Увольнение О’Мира
Глава семнадцатая
Время печали — Ссоры между губернатором и О’Мира — Рукопись острова Святой Елены — Болезнь императора — Усиление напряженности
1 января 1817 года для всех нас ознаменовался как день печали; а ведь было время, когда в этот день послы всех держав наносили визит в императорский дворец, чтобы от имени своих властелинов выразить их чувства дружбы в адрес императора, а позади них придворные плотной толпой заполняли обширные гостиные залы дворца Тюильри. Сегодня ему, вынужденному искать тень под покровом шатра, возведенного около его дома, не наносили визиты послы и придворные. В этот день он был лишен нежности очаровательной супруги, которую он любил, и сына, на которого возлагал все свои надежды. Он принимал лишь новогодние поздравления и пожелания — пусть несбыточные, но зато от всего сердца и от всей души — от своих товарищей по неволе.
Как и в прошлом году, император хотел, чтобы на обед к нему для получения подарков были приведены дети. Своими играми и счастливой беззаботностью, свойственной ее возрасту, детвора смогла отвлечь его от мучительных размышлений и вызвать улыбку на его устах. Император послал ко мне Сен-Дени, чтобы я подобрал различные подарки и их родителям. По поручению императора я передал Сен-Дени набор китайских шашек, который император вручил графу Бертрану; подзорная труба, которая недавно была прислана сестрой императора, королевой Неаполитанской, была предложена генералу Гурго, а серебряный дорожный саквояж, с которым император не расставался в Египте, достался графу де Монтолону. Графини Бертран и де Монтолон получили по блюду из прекрасного севрского сервиза. Блюдо, подаренное графине Бертран, изображало переход французских войск через Дунай по мостам, возведенным гофмаршалом[271]. Блюдо, подаренное графине де Монтолон, изображало сражение, во время которого особенно отличился ее супруг. Я думаю, что это было сражение при Аустерлице[272].
Утром этого дня император принял поздравления от графа де Монтолона; когда тот спросил императора, в какое время он будет принимать остальных приближенных ему лиц с их поздравлениями, то император ответил: «Я нахожусь в гробнице, у меня не лежит сердце к проведению семейного праздника». Тем не менее в тот вечер он лег спать, чувствуя себя счастливым от того, что смог принести радость тем, кто был вокруг него в этот праздничный день.
Отъезд графа де Лас-Каза должен был повлиять на изменения в привычках императора. Рабочая нагрузка, которая ранее распределялась между его четырьмя офицерами, теперь была разделена между тремя: этим господам были выделены их рабочие часы, и вскоре жизнь вошла в свое обычное русло. Император продолжал свои беседы по вечерам, когда ложился в постель. Обычно на эти беседы приглашались только генерал Гурго и граф де Монтолон. Гофмаршал, хотя он жил в пределах территории Лонгвуда, был размещен в доме за крепостным рвом в том месте, где строилась новая резиденция для императора. В 6 часов вечера живая цепь из часовых отделяла его от нас, и если император вызывал его к себе в этот час, то он мог направиться к императору только в сопровождении английского солдата. Поэтому император проводил вечера в своей спальной комнате исключительно в обществе двух генералов, которые жили в Лонгвуде; и если случалось так, что император, укладываясь спать, отпускал и того и другого генерала, то тогда наступала моя очередь. Император обычно просил меня взять книгу, которую он читал в эти дни, и предлагал мне продолжать читать ему вслух. Бывало и так, что генералы вызывались к императору и ночью для работы, но в те дни это было редко, так как император не хотел беспокоить их. Ему больше нравилось говорить им, когда он видел их на следующее утро: «Я напряженно работал ночью; а вы, мои ленивые друзья, чем вы занимались в это время?» Могу в данный момент заявить, не опасаясь возражений, что на этой жалкой скале император всегда демонстрировал величайшую уравновешенность характера и, благодаря присущей ему энергии, знал, как оказать поддержку другим.
Объятый чувством подозрительности, губернатор терпеть не мог, если дежурный офицер, оставаясь на посту более двадцати четырех часов, ни разу, даже на мгновение, не видел императора[273].
Если же дежурный офицер не делал этого, то губернатор, охваченный беспокойством, приезжал в Лонгвуд к дому графа де Монтолона с инструкциями в руках, требуя встречи с графом. Граф де Монтолон обычно успокаивал его, убеждая в ложности его преувеличенных страхов, и не ставил императора в известность об этих безобразных сценах. Если бы императору сообщили о них, то он бы оставался дома, чтобы выяснить, каким образом Лоу зайдет слишком далеко в своей наглости, попытавшись переступить порог резиденции императора. Так как апартаменты императора находились на цокольном этаже, то дежурный офицер, не приближаясь к окнам здания и не беспокоя кого-либо своей слежкой, мог во время обхода вокруг здания резиденции заметить императора в одной из занимаемых им комнат.
Со времени вступления в силу новых инструкций император более не встречался с кем-либо из иностранцев, за исключением адмирала и г-на Балькума. Д-р О’Мира был единственным человеком в Лонгвуде, который мог информировать императора о том, что происходит на острове, и мог сообщать о только что полученных новостях из Европы. Важность общения с ним значительно возросла для императора, и доступ доктора в императорские апартаменты таким образом был сильно облегчен. Доктор очень сожалел, как он об этом сказал мне, о решении императора не принимать иностранцев, имевших на это разрешение губернатора. Тем самым император лишил себя возможности как-то отвлечься и к тому же дать знать в Европе, через посредничество тех лиц, кто мог бы посетить его, о плохом состоянии здания, в котором он размещен, в то время как губернатор проживал в роскошном особняке. Подобное сравнение было настоящим скандалом для иностранцев, и оно стало причиной того, что британское правительство устроило настоящую шумиху в газетах по поводу деревянного дворца, отправленного на борту корабля из Лондона на остров Святой Елены[274].
Губернатор был хорошо осведомлен о действиях д-ра О’Мира, считая, что они идут вразрез с мерами по изоляции императора. Сэр Хадсон Лоу не верил бюллетеням доктора о состоянии здоровья императора; он упрекал доктора за то, что тот выражает слишком большую готовность выполнять мелкие поручения французов в городе. Доктор еще раньше говорил мне, что он чувствовал себя так, словно находится между молотом и наковальней; с одной стороны, доверие, которое он вызывал у императора, а с другой стороны, желание губернатора, выраженное им в личной беседе, пойти на сближение с Лонгвудом, превратило доктора в некоего посыльного между «Колониальным домом» и Лонгвудом. В зависимости от важности проблем, возникавших между губернатором и Лонгвудом, их обсуждение принимало более или менее острый характер и в конце концов привело к высылке доктора из Лонгвуда.
Генерал Гурго, чаще остальных совершавший прогулки верхом на коне, обычно встречал жителей острова или офицеров из местного гарнизона. Его всегда с большим интересом расспрашивали об императоре. Среди уполномоченных представителей держав генерал Гурго чаще других встречал графа Бальмэна, представлявшего Россию. Хотя он ухаживал за молодой дочерью Лоу, рожденной от первого брака, он не скрывал от генерала Гурго, что содержание императора под арестом на острове Святой Елены не соответствовало тому, что имели в виду союзнические державы: они действительно предоставили Англии право осуществлять условия договора от 2 августа 1815 года, но это считалось бесчеловечным, когда императора приковали к этой скале, заставив пребывать в местности, слишком маленькой для того, чтобы заниматься физическими упражнениями, необходимыми для его здоровья. Граф Бальмэн и его коллеги были озабочены тем, о чем они узнали, и маркиз Моншеню выразил протест против подобного положения дел; вследствие этого появилась надежда, что будут восстановлены прежние границы передвижения французов по острову. Когда эти слова были переданы императору, то он воспринял их с удовлетворением, для него было важно, что на острове есть люди, занимающие видное положение, которые осуждают губернатора за его методы исполнения полученных им инструкций.
Граф де Монтолон также возвращался с новостями со своих прогулок. Так как он совершал меньше конных прогулок, то был чаще с императором, с которым все больше сближался. В дополнение к его рабочим часам он отвечал за переписку с губернатором, которую сэр Хадсон Лоу сделал весьма напряженной. Поэтому она для графа де Монтолона стала настоящим занятием и источником продолжительных бесед между ним и императором. Что же касается гофмаршала, о котором император говорил: «Мы должны любить наших друзей даже со всеми их недостатками», — то он был другом по зову сердца; несмотря на нерешительность графа Бертрана в некоторых случаях, чувство дружбы у императора было к нему неизменным. Император знал, что он был человеком, способным дать хороший совет, и он знал, что может положиться на него; он был преданным императору, неспособным свернуть с пути, продиктованного долгом и честью. Граф Бертран был богатым человеком, имевшим большую семью, о которой он неустанно заботился. Он не был так близок к императору, как его два товарища, но дня не проходило, чтобы он не навестил императора, проводя с ним по нескольку часов, всегда готовый быть в его распоряжении.
Отъезд графа де Лас-Каза привел к тому, что граф де Монтолон и генерал Гурго сблизились друг с другом. Их небольшие разногласия прекратились, по крайней мере внешне, благодаря их общему желанию предоставить императору возможность отвлечься от печальных дум. Время проходило в дружеских беседах, работе, а также конных прогулках императора вместе с гофмаршалом и генералом Гурго или поездках с дамами в карете.
Императору передали замечание губернатора по поводу мнения уполномоченных представителей держав об условиях жизни императора, которое заключалось в следующем: «Я намерен обеспечить ему возможность совершать конные прогулки: я не хочу, чтобы он умер от приступа, что поставило бы меня и мое правительство в неловкое положение. Я бы предпочел, чтобы он умер от затяжной болезни, которую наши доктора могут легко подтвердить как естественную. Приступ вызовет слишком много пересудов. Генерал Бонапарт не может свободно разъезжать по всему острову; если бы это была только проблема его безопасности, то достаточно было бы просто представителя Восточно-Индийской компании, чтобы содержать его на острове Святой Елены. Он должен считать, что ему крупно повезло, когда мое правительство направило для его охраны такого человека, как я. В противном случае его бы держали в оковах, чтобы научить, как следует вести себя».
«В этом случае, — заявил император д-ру О’Мира, который рассказал ему об этой тираде губернатора, — абсолютно ясно, что если инструкции, данные г-ну Лоу, не содержат письменного указания убить меня, то устный приказ ему был дан; ибо если кому-то хочется, чтобы человек умер таинственным образом, то первое, что необходимо сделать, так это изолировать его от любого контакта с обществом, окружить тайной, чтобы после того, как мир привыкнет к тому, что о нем ничего не слышно, и забудет о нем, без помех терзать его и сделать так, чтобы он исчез».
Император стремился работой и чтением утихомирить возбудимость своей натуры, которую, помимо его воли, вызывали подобные беседы. Если в поле зрения оказывался корабль, входивший в гавань, император с нетерпением ожидал возвращения д-ра О’Мира, чтобы разузнать, откуда прибыл корабль и что было на его борту. Среди присланных ему брошюр была одна, озаглавленная таким образом: «Тайные возлюбленные Бонапарта». Император быстро просмотрел ее и, рассмеявшись, швырнул на ковер, сказав: «Какого Геркулеса они сделали из меня! Нет ни одной строчки правды». Его внимание привлекла работа Миота о Египетской кампании. То, что было сказано в этой книге об отправлении больных чумой в Яффе, опровергается в рассказе о Египетской кампании, который император продиктовал гофмаршалу. Тем не менее, прочитав эту книгу, император в пылу раздражения назвал ее автора «негодяем». Гоулдсмит за свою «Тайную историю кабинета Наполеона Бонапарта и двора Сен-Клу»[275] удостоился такого же ярлыка: «Все это нагромождение подлости является результатом работы вражеского пера, но в нем есть доля правды. Это — неплохая книга».
Император, не отличавшийся крепким здоровьем, страдал также и от дизентерии. Ее симптомы, принявшие достаточно серьезный характер, напугали нас, но вскоре они исчезли. В связи с этим император заявил д-ру О’Мира: «Если бы я принял ваше лекарство, то я бы уже погиб. Мой куриный бульон и то, что я придерживался поста, — вот что спасло меня».
Адмирал Малькольм не оставил надежды примирить императора с сэром Хадсоном Лоу; д-р О’Мира в беседах с адмиралом дал ему понять, что это вполне возможно. И якобы губернатор на самом деле пытался сделать первый шаг к примирению и послал для личного пользования «генералу Бонапарту» небольшой ящик с бурбонским кофе самого высшего качества. Губернатор просил императора принять этот подарок, зная о его жалобах в отношении поставщика. Киприани и я считали, что император откажется от подарка, но мы были очень удивлены, когда граф де Монтолон распорядился отправить кофе в нашу кладовую.
Вслед за этим в Лонгвуд приехал адмирал, пытаясь всеми возможными средствами открыть дверь для сэра Хадсона Лоу, которая уже давно была для него закрыта. Адмирал заверил императора, что желание губернатора примириться с ним, судя по всему, было искренним; «Ну что ж, — заявил император, — скажите ему, чтобы он восстановил положение вещей, как это было в дни адмирала Кокбэрна, и тогда все будет забыто. Я уже раньше через вас сообщал ему об этом, но мое предложение не привело ни к какому результату, так же будет и на этот раз».
