и репутацию![…] Мармон забыл, что всеми оказываемыми ему почестями он обязан престижу национального ордена, который он растоптал ради того, чтобы украсить себя знаком врагов, с которыми он дрался 25 лет!“» После этого Наполеон сказал пророческие слова: «Несчастный, он будет еще несчастливей, чем я». Это было действительно так. После того как Мармон проголосовал за казнь Нея, он не сумел подавить революцию 1830 года, был отправлен в ссылку, где умер в полном одиночестве. Последние годы жизни Мармон провел, стараясь объяснить свои поступки. Его оправданиям не хватало ни раскаяния, ни искренности: «Когда он, Наполеон, сказал: „Все для Франции“, — я с ликованием пошел за ним. Когда он сказал: „Франция и я“, — я пошел за ним с радостью. Когда он сказал: „Я и Франция“, — я оставался предан ему. Только тогда я отошел от него, когда он сказал: „Я без Франции“».