От д-ра О’Мира император узнал о том, что губернатор обеспокоен возможной реакцией, которая последует в Европе на письмо императора графу де Лас-Казу; губернатор был занят подготовкой заметок с примечаниями, отвечающими на критику его персоны в письме императора графу де Лас-Казу.
17 января 1817 года к императору явился гофмаршал, объявивший, что графиня Бертран родила мальчика (Артура Бертрана). Когда позднее в этот же день император отправился навестить роженицу, графиня показала ему новорожденного со словами: «Сир, перед вами находится француз, который прибыл в Лонгвуд, не спросив разрешения на это у губернатора».
«И при том замечательный и пышущий здоровьем француз», — ответил засмеявшийся император. Строгие инструкции, касавшиеся ночных посещений Лонгвуда, задержали приезд акушерки на четыре часа.
Губернатор, который, казалось, был склонен к примирению, приехал к гофмаршалу, чтобы поговорить с ним об изменениях в инструкциях, которые бы сделали жизнь «генерала Бонапарта» на острове Святой Елены более терпимой. Он даже намекнул о том, чтобы предоставить императору возможность свободно разъезжать по всему острову с принятием определенных мер, отличных от практикуемой до сих пор слежки. Император больше верил в двуличие этого человека, чем в возможность возвращения доброго отношения к своей персоне, и он не ошибся. Губернатор хотел, чтобы его добрым намерениям предшествовал некий меморандум, оправдывавший его действия; целью меморандума было показать, что вся вина лежала на Лонгвуде, а не на его совести. Император отверг это оправдание поступков губернатора, основанное на том положении, что если до настоящего времени и имели место недоразумения между губернатором и Лонгвудом, то вся вина за это лежала на окружении императора. Бумага с текстом меморандума была брошена в огонь камина, положение вещей осталось прежним и система изоляции продолжала действовать. Не думаю, что ошибусь, если скажу, что со времени введения в практику этой системы единственными иностранцами, которых принимал император, были адмирал и его супруга, капитан Манзель, генерал Бингем, два капитана с кораблей «Ньюкасл» и «Юридис», представленные императору адмиралом, и г-н Балькум со своей семьей[276]. Все эти люди жили на острове, и губернатор не мог помешать их визитам к императору, которые, правда, были довольно редкими. Поэтому, чтобы найти возможность для развлечения, император был вынужден выискивать собственные ресурсы, а также пользоваться для этого услугами своих друзей.
Император всегда с нетерпением ждал прибытия корабля из Европы. Когда д-р О’Мира пришел к нему, чтобы объявить о том, что в гавани Джеймстауна только что бросил якорь корабль «Адольфус», император попросил его отправиться в город. Возвратившись в полдень, д-р О’Мира принес с собой небольшую брошюру, написанную д-ром Уорденом[277], и еще одну, опубликованную Сантини; обе брошюры, как можно было представить, были присланы, минуя губернатора. Продажа столового серебра вызвала большой отклик в Англии. В тот вечер император получил газеты и письма. В газетах сообщалось о продолжительной аудиенции, которую принц-регент дал адмиралу Кокбэрну по его прибытии в Лондон. Император получил письма от членов императорской семьи; все они, узнав о лишениях, которым подвергался император, и о продаже столового серебра, чтобы покрыть его расходы, стремились передать остатки своих сбережений в его распоряжение, упрашивая его воспользоваться ими так, как если бы они были его собственными. Мадам Мер, уже находившаяся в почтенном возрасте, обратилась за разрешением приехать к нему и закончить свои дни рядом с ним; принцесса Полина, несмотря на плохое состояние здоровья, попросила о том же. Император, конечно, мог ожидать подобной преданности к нему со стороны своей семьи, предметом гордости которой он являлся; но в этих письмах было выражено столько сердечной доброты, столько души и столько преданности, что они не могли не тронуть его.
Д-р Уорден, врач на борту «Нортумберлэнда» был удостоен чести быть знакомым с императором во время плавания из Европы на остров Святой Елены. Он оставался в дружеских отношениях с д-ром О’Мира, был принят императором, когда на борту своего корабля покидал остров, и получил из рук графа де Лас-Каза заметки и информацию, которые он использовал при написании своей брошюры. Он направил брошюру д-ру О’Мира, использовав согласованный между ними канал связи с тем, чтобы д-р О’Мира смог показать брошюру императору. Император с большим интересом прочитал брошюру и хорошо отозвался о ней в беседе с д-ром О’Мира, но заметил при этом, что брошюра написана человеком, который краем уха слушал то, что говорили ему, и к тому же не все понял из сказанного. Эта брошюра стала причиной того, что император стал диктовать графу де Монтолону работу под названием «Письма с мыса Доброй Надежды»[278]. Эта брошюра, в которой была сделана попытка опровергнуть клевету об императоре, была тайно переправлена во Францию и уже там опубликована. Д-р О’Мира рассказал императору, что брошюра д-ра Уордена принесла его автору 50 000 франков. «Это вполне возможно, — ответил император, — англичане ничего обо мне не знают; все, связанное с островом Святой Елены и опубликованное непосредственным свидетелем и их соотечественником, вызывает у них любопытство; они жаждут узнать обо мне все подробности. Когда Балькум предложил Маршану 50 гиней за рисунок Лонгвуда, который тот только что закончил, он мог совершить выгодную спекулятивную сделку, если бы Маршан принял его предложение; он бы послал рисунок в Лондон, там бы опубликовал его и заработал на этом большую сумму денег. Все писаки готовы изобразить меня трусом: но потомки по достоинству оценят подобные грязные писания».
Что касается брошюры, которую опубликовал Сантини, то император сказал о ней следующее:
«Намерение явно хорошее, но в брошюре масса жалкой чепухи, смешанной с ложью! Где это меня когда-то видели, чтобы я подстреливал птиц для моего завтрака? Это же полнейшая глупость».
Император пришел к выводу, что работа «Рукопись со Святой Елены» написана рукой явно умного человека, но вместе с тем, перепутавшего даты событий, по срокам поставившего Йену после договора в Тильзите[279].
Очередной корабль, прибывший из Европы, дал императору возможность вновь отвлечься. Корабль привез газеты и, как я надеялся, письма; мои ожидания не оказались напрасными, так как я получил письмо. Когда я поделился с императором своей радостью, он спросил меня, что сообщается в письме и какой датой отмечено его отправление. Письмо было датировано 8 января, а получил я его 11 марта: мой отец написал мне, что Римского короля собираются отдать под присмотр некоего господина графа Дитрихштейна[280], который был назначен его наставником. Моя мать готовилась покинуть Вену и мои родители только что купили за 42 000 франков небольшую земельную собственность в Бургундии, принадлежавшую бывшему префекту Осера г-ну де Ла Бержери, который, как говорили, ранее заплатил за нее 100 000 франков. Мой отец добавил, что, как только моя мать вернется во Францию, он будет жить большую часть года затворником в своем новом поместье. Император высказался с похвалой о г-не де Ла Бержери[281], сказав, что он был хорошим администратором и человеком, обладавшим глубокими знаниями. «Эта часть земельной собственности, — добавил император, — должно быть, та самая, которая принадлежала бывшему епископу Осера и протянулась вдоль реки Ионн, поскольку тебе написали, что она находится в одном лье от города. Когда я был молодым, я останавливался там. Дом хороший и весь в густой тени деревьев. Я бы с удовольствием жил там. Я обзавелся бы лодкой и катался бы в ней по реке».
«Сир, — заметил я, — Ваше Величество не оставались бы в лодке слишком долго, так как течение реки отнесло бы ее прямо в Париж». Император улыбнулся, услыхав мое замечание, и сказал, что, возможно, я прав. К императору пришел гофмаршал, чтобы прочитать ему английские газеты; гофмаршал рассказал, что его отец прислал ему письмо, в котором обратился к нему с просьбой прислать сына гофмаршала, Наполеона, с тем чтобы тот мог серьезно начать свое образование. После того как император один вернулся в свои апартаменты, я рассказал ему о случае, только что происшедшем на острове Святой Елены. Император не поверил бы в реальность этого случая, если бы его достоверность не подтвердил на следующее утро д-р О’Мира.
Среди рабочих, посланных на строительство нового дома для императора, был один по имени Пин, мужчина высокого роста и физически очень сильный. Ему было дано конкретное задание руководить оклеиванием стен обоями и малярными работами в доме. Когда он покидал Лондон, то сказал своей жене, чтобы она последовала за ним с первым же кораблем, отплывающим на мыс Доброй Надежды; вскоре она именно так и поступила. Однако за время пути она забыла о цели своего путешествия; приплыв на мыс Доброй Надежды, она нашла, что прекрасно чувствует себя на борту корабля, и продолжила свое путешествие на остров Бурбон с капитаном корабля. На обратном пути в Европу корабль сделал остановку на острове Святой Елены. Там капитан корабля разыскал мужа этой дамы, рассказал ему о злоключениях его супруги и предложил ему сделку, в соответствии с которой — в обмен на сумму в 6000 франков — г-жа Пин стала бы принадлежать капитану корабля. Торг состоялся, деньги были выплачены, и участники сделки, включая бывшую жену г-на Пина, уселись за стол, чтобы отпраздновать событие. И — странная вещь, заметил я, смеясь, императору — бывший муж горько расплакался, когда рассказывал мне об этом происшествии. «Его слезы, — сказал император, — были, конечно, результатом вина, но почему же военные или гражданские власти не воспротивились подобной скандальной сделке?» Доктор объяснил, что в старой Англии действовал закон, позволявший мужу продавать свою жену. Этот закон потерял свою силу, но не был отменен; именно в соответствии с условиями этого закона и состоялась упомянутая сделка.
Я сообщил доктору, что ноги императора, как мне показалось, выглядят отекшими вокруг лодыжек. Император показал эти места на ногах: отеки были заметными, к тому же у него возобновились приступы дизентерии, хотя и не очень сильные. Д-р О’Мира хотел прописать ему лекарство, но император наотрез отказался от любого медицинского средства. Тогда доктор посоветовал ему упражнения для ног. «Но, — возразил император, — где вы предлагаете мне заняться этими упражнениями, если мой палач лишил меня любой возможности делать это?» Время от времени императора лихорадило, что заставляло его ложиться в постель. Лихорадочное состояние императора прекращалось, когда он начинал потеть. У него часто стали появляться боли в животе, но они обычно прекращались, когда к больному месту прикладывали нагретое полотенце. Губернатору было известно обо всем этом, и, хотя он знал, что отсутствие физических упражнений пагубно сказывалось на состоянии здоровья императора, он ничего не менял, продолжая придерживаться системы изоляции императора, которую он считал даже недостаточной. Лишь один человек мешал ему установить вокруг Лонгвуда атмосферу абсолютной тайны: это был д-р О’Мира.
В городе распространялись слухи о серьезной болезни императора. Уполномоченные представители держав, обеспокоенные этими слухами, попросили сэра Хадсона Лоу, чтобы их ознакомили с отчетами о состоянии здоровья императора: в данных им инструкциях содержались рекомендации о том, чтобы их держали в курсе дела относительно здоровья пленника. Их инструкции также предусматривали необходимость принятия мер безопасности, но не до такой степени, чтобы лишать императора физических упражнений, важных для его здоровья. Вся эта обеспокоенность, высказываемая представителями держав по поводу здоровья императора, включая даже заявления в резкой форме со стороны маркиза де Моншеню, поставила губернатора в затруднительное положение. Он заявил представителям держав, что сообщения об ухудшении здоровья императора ложные и он намерен разыскать их автора.
Губернатор приехал в Лонгвуд, распорядился, чтобы о его приезде уведомили гофмаршала, и сказал ему, что хотя д-р О’Мира сообщил в своем бюллетене о том, что «генерал Бонапарт» болен, но на самом деле он здоров, а по всему городу распространились слухи о его мнимой болезни. Все пытаются обмануть его, и он не желает более, чтобы его кто-либо обманывал. Правительство направило на остров очень хорошего врача, д-ра Бакстера, чтобы заботиться о здоровье генерала; если он болен, то его должен лечить этот врач. Гофмаршал решительным тоном ответил губернатору: он был поражен тем, что губернатор выразил сомнения по поводу состояния здоровья императора, поскольку очевидность болезни была заметна даже для дежурного офицера, когда тот лично был свидетелем физического состояния императора и мог об этом доложить губернатору. Что же касается желания заставить императора воспользоваться услугами другого врача, а не собственного, то император никогда не даст на это своего согласия. Гофмаршал добавил, что губернатору неуместно обращаться с этим монархом так, как это делает он.
Император одобрил поведение гофмаршала и продиктовал графу де Монтолону ряд замечаний в ответ на речь лорда Батхерста в парламенте Англии[282]. Эти замечания к речи лорда Батхерста, в случае их доведения до сведения губернатора, должны были бы подтолкнуть его к тому, чтобы восстановить приблизительно то положение условий проживания императора на острове, каким оно было во время адмирала Кокбэрна. Текст речи лорда Батхерста еще не был официально направлен в Лонгвуд, но у императора он уже имелся благодаря генералу Гурго, встретившемуся с генералом Бингемом. Император заявил в связи с этой речью: «Он — жалкий писака, отступающий сразу же, как только встречает твердый отпор». Уполномоченные представители держав прониклись беспокойством по поводу состояния здоровья императора, о котором сообщил им генерал Гурго, часто встречавший то одного, то другого из них во время своих конных прогулок: он не только рассказывал им о печальном состоянии здоровья императора, но и добавлял при этом, что не может понять, каким образом они, занимая такое высокое положение представителей великих держав, могут относиться безразлично ко всему тому, что творится в Лонгвуде, когда их присутствие на острове Святой Елены требует, чтобы они содействовали обращению с ним надлежащим образом.
Император лечился от своих недомоганий с помощью тех же средств, которые помогали ему и раньше: постоянное пребывание в своей комнате, соблюдение поста и куриный бульон. Так, например, он говорил генералу Гурго, который во второй раз стал жертвой довольно сильного приступа дизентерии: «Не позволяйте им отравлять вас: эти британцы применяют медицинские средства, которые впору разве что для лошадей и скорее усугубляют болезнь, нежели успешно борются с ней». И, словно куриный бульон являлся панацеей, он рекомендовал его для излечения генерала. Однако генерал не последовал совету императора, так как симптомы его болезни требовали безотлагательных и эффективных средств лечения; он стал принимать рекомендуемые ему лекарства, и ему стало лучше. Через восемь — десять дней началось его выздоровление, и он вернулся к своему обычному распорядку дня, хотя и испытывал большие затруднения в работе кишечника.
10 апреля в гавань острова Святой Елены прибыла китайская флотилия. Для жителей острова наступило время празднеств; они смогли закупить необходимые для себя вещи и продавать командам кораблей, стоявших в гавани, свои товары и овощи по очень высокой цене. Во время своего краткого пребывания офицеры и пассажиры кораблей флотилии оставили на острове немало денег и помогли Джеймстауну добиться необычной торговой активности.
С одним из этих кораблей императору прислали подарок, который мог быть назван долгом благодарности. Вручить подарок императору попросили г-на Маннеринга, выдающегося ученого, занимавшегося во время своих путешествий исследованиями в области гуманитарных наук. К подарку было приложено письмо от уважаемого г-на Эльфинстоуна, который этим подарком хотел выразить свою благодарность человеку, оказавшему накануне битвы при Ватерлоо на поле сражения помощь серьезно раненному брату г-на Эльфинстоуна. Подарок состоял из великолепного шахматного набора из слоновой кости, несколько больше обычного размера, двух больших и красивых корзинок ажурной работы и изысканной корзинки из слоновой кости, наполненной перламутровыми сувенирами. Все эти вещи были образцами замечательной работы: на каждом предмете можно было увидеть увенчанный короной герб и букву «Н», также увенчанную императорской короной. Когда г-н Маннеринг прибыл на остров Святой Елены, он строго последовал инструкциями; он вручил подарок г-на Эльфинстоуна губернатору с тем, чтобы этот подарок был затем отправлен в Лонгвуд. Губернатор не знал, что ему делать с этим подарком, присланным пленнику острова Святой Елены; подарок поступил к нему, минуя обычные каналы и был отмечен императорскими символами, которые его правительство не желало признавать. Губернатора мучило сомнение, стоит ли передавать подарок по назначению или отослать его в Европу с тем, чтобы он был возвращен обратно на остров Святой Елены. Однако, поняв, что он будет выглядеть смешным в глазах своих министров, если решится на второй вариант, он месяц спустя все же отправил подарок в Лонгвуд.
Акт проявления гуманности, благодаря которому император заслужил этот подарок, был для него весьма обычным: он никогда не проходил по следам только что закончившегося сражения без сопровождения личного хирурга, оказывавшего посильную врачебную помощь французским воинам и вражеским офицерам и солдатам; и часто серебряная винная фляжка, которую носили сопровождавшие императора Рустам или Сен-Дени для утоления его жажды, использовалась им, чтобы придать силу тем, кто был истощен на поле брани. Брат г-на Эльфинстоуна, получивший серьезное ранение накануне битвы при Ватерлоо, находился почти в безнадежном состоянии, когда император, проходивший мимо него, выслал к нему своего хирурга, чтобы оказать раненному всю необходимую помощь. Император решил передать все эти подарки г-на Эльфинстоуна императрице Марии Луизе и Римскому королю. Графине де Монтолон, когда она покидала остров Святой Елены, было поручено по прибытии в Европу передать эти подарки по назначению.
В это же время на остров прибыл из Англии корабль «Бэеринг». Командир корабельной артиллерии взял на себя труд передать императору мраморный бюст Римского короля работы скульптора из Ливорно, который к своей посылке приложил письмо. Как только корабль бросил якорь в гавани Джеймстауна, императора немедленно информировали об этой посылке, но прошло восемь дней, а бюст так и не был доставлен в Лонгвуд. Губернатор с этим бюстом оказался в затруднительном положении, но его начальник штаба сэр Томас Рид, чтобы решить проблему, предложил просто выбросить бюст в море. Предложение сэра Томаса Рида было отвергнуто, но как можно было удивляться этому предложению, если ранее, обсуждая возникшую проблему во взаимоотношениях с Лонгвудом, тот же самый высокопоставленный офицер заявил, имея в виду императора: «Если бы я был губернатором, я бы как следует проучил эту французскую собаку; я бы изолировал его от всех его друзей, стоящих не больше, чем он сам, а затем отобрал у него все его книги! Он всего лишь жалкий изгой; я бы обращался с ним так, как положено вести себя с изгоями, и, ей-богу, избавившись от него, мы бы оказали французскому королю великую услугу!» Этот приступ вспыльчивости со стороны сэра Томаса Рида был вызван отказом императора принять сэра Томаса Стрейнджа, одного из верховных судей Калькутты, который через губернатора попросил удостоиться чести быть принятым императором. На эту просьбу император ответил: «Люди, сошедшие в могилу, не принимают визиты. Бертран, сделайте так, чтобы судья услыхал мой ответ».
Не было ли странным то, что, хотя император заявил, что не намерен принимать никаких визитеров, если они не будут представлены графом Бертраном, губернатор тем не менее сам хотел привезти в Лонгвуд одного из них? Гнев Хадсона Лоу был немалым, но ярость его начальника штаба перешла все границы.
Губернатор, оставив все свои сомнения, приехал к гофмаршалу и сообщил ему о том, что мраморный бюст сына генерала Бонапарта доставлен на борту корабля «Бэеринг», но сам бюст является результатом посредственной работы скульптора из Ливорно. В сопроводительном письме скульптор признал, что ему заплатили за проделанную работу, но вверяет себя щедрости генерала Бонапарта. Все это дело с бюстом произвело на губернатора впечатление явной финансовой спекуляции, а сумма в 100 луидоров (2000 франков), которую скульптор назначил в качестве ожидаемой компенсации, показалась ему чрезмерным и неприемлемым требованием. Гофмаршал ответил губернатору, что этот вопрос может решить лишь один император, для которого видеть черты любимого сына, чего он был лишен на протяжении стольких лет, было бы бесценным даром; поэтому гофмаршал настоятельно потребовал от губернатора прислать бюст в этот же день. На следующий день бюст Римского короля был доставлен в Лонгвуд. Бюст из белого мрамора оказался прекрасно выполнен, на нем можно было прочитать надписи: Наполеон, Франсуа, Шарль, Жозеф. Сам бюст украшал большой крест ордена Почетного Легиона. Когда император получил бюст, он долго стоял перед ним: «Как это может быть, — заявил император, — чтобы на этом острове нашелся человек, настолько жестокий, чтобы приказать бросить этот бюст в океан? Конечно, он — не отец. Для меня этот бюст стоит больше, чем миллион. Поставьте его на стол в гостиной, чтобы я мог видеть его каждый день». Гофмаршал написал следующее письмо командиру корабельной артиллерии «Бэеринга»:
Я получил мраморный бюст юного Наполеона; я передал бюст его отцу, который получил колоссальное удовлетворение, увидев лицо своего сына.
Сожалею, что для вас оказалось невозможным посетить нас с визитом и сообщить нам подробности, связанные с этим бюстом, которые бы представили огромный интерес для отца, находящегося в известном положении. Из писем, которые вы прислали мне, явствует, что скульптор определил стоимость своей работы в 100 фунтов стерлингов. Император дал мне указание передать вам аккредитив на сумму в 300 фунтов стерлингов; разница от общей суммы предназначается для компенсации ваших потерь, которые, как стало известно императору, вы понесли при продаже вашего товара, так как не смогли сбыть его, а также для компенсации морального ущерба, причиненного вам всем этим событием, но которое дает вам право на высокую репутацию в глазах любого уважаемого человека.
Прошу вас, будьте любезны передать всем людям, задействованным в этом деле, благодарность императора.
Остаюсь ваш и т. п.
Граф Бертран.
Задержка с пересылкой всех этих предметов вызвала у императора чувство возмущения по поводу того, что он называл двуличием губернатора и его недоброжелательностью. Он дал указание графу Бертрану написать следующее письмо:
Губернатор!
Я получил пять упаковок, которые вы взяли на себя труд направить мне, содержавших набор шахмат, коробку с сувенирами и две корзинки из слоновой кости, высланные из Кантона г-ном Эльфинстоуном.
Император был удивлен, узнав из вашего письма, что вы считаете, что пересылка всех этих предметов не входит в ваши обязанности. Вы утверждаете: «Если бы я действовал в полном соответствии с установленными правилами, я был бы обязан отложить дальнейшую пересылку всех этих предметов». В этом случае, губернатор, вы бы посчитали уместным удержать у себя все эти вещи.
Но каким правилам отвечает этот поступок? Не потому ли, что все эти предметы не посланы по каналам кабинета министров? Ограничениями, принятыми кабинетом министров, оговорено, что по его каналам должны проходить письма, но не предметы одежды, бюсты, мебель и т. д. Мы постоянно получаем многие вещи, посылаемые нам с мыса Доброй Надежды. Фактически лорд Батхерст в своей речи и вы сами в письмах всегда с возмущением отвергали обвинения в том, что письма, направляемые на остров почтой или другими средствами связи, отправлялись в Лондон, чтобы затем вернуть их обратно на остров. Но это не может и не должно давать вам право удерживать вещи, такие как бюсты, мебель, книги и любые другие предметы, которые не имеют никакого отношения к обеспечению безопасности содержания пленников под арестом.
Может быть, задержка с пересылкой вещей связана с тем, что на сувенирах изображена корона? Но не может существовать правил, которые не доведены до нашего сведения: и, если вам не изменяет память, ничего не мешает нам иметь в нашем распоряжении какие-либо предметы с изображением короны. В противном случае было бы необходимо изготовить новые колоды игральных карт, потому что на тех, что предоставлены нам, имеются короны; столовое белье и мелкая серебряная посуда, по-прежнему остающиеся у нас, часто попадают в город, но они также отмечены короной.
От кого поступило это правило, которое, как вы говорите, имеет силу? От вашего правительства? Ведь только оно имеет право вводить подобные правила? Ваш кабинет министров заявил на заседании парламента, что он не вводил никаких ограничений, а только принимает меры для их осуществления. В сущности, и вы не имеете права вводить их. Император не хочет иметь каких-либо поблажек от кого-либо и не желает быть обязанным чьим-либо причудам, но он имеет право быть ознакомленным с ограничениями, навязанными ему. Ваше правительство, парламент и все нации имеют такое же право. Я поэтому прошу вас, сэр, сообщить нам об этих новых ограничениях; если и существуют подобные ограничения, то они находятся в противоречии с утверждениями лорда Батхерста о том, что нет иной цели, кроме как обеспечение условий безопасности содержания под арестом. Император просит меня заявить протест против существования любого ограничения или правила, которые не сообщаются ему законным путем до того, как они приводятся в исполнение.
Остаюсь ваш и т. п.
Граф Бертран.
Ответ от губернатора на это письмо не заставил себя долго ждать:
Сэр!
Я получил ваше письмо от 9-го числа этого месяца. Ваше частое использование в нем титула императора и тон, которым вы выражаете мне ваши чувства, были бы достаточным основанием для того, чтобы не обсуждать содержание письма, поскольку оно адресовано мне в неприемлемой форме, а отослать вас к моему письму от 30 августа 1816 года на имя графа де Монтолона. Однако я не воспользуюсь этим поводом для того, чтобы отказаться от ответа на ваше письмо.
Моя единственная цель написать вам 8-го числа этого месяца заключалась в том, чтобы избежать впечатления от того, что я молчаливо признавал или одобрял использование императорского ранга в короне, помещенного повсюду над инициалом Наполеона и обнаруженного на подарках, присланных частным британским подданным и изготовленных на британской фабрике.
Если бы я позволил им пройти мимо меня, не выразив своего отношения к ним, то неизбежно был бы сделан вывод, что я ничего неуместного в них не увидел. Я не знаю, до какой степени этот прецедент мог бы утвердить свое право на существование и какие, в связи с этим, могли бы появиться жалобы в будущем, если бы я недвусмысленно не заявил о причинах, в силу которых я разрешил отправить вам упомянутые предметы.
Лицо, приславшее эти подарки, имеет собственную точку зрения. Но я тоже имею право использовать свое мнение для того, чтобы его точка зрения не была выражена посредством меня. Разрешая отправить эти подарки в Лонгвуд без каких-либо комментариев, кроме тех, что были изложены в моем письме, я достиг крайних границ того, что можно было бы требовать от меня в отношении пожеланий и надежд генерала Бонапарта.
Вы спрашиваете меня, сэр: «Не потому ли, что все эти предметы не посланы по каналам кабинета министров?» Я бы посчитал свое поведение полностью оправданным, удерживая их у себя в соответствии с общим характером полученных мною инструкций, даже и без тех украшений, обнаруженных на них, до тех пор, пока не получил бы разрешения моего правительства передать их по назначению. Направленное вам мое письмо еще до того, как эти предметы были выгружены с корабля, представляет собой достаточное доказательство того, что я придерживаюсь именно этого принципа, вместо того чтобы ждать инструкций из Англии.
Вы, сэр, обращаете свое внимание на то, что я с возмущением отвергал обвинение в том, что письма, присылаемые на остров почтой или другими средствами связи, отправлялись в Лондон, чтобы затем вернуть их обратно на остров. Со всей определенностью я отвергаю это обвинение, сэр, а также и те обвинения, для которых оно может послужить поводом, потому что в них нет ни правды, ни справедливости. Я оскорблен тем чувством, которое выискивает унижение и причину для упрека в выражениях моего внимательного отношения. Но я не признаю, что я не имею права возвращать письма в Англию, если я посчитаю это уместным, когда они прибывают на остров по нетрадиционным каналам. Подарки, так же как и письмо, могут угрожать условиям безопасности содержания под арестом и могут стать предметом досмотра, который помешает им в дальнейшем быть использованными в качестве украшений или полезных вещей. Письмо может быть спрятано под клетками шахматной доски или в обложке книги, а также в подкладке пиджака, и я не обязан оказывать доверие лицу, посылавшему эти вещи, независимо от того, кто бы это мог быть. Если я разрешал передавать вам посылки, то потому, что был убежден в том, что они не носят нежелательного характера, и вы, сэр, конечно, не имеете причины жаловаться на тот образ действий, который я использовал в силу предоставленных на мое усмотрение полномочий.
Вы высказываете, сэр, следующую мысль: «Может быть, задержка с пересылкой вещей связана с тем, что на сувенирах изображена корона?» — и вы задаете вопрос, существует ли правило, запрещающее вам иметь в вашем распоряжении какой-либо предмет с изображением короны.
Конечно, не существует прямого письменного указания, которое запрещает посылать в Лонгвуд какой-либо предмет, украшенный короной, или которое запрещает вам владеть подобной вещью. Но в этом случае возникает вопрос об императорской короне над инициалом Наполеона, когда этот инициал вырезан на какой-либо вещи, покрыт позолотой, гравирован на ней и присутствует почти на всех вещах. Его отречение от престола, Парижский договор и акты британского парламента делают ненужным подобное правило.
Вещи, украшенные императорской короной, которые в настоящее время находятся в Лонгвуде, имели на себе этот знак еще до его отречения от престола. Я никогда не оспаривал вашего права владеть ими.
Что же касается той части письма, в которой вы цитируете парламентские дебаты, то разрешите мне проинформировать вас, что цитата приводится неточно, в соответствии с теми газетами, которые я видел. Сами газеты не приходят к общему мнению: так как одна пишет о правилах, а другая — об инструкциях, а не об ограничениях, словно и то и другое является одним и тем же.
Вы пишете, сэр: «Вы не имеете права…»
Акт парламента, комиссия, предоставленные мне инструкции в этом отношении являются для меня, сэр, самыми верными путеводителями. Однако разрешите мне добавить, что мои первоначальные инструкции, которые, как вы утверждаете, являются моим единственным руководством к действию, получили гораздо более широкую интерпретацию, чем предполагал бы их строгий и буквальный смысл, в отношении степени личных неудобств, испытываемых в настоящее время генералом Бонапартом.
Вы добавляете: «Император не хочет иметь каких-либо поблажек…»
Я не претендую на право оказывать генералу Бонапарту поблажки и еще менее на то, чтобы проявлять самонадеянность, заставляя его становиться жертвой моих причуд. Он не подвергается никаким ограничениям, о которых не знает мое правительство и о которых не может знать весь мир.
Пользуюсь этим случаем, чтобы напомнить вам, что сам генерал Бонапарт во время двух бесед, которые я имел с ним, обратил мое внимание на то, что я, являясь командующим на острове, должен действовать в соответствии с полученными мною инструкциями и выполнять мои обязанности, рассматривая их как приказ, требующий от меня его исполнения; в другом случае, он отказался разрешить прямую или общественную инспекцию.
Ваши мнения, высказанные мне, совпадают с моими собственными (принимая во внимание, что все действия моей дискреционной власти, даже в случае, когда я стараюсь поступать наиболее доброжелательно, только порождают новые споры). Но когда в мой адрес высказываются такие противоположные мнения, то вам, сэр, будет понятна трудность их согласования.
Остаюсь и т. п.
Хадсон Лоу, генерал-лейтенант.
Глава восемнадцатая
Адмирал Плэмпин — Скука — Сады Лонгвуда
С корабля, прибывшего из Китая 5 июня, сообщили, что лорд Амхерст, британский посол в Китае, вскоре предполагает прибыть на остров Св. Елены. На этом корабле находился г-н Маннеринг, тот самый человек, который посетил Тибет и видел далай-ламу. Д-р О’Мира разговаривал с г-ном Маннерингом в городе и сообщил императору о желании этого ученого быть представленным ему. Императору очень хотелось побеседовать с этим путешественником, но, не желая ничего менять в принятом им решении не принимать посетителей, он собирался лишить себя и этого развлечения. Однако гофмаршал высказал идею принять г-на Маннеринга у себя дома, куда император мог бы зайти якобы случайно. Император согласился с этим предложением и побеседовал со знаменитым ученым. Г-н Маннеринг рассказал, что далай-лама оказался не по годам развитым ребенком, которому, когда его видел ученый, было около семи лет. Большая часть его доходов представляла собой пожертвования верующих и монархов из близлежащих стран мира. Ни он, ни его священники не могли жениться. Согласно их утверждениям, они могли, благодаря благоприятному расположению знаков зодиака, определить, когда дух переходит из тела одного человека в тело другого. Если император остался удовлетворенным некоторыми ответами на его вопросы относительно административных и топографических аспектов стран Дальнего Востока, то он был менее доволен ответами по проблеме религии. Г-н Маннеринг воспользовался возможностью встречи с императором, чтобы напомнить ему, что он был пленником во Франции после разрыва Амьенского договора, но как только выяснилось, что он путешествовал по стране, исследуя проблемы в области гуманитарных и общественных наук, так сразу же был отдан приказ о его освобождении.
Когда лорд Амхерст прибыл на остров Святой Елены в конце июня, он попросил разрешения быть принятым императором; миссия, с которой этого посла направило его правительство в Китай, не увенчалась успехом, поскольку посол не следовал церемониалу подобострастия, принятому в этой стране[283]. Император узнал об этом инциденте из британских газет и высказал порицание в адрес посла за то, что тот не подчинился условиям церемониала, отметив в связи с этим, что посол не являлся монархом, вне зависимости от того, какой дипломатической линией он руководствуется; король никогда не считал себя равным послу другого короля, и последний имел право только на те привилегии, что и высокопоставленные сановники в этом государстве. Отказываясь следовать церемониалу подобострастия, посол утрачивал все те привилегии, на которые он мог претендовать с учетом его миссии.
Лорд Амхерст удостоился аудиенции у императора, в которой было отказано сэру Хадсону Лоу, когда тот прибыл на остров. Генералы Монтолон и Гурго оставались в прихожей (которая использовалась в качестве комнаты для обслуживания в подобных случаях) со свитой посла, пока гофмаршал сопровождал лорда Амхерста в гостиную, где находился император. Гофмаршал присутствовал при беседе. Сен-Дени и Новерраз оставались у дверей гостиной и веранды. Если император, принимая лорда Амхерста и его офицеров, проявил особое внимание к нему и к его свите, то они, в свою очередь, вели себя во время беседы в равной степени уважительно и любезно.
Император был удовлетворен результатом аудиенции, которую он только что дал. Он нашел в лорде Амхерсте столь же остроумного, сколь и обладавшего обширными знаниями человека. Когда посол предложил свои услуги для выполнения примирительной миссии с Хадсоном Лоу, император тут же прервал его и сказал все, что он думает об этом человеке. Лорд Амхерст обещал ничего не скрывать от принца-регента и вежливо предложил вмешаться в осуществляемую Хадсоном Лоу деятельность. «Это было бы бесполезно, — ответил император, вновь прервав лорда, — характеру этого человека присущи склонность к преступлению и ненависть ко мне; ему нужно пытать меня. Он подобен тигру, запускающему когти в свою жертву, от продления агонии которой он получает удовольствие. Сообщите принцу-регенту, расскажите парламенту, одним из ведущих членов которого вы являетесь, что я жду как блага, когда топор палача положит конец насилиям моего тюремщика!» Император во время этой аудиенции держал свою шляпу под мышкой; можно было заметить, что на шляпе отсутствует кокарда, так как за несколько дней до этого император распорядился, чтобы я снял со шляпы кокарду и куда-нибудь спрятал ее.
Императору предстояло смириться с потерей, которую он тем более остро ощущал, поскольку она была невосполнимой. Адмирал Малькольм, которому очень хотелось способствовать тому, чтобы положение императора на этой жалкой скале было более сносным, и который осуждал чрезмерную суровость инструкций, собирался покинуть остров Святой Елены. Он часто предлагал свои услуги, чтобы добиться примирения между Хадсоном Лоу и императором, но его попытки так и не увенчались успехом. Он приехал в Лонгвуд, чтобы представить императору своего преемника, адмирала Плэмпина[284], который прибыл на борту корабля «Завоеватель». Через несколько дней генерал Бингем попросил императора разрешить офицерам 53-го полка, покидающего остров Святой Елены, прийти к императору и попрощаться с ним. Этот полк сменил 66-й полк.
2 июля адмирал Малькольм прибыл, чтобы представить императору своего преемника адмирала Плэмпина. Император узнал от д-ра О’Мира, что на борту «Завоевателя» находится сын сэра Роберта Вильсона; он попросил адмирала привести его с собой, так как был рад увидеть сына человека, который спас жизнь одному из его лучших друзей. Но аудиенция не была продолжительной; она стала предвестником будущих плохих отношений между императором и новым адмиралом, который был вежлив, холоден и явно не питал расположения к императору.
12 июля император принял офицеров 53-го полка. Войдя в гостиную, офицеры образовали полукруг, и император поговорил с каждым из них, спрашивая: в скольких кампаниях они принимали участие, сколько у них было ранений? «Я всегда с большим удовольствием буду узнавать о будущих успехах 53-го полка, который достоин самой высокой похвалы». Капитан Попплтон, дежурный офицер при Лонгвуде, всегда знавший, как совмещать свои обязанности с умением оказывать внимание и уважение к человеку, испытывавшему невзгоды, был удостоен особых знаков личной благосклонности со стороны императора. Офицеры 53-го полка выражали сожаление по поводу того, что покидают остров Святой Елены, оставляя императора на этом заброшенном куске земли. Наш обслуживающий персонал пользовался услугами некоторых английских солдат 53-го полка. Они сказали нам, что полк хотел бы иметь возможность забрать с собой Наполеона, чтобы он жил в каком-нибудь красивом замке в Англии. Их чувства нас не удивили; офицеры и солдаты полка всегда оказывали внимание и заботу по отношению к императору. Те английские солдаты, кто помогал нам по хозяйству, получили вознаграждение. Их заменили китайцы.
Генерал Гурго, не соблюдая постельного режима, постоянно страдал от сильной кишечной слабости, которая не покидала его, и, как всякое желудочное заболевание, оно заставляло пребывать в плохом настроении. Император стремился помочь ему бороться с недугом, загружая его работой и отвлекая беседами, напоминая во время них генералу о его доблестном поведении на полях сражений и о той славе, которую он там заслужил. Император, полагая, что генерал может быть озабочен своим будущим, однажды навестил его, когда он был вынужден из-за болезни находиться в постели, и по-отечески поговорил с ним о его жизненных перспективах. Генерал был озабочен делами своей матери, которую он нежно любил. Час спустя генерал получил в незапечатанном конверте письмо, которое надлежало послать во Францию. Письмо содержало указание о выдаче пенсии в размере 12 000 франков г-же Гурго, эту пенсию можно было затем перевести на имя ее сына. Генерал Гурго был не единственным лицом, ставшим объектом необыкновенной щедрости императора. Генерал Монтолон был вынужден в спешке покинуть Францию; император, узнавший окольным путем о некоторых финансовых затруднениях, которые испытывал генерал во Франции, немедленно выделил в его распоряжение определенную сумму денег.
Среди лиц, которые покидали остров, генерал Гурго нашел тех, кто согласился переправить письмо императора принцу Евгению, вместе с пенсионным сертификатом на сумму в 12 000 франков, которую поручалось принцу передавать г-же Гурго из фондов императора.
Император, узнавший, что генералу удалось найти среди людей 53-го полка тех, кто мог безопасно переправить письмо в Европу, продиктовал генералу следующее письмо в адрес принца Евгения, находившегося в Мюнхене:
Сын мой, очень прошу вас открыть для меня кредит на сумму в 12 000 франков, начиная с октября 1817 года, в банке г-д Эндрьюз и Паркер в Лондоне. Напишите банкиру, что граф Бертран будет ежемесячно брать эту сумму по переводному векселю. Здесь они лишают меня всего самого необходимого в жизни. Вам бесполезно писать мне сюда до тех пор, пока мое положение здесь остается без изменений.
Подписав это письмо, император собственноручно добавил:
Сообщите новости обо мне моей супруге, моей матери и Гортензии.
Офицеры 66-го полка обратились с просьбой оказать им честь быть представленными императору. Эта просьба была удовлетворена; представление офицеров императору прошло в соответствии с той же церемонией, что и во время приема императором офицеров 53-го полка. Гофмаршал ввел их в гостиную, а генерал Бингем представил их императору. После аудиенции император пригласил этого высокопоставленного офицера отобедать с ним. Когда генерал в свою очередь пригласил императора совершить с ним прогулку к коттеджу г-жи Бингем, император ответил, что он с удовольствием сделает это, если коттедж находится внутри разрешенной для императора территории: «Уточните это, и если это именно так, то я с удовольствием буду часто навещать вас».
Лонгвуд, недавно живший в таком непривычном для себя ритме, вскоре вернулся к своему обычному состоянию покоя. Вновь император не имел каких-либо возможностей, чтобы отвлечься от своей монотонной жизни, если не считать новостей, которыми его снабжал генерал Гурго после своих бесед с уполномоченным представителем России, а также тех, которые д-р О’Мира черпал в разговорах с губернатором; император обычно со смехом выслушивал эти новости о губернаторе и, когда д-р О’Мира рассказывал ему о приступах гнева Хадсона Лоу, желал губернатору, чтобы тот в один прекрасный день скончался от приступа гнева.
Губернатор передал императору через доктора, что последнее письмо генерала Бертрана было самым дерзким из всех, которые он когда-либо получал, и что император должен помнить, что генерал Бертран остался на острове только потому, что он, Хадсон Лоу, разрешил это; если же он вновь будет вести себя подобным образом, то губернатор будет вынужден немедленно выслать генерала Бертрана на мыс Доброй Надежды. Он также попросил генерала Бонапарта дать ему знать, кто являлся автором гнусной клеветы, обвинявшей губернатора в том, что он хотел разбить бюст юного Наполеона и помешать артиллеристу с корабля «Бэеринг» продавать его товары. Император брился в тот момент, когда доктор передавал жалобы губернатора. Он тут же прекратил бриться и, повернувшись к доктору, заявил: «Скажите ему, что обо всем этом гофмаршалу рассказал сам артиллерист».
Доктор также сообщил ему, что губернатор уже обеспокоен тем влиянием, которое оказал на офицеров 66-го полка император; после аудиенции последние не скрывали того благожелательного впечатления, которое произвел на них этот великий мученик. «Я говорил вам, — ответил император, — что поведение этого человека сродни поведению мелких тиранов Италии, отличавшемуся всегда неискренностью и непостижимостью. Скажите ему, когда он вновь заговорит обо мне, что он надоел мне своими инсинуациями, а его поведение в связи с историей бюста моего сына полностью соответствует всем его поступкам со времени его приезда».
Нас только что покинул капитан Попплтон: он был заменен капитаном Блэкни из 66-го полка. Капитану вскоре надоела его обязанность непрерывно следить за императором. Зная, что эта слежка зашла настолько далеко, что дежурный офицер, осуществлявший ее, обязан был подходить под самые императорские окна, чтобы подслушивать разговоры, император приказал Новерразу соорудить две садовых пристройки к гостиной и к прихожей, увеличившие всю длину главного здания. Они протянулись на 60 футов и были такими же широкими, как и флигель здания, чья ширина была равна 30 футам. Вокруг каждой пристройки был поставлен небольшой деревянный забор, и таким образом посты часовых были отодвинуты на соответствующее расстояние. Вскоре в том месте, где была выжжена лужайка, в ход пошли кирка и лопата. В земле были вырыты достаточно глубокие ямы, чтобы в них можно было посадить деревья или кустарники. Деревья, вырытые в других местах так, чтобы вокруг их корней оставался значительный земляной покров, были бережно перевезены к дому. Хотя они были посажены не совсем рядом с домом, но они дали императору возможность бывать в тени. Это он ценил тем более, что теперь мог наслаждаться тенью, облачившись в халат, тогда как раньше ему приходилось довольно далеко отходить от дома, чтобы найти хоть какую-то тень. Самыми примечательными среди посаженных нами деревьев были два одинаковой высоты лимонных дерева, стоявших друг против друга. Их ветви образовали высокую беседку, под которой могли обедать одновременно шесть человек. Хотя ветви были густыми, они не мешали обслуживанию во время обеда. Император часто завтракал в тени этих лимонных деревьев и иногда даже и диктовал там. Ему нравилось оставаться невидимым для дежурного капитана. В одном из садов Лонгвуда была сооружена настоящая беседка; поросль страстоцвета обвила снизу доверху всю беседку и в течение года покрыла ее зеленью так, что внутрь беседки уже не проникали лучи солнца.
Эти два сада служили определенным развлечением для императора, который проводил время, поливая цветы при помощи небольшой насосной установки, купленной в городе, в то время как Сен-Дени и Новерраз накачивали воду, налегая на рычаг этой установки. В один из этих садов можно было попасть через застекленную створчатую дверь в столовой комнате, но прямого выхода в другой сад, находившийся под окнами спальной комнаты императора, не было. С согласия императора граф де Монтолон распорядился переделать одно из окон второй комнаты императорских апартаментов в застекленную створчатую дверь, что позволило императору выходить из своих апартаментов непосредственно в один из двух небольших садов Лонгвуда. Тем самым размер личной резиденции императора увеличился за счет этих садов, что позволило ему получать удовольствие, которое он ранее не мог себе позволить, а именно: следить за постепенным ростом деревьев, кустов роз или цветов. Эти сады несколько месяцев тому назад не могли быть разбиты, так как едва хватало воды для императорской ванны и для хозяйственных нужд Лонгвуда. Теперь же воды вполне хватало, и регулярная поливка садов придавала им свежесть, которая резко контрастировала с высушенной почвой территории, окружавшей Лонгвуд.
Будучи верным осведомителем, д-р О’Мира регулярно докладывал в Лонгвуде о своих разговорах с губернатором, и, независимо от того, какого рода они могли быть, император не терял своего уважения к доктору, которому он всегда доверял. Но не так обстояло дело, когда доктор повторял слова императора в «Колониальном доме». Губернатор приходил в ярость, обвиняя д-ра О’Мира в том, что тот продался французам. Он грозил доктору высылкой на мыс Доброй Надежды, если доктор ухитрится приложить руку к незаконной переписке обитателей Лонгвуда. «Ваш генерал Бонапарт притворяется, что он болен, но на самом деле он находится в полном здравии. Вы разделяете его чувства; его жалобы в отношении меня являются гнусной ложью. Он прекрасно знает об этом, но тем самым он пытается вызвать интерес Европы к своей личности. Он должен знать, что правда об истинном его положении известна и что я отношусь к нему слишком хорошо! Так и передайте ему это».
Император успокаивал доктора относительно того, что губернатор утверждал, что в его власти отлучить доктора от императора. «Если бы он мог сделать это, то он не стал бы проявлять по отношению к вам такое внимание. Своими отношениями с жителями острова и с моряками эскадры вы достаточно сильно раздражаете его, чтобы выслать вас с острова. Можете быть уверены в том, что, если бы лорд Батхерст хотел, чтобы Лоу убил меня, то он не желал бы, чтобы говорили, что он убил меня с помощью выбранного им самим доктора. Его правительство прежде всего рекомендовало Лоу не убирать вас от меня без моего согласия».
Генерал Гурго во время своих конных прогулок встречал людей, которые с сочувствием относились к положению императора, заверяя генерала в том, что наступит лучшее будущее и для императора. Среди таких людей можно отметить уполномоченного представителя России, получившего от своего императорского двора, которому он писал, заявление о полном осуждении того гонения, которому подвергался император. В сообщении, полученном русским представителем, от него даже требовали, чтобы он отправился в Лонгвуд и принял все необходимые меры для того, чтобы там его принимали благожелательно. Эта новость доставила удовольствие императору, но она ни к чему не привела. Граф Бальмэн влюбился в дочь г-жи Лоу, красивую женщину, которой он сделал предложение. Этот брачный союз должен был состояться, и губернатор с тревогой наблюдал за встречами генерала Гурго с человеком, который собирался стать его зятем; встречи эти стали менее частными и менее откровенными. Два других уполномоченных представителя союзников превыше всего хотели наносить визиты в Лонгвуд, но тогда бы это означало разрыв отношений с губернатором. Они оставили всю ответственность за происходящее на совести последнего. Поэтому время проходило в иллюзиях, зарождавшихся на один день для того, чтобы оказаться развеянными на следующий. Суть дела состояла в том, что эти уполномоченные представители союзников так и не были представлены императору потому, что император не хотел принимать их в их официальном качестве.
В последовавшее 15 августа император, по случаю своего дня рождения, получил поздравления от дам и от своих офицеров. Это было уже третье празднование дня рождения, которое напомнило нам предшествовавшие праздники в дни Империи. Как и в прошлом году, император с удовольствием раздавал детям подарки, представлявшие собой двойные итальянские наполеоны, которые он попросил меня принести ему. Дамам он преподнес китайские цепочки.
В первых днях сентября в военном лагере были проведены конные скачки. На них присутствовал губернатор, так же как и население острова; туда же прибыли уполномоченные представители союзников. Пользуясь своей полевой подзорной трубой, император мог наблюдать за ними из своих апартаментов, но для того, чтобы быть поближе к месту проведения скачек, он отправился в дом графа Бертрана. Как только скачки закончились, представители союзников приблизились к воротам Лонгвуда, надеясь увидеть императора; среди них на лошади была г-жа Штюрмер. Гофмаршал и генерал Гурго отправились поговорить с ними, причем ни одна из сторон не пригласила другую пересечь ворота. Оставаясь незамеченным, император во все глаза рассматривал баронессу Штюрмер, которую он нашел привлекательной и прекрасно сидевшей на лошади. Императору доложили, что сэр Хадсон Лоу, заметив, что представители союзников направились в сторону Лонгвуда, в бешенстве поехал домой, вообразив, что состоится их встреча с императором в самой общей форме и без их официального представления императору.
Однажды вечером нас застало врасплох землетрясение. Было десять часов вечера, все уже находились в постели или отправились по своим квартирам. Император лежал в постели, а я читал ему стихи из поэмы Шарлеманя, опубликованной принцем Люсьеном, когда неожиданно сильный толчок заставил меня вскочить с кресла, а императора подбросил в постели. «Что случилось, — спросил он меня, — это землетрясение или взорвался “Завоеватель”?» Я немедленно отправился выяснить причину толчка и обнаружил всех обитателей дома стоящими у своих дверей. Они подтвердили, что это землетрясение. Я вернулся к императору, чтобы сообщить ему об этом. Император не покидал своей постели; землетрясение продолжалось около пятнадцати или двадцати секунд. Этого только нам не хватало: землетрясения, чтобы сделать наше пребывание на острове Святой Елены еще более приятным! Толчок шел по вертикальной линии; на следующий день мы узнали, что его почувствовали и корабли в гавани. Киприани и те люди, которые жили нал апартаментами императора, рассказали мне, что они были напуганы шумом на крыше дома и в его перегородках; дети графа Бертрана и графа де Монтолона были разбужены этим шумом.
Однажды император говорил о своем восхищении чудесной рекой Нилом, которая, благодаря своему ежегодному наводнению, орошает необходимыми удобрениями эту прекрасную страну. Он рассказал д-ру О’Мира, который бывал в Египте, что, когда он направлялся к пирамидам с экспедицией ученых, он натолкнулся на караван, который только что был ограблен. К императору пришел вождь каравана и представил ему двух своих дочерей, покрытых покрывалом с головы до ног. «Они умоляли меня защитить их, — рассказывал император, — и, схватив мои руки, стали целовать их, называя их очень красивыми. Это случилось во время нашего привала, и солдаты возвели мой шатер. Девушки вошли в шатер, и я, распорядившись, чтобы их угостили шербетом, отдал приказ о немедленном обыске тех племен, которые промышляли воровством. Я заявил вожакам племен, — продолжал император, — что делаю их ответственными за грабеж и убийства, совершенные их племенами. Они поспешили вернуть украденные вещи. Выразив мне свою благодарность, караван возобновил свой путь. Добравшись до Каира, они объявили, что султан Кебир («Могущественный султан». — ред.) был защитником истинных верующих; стали распространяться слухи, что я друг пророка и что французы не безбожники».
Доктор напомнил императору о восстании в Каире и той жестокости, с которой оно было подавлено. «Да! Несомненно, — подтвердил император, — у нас были веские причины опасаться фанатиков; несколько шейхов были настроены против нас, и среди них особенно шейх Саада. Этот старый фанатик, потомок семьи пророка, сильно сдавший с годами, был чрезвычайно почитаем. Он шествовал во главе восставших. Тем не менее я приказал арестовать его и бросить в тюрьму вместе с двенадцатью самыми мятежными его сторонниками, которых я отправил в крепость и там приказал обезглавить. Так как мне было известно о народной любви к старому шейху, то я приказал привести его ко мне. Он ожидал законного наказания; когда его привели ко мне, он бросился на колени и признался, что виновен. Я любезно помог ему встать и заявил, что сохраняю ему его жизнь, и предложил ему свою дружбу. В этот момент вошел Клебер и спросил меня, когда мы остались одни, кто этот человек, которого он только что видел склонившимся на коленях передо мной. «Он был главой восставших», — ответил я Клеберу. «Что! И вы не приказали его повесить?»
«Нет, я предпочитаю отдать людям этого старика, который не в состоянии оседлать коня, и обезглавить тех, кто более подходят для смертной казни, поскольку полны дерзости». Как только восстание было подавлено, ко мне большой группой пришли шейхи и попросили простить преступников. Я приказал привести шейха Саада и передал его им. Так как, судя по всему, они ожидали, что к ним приведут и других мятежников, то я сказал им, что небеса приказали, чтобы их казнили. Они упали передо мной на колени и сказали мне: «Они заслужили это, они были действительно виноваты». Мое милосердие по отношению к старому шейху в их глазах означало, что я уважал кровь пророка. Мой поступок сократил число моих врагов в их среде. Если бы Клебер действовал подобным образом, — продолжал император, — его бы не убили. Узнав, что тот же самый шейх не хотел выплачивать вознаграждения, он, вместо того чтобы видеть в нем символ верующих и схватить его советников, приказал бросить старого шейха в тюрьму и подверг его там грубому обращению. Народ и местные заправилы были разъярены всем этим, и против Клебера была объявлена священная война. Муллы были информированы о планах убийцы, благодаря его запискам, которые он обычно оставлял каждый день в мечети; убийца даже спросил, может ли священная война против неверного радовать Бога. Получив от муллы положительный ответ, убийца вновь вернулся к разработке плана преступления, от осуществления которого он был почти готов отказаться из-за трудности всего мероприятия. Когда убийца подошел к Клеберу, он вручил ему петицию и, воспользовавшись моментом, когда Клебер стал читать петицию, ударил его кинжалом. Убийца побежал прочь и был найден недалеко от места убийства погруженным в молитву и с лицом, обращенным к востоку. Эта смерть означала для нас потерю Египта, который бы ум Клебера наверняка сохранил для нас».
Мы приближались к концу 1817 года. В новостях преобладало состояние некоторого статус-кво, когда корабль, прибывший из Европы, привез с собой газеты и письма, которые были пересланы в Лонгвуд. Император с горечью узнал о том, что в Вене арестован Сантини, которого затем отправили в тюрьму в один из немецких городов. Плохое настроение императора возросло из-за отчетов, переданных д-ром О’Мира губернатору, о которых доктор не сообщал императору; в них он был назван «генералом Бонапартом». Император потребовал у доктора слова чести, что тот более не будет передавать губернатору бюллетени о состоянии его здоровья без разрешения на то императора. В противном случае император более не будет принимать у себя д-ра О’Мира. Все эти неприятности случились в то время, когда император был болен. Он жаловался на боли в боку и на то, что его ноги стали опухать. «Я бы прожил до 80 лет, — заявил он доктору, — если бы скверное обращение, которое я терплю здесь, и отвратительный климат в том месте, куда меня отправили, не убили меня раньше времени». Проблема с бюллетенями могла стать поводом для возобновления противостояния между Лонгвудом и «Колониальным домом». Однако сэр Хадсон Лоу сообщил гофмаршалу, что он отменяет запрещение посещать дом в долине и разговаривать с людьми, которых император и его офицеры могут встретить на своем пути. Император все еще надеялся на то, что положение вещей будет возвращено к тому состоянию, которое было при адмирале Кокбэрне, и распорядился ответить губернатору, что эти его последние меры не изменят его решимости не совершать конных прогулок до тех пор, пока все не вернется к тому состоянию, которое было до приезда губернатора.
Граф де Лас-Каз, совершивший обратное плавание с мыса Доброй Надежды, находился в гавани Джеймстауна и написал графу Бертрану о своем возвращении в Европу. Он сообщил ему, что выгрузил два небольших бочонка с вином от Констанца для императора, один — с красным, а другой — с белым. Он передал поклон императору и привет своим товарищам по ссылке. Император назвал вино Констанца вином де Лас-Каза.
Графиня Бертран в свое время заявила императору, показывая ему своего новорожденного сына: «Это — француз, который появился в Лонгвуде, не спросив разрешения у губернатора». Графиня де Монтолон, которая только что родила дочь, могла бы сказать те же самые слова, когда она показывала ребенка императору; это был ее второй ребенок со времени прибытия на остров Святой Елены. Император стал крестным отцом девочки, так же как и первого ребенка графини де Монтолон. Последствия этой беременности не были столь благополучными, как после первых родов, но они не предвещали того, что через год возвращение в Европу станет единственной возможностью восстановить здоровье графини де Монтолон.
Принцесса Боргезе узнала о том, что вино, подаренное императору, было плохим и отрицательно сказалось на его здоровье; она поспешила отправить много ящиков с вином, используя посредничество леди Холланд, чтобы они могли попасть на остров Святой Елены. Она возобновила свою просьбу, с которой уже обращалась ранее, о том, чтобы приехать на остров Святой Елены и облегчить тяготы неволи императора. Он был тронут постоянной преданностью своей сестры, но вновь отказался принять ее, несмотря на большую любовь, которую испытывал к принцессе. Леди Холланд к этой посылке с вином добавила несколько ящиков с деликатесами, обратившись с настоятельной просьбой к императору, чтобы он принял ее подарок.
Однажды, когда д-р О’Мира навещал императора, он сообщил ему о тех трудностях, которые создает губернатор для доктора в связи с его бюллетенями о здоровье императора. Губернатор со всей твердостью отказался принимать бюллетени с каким-либо титулом, кроме «генерала Бонапарта». «Я не хочу этого, — ответил император, — потому что эти бюллетени направляются уполномоченным представителям союзников, и я не хочу, чтобы люди подумали, что я согласен с этим условием. Если я должен потерять вас, то я потеряю вас, но меня никогда не заставят принять доктора, которого бы я не выбрал сам. Они настаивают на своем желании прислать мне Бакстера, но я не хочу его».
В то время, когда император продолжал говорить, он неожиданно увидел, что доктор падает в обморок. К счастью, он упал в кресло, находившееся позади него. Император громким голосом позвал людей: я в тот момент писал в соседней комнате и поспешил в комнату императора, где он был занят тем, что развязывал докторский галстук, который, видимо, затруднял его дыхание. Я схватил флакон с одеколоном и вылил его на носовой платок, который император приложил к вискам доктора, а я тем временем приставил к носу доктора флакон с нюхательной солью. Придя в сознание, доктор сказал императору, что утром у него было кровотечение из носа, что и вызвало потерю сознания. «Я боялся, — сказал император, — что это удар: ваше лицо приняло вид умершего человека; я подумал, что ваша душа покинула вас». Когда доктор уходил, император дал мне знак, чтобы я сопроводил его.
Глава девятнадцатая
Состояние здоровья императора ухудшается — Отъезд генерала Гурго — Фальшивые бюллетени о состоянии здоровья императора — Губернатор отзывает О ’Мира
Проходили месяцы, но положение императора оставалось неизменным; 1818 год был заполнен событиями, причем каждое последующее было более грустным, чем предыдущее. Нельзя было не заметить, что состояние здоровья императора явно ухудшалось и только необычайная моральная сила позволяла ему переносить трудности его неволи. Отказ д-ра О’Мира подчиняться приказам сэра Хадсона Лоу относительно бюллетеней привел к тому, что доктору было запрещено покидать территорию Лонгвуда; в «Колониальном доме» утверждали, что его визиты в город и на борт кораблей эскадры не имели иных целей, кроме как осуществлять тайные мероприятия по передаче в Англию гнусную ложь, направленную против губернатора. Сэр Хадсон Лоу хотел заставить доктора предоставлять ему полный отчет о его беседах с генералом Бонапартом. И когда доктор сообщал ему все то, что обитатели Лонгвуда думают о нем, губернатора обычно охватывала неуемная ярость. Сам же д-р О’Мира настаивал на том, чтобы император встретился с д-ром Бакстером, который, как утверждал д-р О’Мира, был человеком большого таланта и безупречного характера. «Я верю всему тому хорошему, что вы говорите о нем, — отвечал император, — но г-н Лоу желает навязать его мне, и по этой единственной причине я никогда не соглашусь на то, чтобы д-р Бакстер находился рядом со мной. Я мог бы принять доктора от адмирала Кокбэрна, который не вызывал у меня подозрения, но я слишком плохо отношусь к г-ну Лоу, чтобы принять у себя кого-либо от него».
Именно в самый разгар всех этих неприятностей до Лонгвуда дошли новости о кончине принцессы Шарлотты. Император был очень опечален этим событием. Поскольку принцесса критиковала условия содержания императора на острове Святой Елены, то можно было надеяться, что, как только она вступит на престол, она изменит или улучшит положение императора[285]. Уполномоченные представители России и Австрии, которых временами встречали эти господа, передавали от своих императорских дворов самые любезные слова, но в них и намека не было на то, чтобы представители этих дворов получили указание бросить вызов губернаторской неприязни по отношению к императору и добиться быть принятыми в Лонгвуде, чего они сами, видимо, очень желали. Поэтому император полностью оставался во власти британского правительства, а уполномоченные представители союзников беспомощно наблюдали за чудовищными ограничениями, продиктованными лордом Батхерстом.
Ко всем этим неурядицам добавился отъезд генерала Гурго, чья болезнь подорвала состояние его здоровья. Император неоднократно жаловался на раздражительный характер генерала и, натерпевшись неприятностей с его стороны, он вконец рассердился. Император посоветовал генералу обратиться с просьбой о своем возвращении в Европу, поскольку император не хотел, чтобы тот продолжал бороться с разрушительным климатом острова Святой Елены. Губернатор поспешил удовлетворить просьбу генерала. 13 января генерал Гурго покинул Лонгвуд и отправился в «Колониальный дом» в сопровождении офицера инженерных войск г-на Джэксона[286]. Генерала поместили в коттедже «Бейль» с этим же офицером, который не покидал его вплоть до посадки на борт корабля. Генерал Гурго ждал целый месяц корабль Восточно-Индийской компании, чтобы на нем отправиться прямо в Европу, минуя по пути мыс Доброй Надежды. Физические и моральные страдания генерала, должно быть, были ужасными в течение этого долгого месяца. Император не забыл преданность генерала и блестящие личные качества своего бывшего адъютанта. Императору хотелось, чтобы генералы Гурго и Монтолон жили как братья. Поскольку императору это не удалось, то он был вынужден для сохранения своего нарушенного спокойствия отправить с острова человека, который препятствовал исполнению его желаний. Неспособность генералов ужиться друг с другом не была основана на мотивах личной амбициозности, но была результатом ревнивого отношения к императору. Генерал совершенно несправедливо считал, что император относится к нему хуже, чем к генералу Монтолону.
Участок работы генерала Гурго должен был перейти теперь к генералу Монтолону; гофмаршал, проживавший достаточно далеко от главного дома, естественно, стал бы вызываться к императору гораздо реже. Однако император, не желая, чтобы работа, отвлекающая от тягостной скуки, стала утомительной для его офицеров, принял решение чаще использовать мои возможности, предлагая мне читать ему в течение дня, пока он принимал ванну или уже после нее, а также писать под его диктовку. Очень часто для того, чтобы не беспокоить графа де Монтолона ночью, император отдавал распоряжение Новерразу или Сен-Дени вызывать к нему меня. Сен-Дени была вменена по-прежнему обязанность корректировать продиктованный материал, задача, с которой он хорошо справлялся, поскольку обладал прекрасным почерком. Более того, если император хотел отправить свою рукопись в Европу, то ее, переписанную чужим почерком, было легче переправить, избежав досмотра со стороны губернатора и его агентов.
Через две недели после печального события, связанного с отъездом генерала Гурго, последовала кончина человека, ставшая столь же болезненной, сколь и прискорбной для каждого из нас. Умер Киприани, сраженный в течение каких-то двух дней; он скончался от ужасных кишечных болей, которые наступили совершенно внезапно. Император искренне переживал эту утрату. Он сказал мне, что сопровождал бы его гроб до самой могилы, если бы она находилась на территории Лонгвуда. Большое число знатных людей острова и офицеров гарнизона присоединились ко всей французской колонии в шествии за гробом на кладбище у «Колониального дома». В этот грустный день я один остался вместе с императором. Генерал Гурго, который еще не покинул остров, попросил разрешения присоединиться к кортежу, но ему в этом было отказано.
Я хорошо знал Киприани еще по дням, проведенным на острове Эльба; тогда с ним была его очаровательная молодая жена и двое детей. Я делил с ним счастливые минуты и все печали, и наша дружба со времен острова Эльба только окрепла на острове Святой Елены. Киприани был корсиканцем, и он практически вырос в среде обслуживающего персонала императора. Он считал, что существует какая-то тайна, связанная со смертью его матери, которую, как он рассказывал, обнаружили задушенной в ее постели. Будучи молодым человеком, он нашел покровителя в лице г-на Саличетти, когда тот был в Италии; он стал главным управляющим домашнего хозяйства Саличетти и, благодаря своим редким умственным способностям, успешно выполнял поручаемые ему деликатные миссии. Вскоре его стали привлекать к секретным полицейским мероприятиям. Он бы достиг высокого положения, если бы не кончина его покровителя. Заработав большую сумму денег, он занялся бизнесом в области судоходства. В 1815 году он поступил на службу к императору на острове Эльба, заняв пост дворецкого. Киприани был глубоко предан императору, он отличался твердым характером, добрым сердцем и чуткой душой. Он скончался от воспаления нижней части брюшной полости, сопровождавшегося весьма тревожными симптомами; воспалительный процесс быстро принял критический характер. Император, весьма обеспокоенный состоянием заболевшего Киприани, постоянно посылал меня узнавать новости о нем. В первый день заболевания Киприани еще мог разговаривать со мной о своей супруге и о своих детях, заботу о которых он вверил императору. В ночь с 25-го на 26-е число император вызвал к себе д-ра О’Мира и спросил его, будет ли полезным его присутствие у постели Киприани. Доктор посоветовал не делать этого, заявив, что больной еще пребывает в том состояния сознания, когда его любовь к императору и почитание могут вызвать эмоциональное волнение, которое только ускорит его смерть. На следующий день Киприани не стало. Он был человеком, выбившимся из низов, он видел многое в жизни и помнил многое. Все это делало беседу с ним весьма интересной и оживленной. Он был надежным человеком, проявлявшим сочувствие к республиканцам и с обожанием относившимся к жирондистам, некоторых из них, ставших его друзьями, он хорошо знал. Так пусть же на этих страницах он будет почтен той памятью, которую я храню о нем.
Император попросил меня подготовить список его вещей и документов. Он дал мне указание передать все это гофмаршалу, которому предстояло направить соболезнования императора г-же Киприани в связи с кончиной ее супруга, а также распоряжение о выплате ей пенсии в качестве доказательства его добросовестной службы у императора. Гроб с телом Киприани на кладбище сопровождал протестантский священник. В связи с этим, а также в связи с обрядом крещения детей графинь Бертран и Монтолон, родившихся в Лонгвуде, император выразил сожаление, что в этом месте не было священника, который мог бы присутствовать у постели больного в его последние часы и затем проводить тело умершего к его могиле. Озабоченный этой мыслью, он позднее дал указание графу Бертрану написать письмо кардиналу Фешу с просьбой направить на остров Святой Елены образованного французского или итальянского священника, с которым он мог бы общаться. Эта смерть вызвала у всех нас глубокую скорбь[287].
Через месяц после этой смерти случилась другая. Смерть настигла горничную, обслуживавшую дочь графини де Монтолон, мадемуазель Наполеоне. Подобно Киприани, она ушла в мир иной в течение нескольких дней. Эта женщина была англичанкой. Все были удивлены той быстротой, с которой смерть расправилась с этой молодой женщиной, отличавшейся на редкость хорошим состоянием здоровья.
Со времени появления генерала Гурго в коттедже «Бейль» его ни на минуту не оставлял лейтенант Джэксон. В течение всего долгого месяца, когда он покинул Лонгвуд, генерала могли видеть и составить ему компанию только уполномоченные представители союзников. Перед отъездом в Европу генерал высказал пожелание поговорить с гофмаршалом, но последний заявил, что он откажется от беседы с генералом, если администрация острова будет настаивать на присутствии британского офицера во время этой беседы. В свою очередь губернатор твердо придерживался необходимости выполнения этого условия встречи. Тем не менее он позволил д-ру О’Мира повидаться с генералом Гурго до его отъезда. Но, поскольку свидание проходило в присутствии г-на Джэксона, который ни на минуту не оставлял их одних, генерал не мог передать через доктора что-либо о своих разговорах с уполномоченными представителями союзников и с самим губернатором, что могло бы представить интерес для императора. Генерал Гурго покинул остров Святой Елены 15 марта 1817 года, захватив с собой чек на 20 000 франков, который ему передал гофмаршал.
Как я уже говорил ранее, император хотел, чтобы этих господ работа отвлекала от их жизни в Лонгвуде. Но из четырех человек, которые делили эту работу, остались только двое — и один из этих двоих уходил от него в девять часов вечера. Поэтому большая доля работы ложилась на плечи генерала Монтолона. Произошло следующее: гофмаршал отрешился от некоторых семейных забот, чтобы проводить больше времени с императором, но все же граф де Монтолон — несмотря на то, что гофмаршал по-прежнему пользовался полным уважением императора и сохранял с ним свою старую дружбу, — стал тем человеком, который делил с императором его ежедневные привычки и взаимную привязанность до самого дня кончины императора. Граф де Монтолон стал полностью человеком императора, и эта жертвенность приобрела еще более законченный характер, когда состояние здоровья графини вынудило ее вернуться в Европу. Если я и упоминаю о той небольшой роли, которую я играл в повседневной жизни императора, стараясь быть ему полезным или в его работе, или в чтении вслух для него, то делаю это потому, что я счастлив, что в рамках моих скромных возможностей содействовал тому, чтобы облегчить его страдания на этой ужасной скале и тем самым заслужить почетное звание его друга, которым он наградил меня, вписав мое имя в своем бессмертном завещании.
Обязанности дворецкого были переданы г-ну Пьеррону, заведующему кладовой, скромному человеку, который вырос в условиях хозяйственной службы императора и последовал за ним на остров Эльба. Как и Киприани, он каждую неделю отправлялся в город в сопровождении солдата, которому вручал вожжи от лошади по прибытии на место. Получив возможность свободно ходить куда ему заблагорассудится, он заходил в различные магазины и лавки без всякого присмотра и, подобно Киприани, мог получать или передавать торговцам острова письма или небольшие пакеты, которые ему доверяли. В свою очередь, граф де Монтолон стал чаще совершать конные прогулки, чем во времена генерала Гурго; иногда он заезжал в город и, если там встречал уполномоченных представителей союзников, обычно докладывал императору о своих беседах с ними, что давало пищу для дальнейшего обсуждения. Император также нашел драгоценный источник отвлечения от серых будней в лице графини де Монтолон, которая, по мнению императора, соединяла в себе яркую индивидуальность с твердостью характера, редко встречающуюся у представительниц слабого пола. Графиня Бертран проводила с императором несколько часов в обсуждении новостей, которые д-р О’Мира более не мог доставлять императору, так как ему было запрещено покидать территорию Лонгвуда.
Беседы, работа, немного конных прогулок или поездки в карете, а также пешие прогулки — такова была жизнь императора после отъезда генерала Гурго, если болезнь не держала его дома. Когда г-н Балькум и его семья приехали в Лонгвуд перед своим отъездом с острова, то на пропуске, выданном губернатором, значилось «повидаться с графиней Бертран», но как только эта семья появлялась в Лонгвуде, то ее члены, и особенно юные девушки, не могли устоять против естественного желания увидеться с императором. Император, проявляя доброту, оказывал любезный прием своим гостям, желая отблагодарить их за теплое гостеприимство, предоставленное ему в коттедже «Брайерс». Давая устное поручение главе этой семьи, император сопроводил это поручение подарком и чеком в лондонский банк на сумму в 72 000 франков. Император также передал г-ну Балькуму сертификат на выдачу ежегодной пенсии в размере 12 000 франков, попросив позаботиться о его делах в Европе. Император обратился с просьбой к г-ну Балькуму о встрече с его семьей, чтобы рассказать о том бесстыдном обращении, которому он подвергался на острове. Г-н Балькум, не нарушив своего долга перед лицом британского правительства, смог выполнить пожелания императора. Губернатору сообщили, что г-н Балькум позволил себе навестить генерала Бонапарта, не получив на это разрешения, в связи с чем губернатор не стал скрывать своего чрезвычайного раздражения. Император с удовлетворением узнал, что по возвращении в Англию г-н Балькум был назначен генеральным поставщиком для Новой Голландии. Своим преемником на его фирме на острове Святой Елены г-н Балькум назначил г-на Хауера, который ранее был представлен императору.
Резко обострилась проблема с бюллетенями о состоянии здоровья императора; он узнал, что эти бюллетени, вручаемые иностранным представителям, подписывались доктором, которого император не видел; это был д-р Бакстер, тот самый человек, которого сэр Хадсон Лоу так стремился приставить к персоне императора. Граф де Монтолон выяснил это в доме маркиза де Моншеню, и в качестве доказательства обмана он захватил с собой в Лонгвуд экземпляр фальшивого бюллетеня, который ему разрешили взять. Очевидность существования фальшивых бюллетеней была доказана безоговорочно. Император выразил протест против подобного оскорбления в письме, продиктованном графу де Монтолону и направленном в «Колониальный дом». Три других письма, тайно переправленных уполномоченным представителем союзников на следующий день, проинформировали их о протесте императора губернатору по поводу фальшивых бюллетеней. Чрезвычайно смущенный этим ударом, Лоу пытался объяснить гофмаршалу свое поведение тем, что уполномоченным представителям союзников он вручал не бюллетени о состоянии здоровья императора, а только протоколы, составленные главным врачом острова на основании устных отчетов д-ра О’Мира.
Узнав о домашнем аресте д-ра О’Мира, император заявил, что он не будет принимать его услуги, пока не отменят домашний арест, и не желая, чтобы его врач подвергался дисциплинарным взысканиям, император потребовал, чтобы д-р О’Мира представил «Колониальному дому» свое заявление об отставке. Губернатор не посмел взять на себя такую большую ответственность; он приостановил решение о домашнем аресте доктора и информировал об этом гофмаршала официальным уведомлением. Но в душе он затаил всю злость, вызванную историей с фальшивыми бюллетенями, в которой оказались замешанными уполномоченные представители союзников, посчитавшие ее весьма безнравственной.
Вследствие отмены своего домашнего ареста, д-р О’Мира возобновил обслуживание императора, но все ждали получения приказа из Лондона о вынужденном отъезде доктора из Лонгвуда. Он вновь получил возможность разъезжать по острову, ездить в город и вступать на борт кораблей эскадры. Когда доктора вызывали для доклада Хадсону Лоу, то ему приходилось выслушивать от губернатора на редкость грубые замечания. Об этих официальных нападках на доктора стало известно императору, который заявил д-ру О’Мира: «Вы более не обладаете необходимой независимостью, чтобы заботиться о моем здоровье; я бы предпочел, чтобы вы лучше оставили меня, чем знать, что вы подвергаетесь подобному обращению. Для них я прожил слишком долго; больше всего они хотят, чтобы я умер в собственной постели, лишенный какой-либо помощи». В это время император в самом деле был прикован к постели серьезной бронхиальной инфекцией, прервавшей лечение его печени.
Так как д-р О’Мира предвидел, что теперь в любой день губернаторский гнев против него может вызвать приказ покинуть Лонгвуд, то он настоятельно просил императора вызвать для консультации д-ра Стокоу[288], врача корабля «Завоеватель». Д-р О’Мира представил императору этого врача и очень просил императора вызывать к себе именно этого человека, если его самого заставят покинуть Лонгвуд, поскольку д-ру О’Мира было известно о том отвращении, которое почувствует император при виде д-ра Бакстера. Однако визиты д-ра Стокоу к императору не могли понравиться подозрительной натуре Хадсона Лоу. В глазах губернатора приглашение доктора с эскадры, когда в городе было так много хороших врачей, означало попытку установить контакт с внешним миром. Исходя из этого, губернатор подверг д-ра Стокоу такому допросу, что после второго визита к императору д-р Стокоу решил написать адмиралу Плэмпину и заявить, что он более не сможет вернуться в Лонгвуд.
Когда в гавань Джеймстауна прибыл корабль, доставивший несколько экземпляров брошюры с комментариями императора по поводу речи лорда Батхерста и несколько номеров «Эдинбург ревью»[289], упоминавших о поведении сэра Хадсона Лоу в отношении императора, все эти печатные материалы были немедленно скуплены сэром Томасом Ридом для того, чтобы они не попали в Лонгвуд. Однако дворецкий, побывавший в городе, сумел достать их и привезти графу де Монтолону, который передал их императору. Месяц спустя Хадсон Лоу узнал о том, что эти публикации оказались в Лонгвуде и что император с удовольствием прочитал их. Губернатор не сомневался в том, что именно д-р О’Мира добыл их. Д-р О’Мира по телеграфу был вызван в «Колониальный дом». Последовавшая беседа с губернатором проходила весьма бурно, раздражение сэра Хадсона Лоу достигло своего пика; твердые и полные чувства собственного достоинства ответы д-ра О’Мира были теми последними каплями, которые переполнили чашу. Через несколько дней угроза выслать его с острова была приведена в исполнение. Бриг, прибывший из Европы 25 июля, доставил губернатору приказ о выдворении д-ра О’Мира из Лонгвуда. В тот же день, не обращая внимания на состояние здоровья императора, который, как было известно губернатору, болел, сэр Хадсон Лоу направил в Лонгвуд следующие письма:
«Колониальный дом», 25 июля 1818 года
Сэр!
Имею честь информировать вас, чтобы вы могли довести до сведения Наполеона Бонапарта, что в соответствии с полученными от графа Батхерста инструкциями от 16 мая 1818 года я должен запретить г-ну О’Мира любой вид обслуживания его персоны и что, соответственно, я дал указание, чтобы г-н О’Мира покинул Лонгвуд. По этому же случаю контр-адмирал Плэмпин получил от лорда комиссара адмиралтейства инструкции, касающиеся г-на О’Мира в отношении его отъезда с острова.
В связи с отъездом г-на О’Мира граф Батхерст направил дальнейшие инструкции, в соответствии с которыми я должен возложить на д-ра Бакстера обязанности врача Наполеона Бонапарта всякий раз, когда это потребуется; и особенно я должен рекомендовать д-ру Бакстеру, чтобы он рассматривал состояние здоровья Наполеона Бонапарта как главную цель своей врачебной деятельности. Информируя Наполеона Бонапарта об этом новом порядке его медицинского обслуживания, я в то же время обязан поставить его в известность, что в том случае, если по какой-либо причине он будет неудовлетворен деятельностью д-ра Бакстера в качестве его лечащего врача или если он предпочтет в этом качестве любое другое лицо, занимающееся лечебной практикой на острове, то я готов пойти навстречу его пожеланиям в этом вопросе и разрешить его лечение любому доктору, выбранному им самим, при условии, что он будет строго придерживаться соответствующих инструкций.
Информировав г-на О’Мира о полученном указании о его отъезде, я ознакомил г-на Бакстера с необходимыми инструкциями. Соответственно, он будет готов последовать в Лонгвуд по первому же приглашению или же тогда, когда ему дадут понять, что его там желают видеть. В то же время, до тех пор, пока меня не смогут поставить в известность о личных пожеланиях Наполеона Бонапарта по этой проблеме, я приму необходимые меры, чтобы в распоряжении Лонгвуда оставался офицер-медик на тот случай, если появится причина для его немедленного вызова.
Остаюсь и т. п.
(Подписано) Хадсон Лоу, генерал-лейтенант.
Сэр!
Генерал-лейтенант Хадсон Лоу попросил меня информировать вас о том, что, следуя инструкциям от 16 мая 1818 года, полученным им от графа Батхерста, ему было указано освободить вас от должности, которую вы занимаете, оказывая медицинскую помощь генералу Бонапарту, и запретить вам любые дальнейшие контакты с жителями Лонгвуда.
Соответственно, вы немедленно, по получении этого письма, должны покинуть Лонгвуд, прекратив полностью любые другие контакты с людьми, проживающими в Лонгвуде.
Остаюсь и т. п.
(Подписано) Виньярд, подполковник, секретарь.
Д-р О’Мира, не обращая никакого внимания на то обстоятельство, что ему было запрещено делать это, немедленно поспешил к императору, чтобы сообщить ему о содержании письма, которое он только что получил. Император, казалось, не был удивлен этой новостью и сказал доктору, что он в любое время ждал этого нового возмутительного случая. Император сказал доктору, что он должен делать по прибытии в Европу, и настоятельно просил его встретиться с его семьей и с королем Жозефом. «Попросите их, — заявил император, — передать вам личные и конфиденциальные письма императоров Александра и Франца, короля Пруссии и других европейских монархов, которые они адресовали мне; опубликуйте эти письма, чтобы покрыть позором всех этих монархов и продемонстрировать всему миру то преклонение передо мной, когда они стремились добиться моей благосклонности или просили сохранить для них их троны[290]. Когда я обладал силой и властью, они домогались моего покровительства и считали за честь быть в союзе со мной. В настоящее время они, невзирая на мой пожилой возраст, растаптывают меня. Убирая вас от меня, доктор, они тем скорее совершают преступление. Если вы узнаете о публикации клеветы, направленной против меня, то постарайтесь опровергнуть ее и сделайте все возможное, чтобы в Европе была известна вся правда о том, что творится здесь. Ваши министры, — заявил император доктору, — на самом деле бесстыдные люди. Когда Папа Римский был моим пленником, я бы скорее отдал руку на отсечение, чем подписал приказ о том, чтобы оставить Папу Римского без его врача».
Д-р О’Мира увез с собой свидетельство необыкновенной щедрости императора, равной его доверию к доктору, которое последний заслужил своим поведением. На каминной доске стояла небольшая бронзовая статуэтка императора, отлитая в период «Ста Дней», которую я привез из Франции вместе с другим вещами императора. Император заметил, что д-р О’Мира с интересом рассматривал эту статуэтку; император снял статуэтку с камина и вручил ее доктору[291] вместе с собственноручно написанной запиской: «Если он увидит мою добрую Луизу, то я прошу ее разрешить ему поцеловать ее руку». Император пожал руку д-ра О’Мира, обнял его и, прощаясь, добавил: «Будьте счастливы». Уже когда доктор покидал комнату, император позвал его обратно и сказал ему: «Скажите леди Холланд, как я благодарен ей за всю ее доброту».
Когда доктор покинул комнату императора, я успел сказать ему, насколько злополучным считаю его несвоевременный отъезд. Состояние здоровья императора ухудшалось на глазах, а мы в предстоящем будущем оставались без врачебных рекомендаций, которым необходимо было следовать. Прощаясь с д-ром О’Мира, я поблагодарил его за исключительно внимательную заботу, проявленную к жителям нашей колонии, и пожелал ему благополучного путешествия.
Дурной поступок свершился: д-р О’Мира был отлучен от императора в то самое время, когда он особенно нуждался в нем. Император испытывал трудности с пищеварением, его ноги слегка опухли, и у него возникли боли в боку. Негодование императора достигло своего пика: он дал указание графу де Монтолону написать письмо губернатору, которое через дежурного офицера было переправлено в «Колониальный дом»:
Лонгвуд, 25 июля 1818 года
Сэр!
Я получил ваше письмо в 6 часов вечера. Я не могу передать его императору до завтрашнего утра, потому что сегодня он чувствует себя исключительно плохо. Пока я переводил его, я заметил, что вы допустили ошибку. Вы считаете, поскольку он вызывал д-ра Стокоу для консультации, что он может пользоваться его услугами в качестве постоянного врача. Если он будет лишен этого, он ничего и ни от кого не примет и будет считать себя убитым вами.
Остаюсь и т. п.
(Подписано) Монтолон.
Поспешность, с которой доктор покидал Лонгвуд, не позволила ему оставить мне что-либо из лекарств, кроме тех средств, которые в текущий момент находились в комнате императора, а именно: ртутные пилюли, которыми император пользовался очень неохотно, слабительная соль и мазь, которой он натирал ноги. Прибыв в город, доктор не забыл о своем пациенте и на следующий день после отъезда из Лонгвуда направил следующее подробное послание гофмаршалу:
Отчет д-ра О’Мира гофмаршалу о заболевании императора.
В течение последних дней сентября развились симптомы, указывающие на нарушение работы печени. До этого периода Наполеон часто подвергался дыхательным инфекциям, испытывал головные боли и приступы ревматизма, но теперь все эти болезни усугубились; его ноги, включая ступни, стали опухать.
Его десны приняли рыхлый вид, свойственный заболеванию цингой, и у него появились признаки диспепсии.
1 октября 1817 года. Острые боли, жар, ощущение тяжести в районе правой брюшной полости. Эти симптомы сопровождались диспепсией и запором.
С этого времени болезнь не покидала его; она прогрессировала медленно, но непрерывно. Боль, поначалу слабая, усилилась до такой степени, что я опасался острого гепатита. Обострение заболевания является результатом тяжелой респираторной инфекции.
Были поражены три коренных зуба. Из-за этого, как я думаю, они, частично, явились причиной воспаления мышц челюсти и нервных тканей. Помимо этого, как я считаю, они вызывали респираторные инфекции. С соответствующими интервалами я вырвал их, и болевые приступы с того времени стали менее частыми.
Для того чтобы справиться с рыхлостью десен, напоминавшей заболевание цингой, я посоветовал увеличить прием овощей и цитрусовых фруктов. Это дало положительные результаты; рыхлость десен исчезла, их прежний вид восстановился и их вновь можно чистить прежними средствами.
Слабительные средства и массаж значительно улучшили состояние ног. Через некоторое время они вновь стали опухать, но гораздо в меньшей степени. Слабительные средства, горячие ванны и обильный пот часто уменьшали болевые ощущения в области брюшной полости, но никогда полностью не вылечивали их. Боль ощутимо усиливалась в апреле и мае, становилась судорожной и вызывала сначала запор, затем диарею, за которой следовало обильное выделение желчи и слизи. В то же самое время больной испытывал желудочные боли и скопление газов в кишечнике, отсутствие аппетита, ощущение вялости, состояние тревожности, лицо больного бледнело, белки его глаз желтели, его моча имела очень темный цвет, больной испытывал душевную усталость, у него усиливались головные боли. Болевых ощущений в левом боку не было. Пациент испытывал ощущения жара в нижней правой стороне брюшной полости, время от времени случались приступы тошноты и рвоты едкой и густой желчью, которые усиливались обострением боли. Он страдал почти абсолютной бессонницей, недомоганием, слабостью.
Возвращались болезненные ощущения в ногах, но не такие острые, как вначале. Головные боли, состояние тревоги, болезненная напряженность в области живота, сильное лихорадочное состояние с наступлением вечера, воспаление кожного покрова, жажда, болевые ощущения в сердце, частый пульс; с рассветом более ровный пульс, потливость — таковы постоянные симптомы заболевания пациента. Обильное потоотделение способствовало исчезновению лихорадочного состояния. При внешнем нажатии в правой стороне брюшной полости можно было ощутить заметную припухлость. Язык почти постоянно обложен, пульс, который до заболевания был равен от 54 до 60 ударов в минуту, в настоящее время участился до 98 ударов, чувствовалась боль над лопаткой. Для того чтобы стимулировать работу желудка и печени и способствовать секреции желчи, я применял два слабительных; это приносило облегчение, но на короткое время. В первых днях июня результаты лечения были слабыми и скоротечными. Я предложил ртутные пилюли, но пациент отнесся к ним с чрезвычайной неохотой; он отказался от применения ртути, независимо от того, в какой форме она была представлена.
Я также рекомендовал конные прогулки, массаж щеткой в области брюшной полости, использование фланелевого нижнего белья, прием горячих ванн, некоторые средства для лечения, развлечения, соблюдения диеты, домашний режим в плохую погоду, чтобы не подвергать себя ее крайним проявлениям. Он пренебрегал двумя наиболее важными элементами лечения — физическими упражнениями и развлечениями. Наконец, 11 июня мы преодолели его антипатию к ртутным пилюлям и я смог назначить их ему. Он принял ртутные пилюли и продолжал лечение ими вплоть до 16 июня. Я давал их ему ночью и утром и время от времени другие слабительные средства, чтобы освободить его от запоров. По прошествии шести дней я изменил прописанное лекарство и назначил ему хлористую ртуть, но она вызвала боли в животе, рвоту, диарею и общее тревожное состояние; в результате я прекратил давать ему это средство. Вновь я прописал ему хлористую ртуть 19 июня, но она вызвала те же самые расстройства в желудке. Я вновь вернулся к ртутным пилюлям, которые давал ему три раза в день, и прервал этот курс лечения 27 июня. Воздух в его апартаментах был чрезвычайно влажным; Наполеон подхватил сильную респираторную инфекцию, впал в сильнейшее лихорадочное состояние и чрезвычайно возбудился. Я вновь прописал ему ртутные пилюли 2 июля, и он продолжал принимать их вплоть до 9 июля, но они не принесли ему облегчения. Слюнные железы были по-прежнему в том же состоянии, бессонница и возбудимость усилились, а периоды головокружения участились. Два года бездеятельности, убийственный климат, плохо проветриваемые комнаты, исключительно дурное обращение, изоляция, заброшенность, все что подавляет моральный дух, все это действует вместе. Разве это удивительно, что печень стала плохо функционировать? Если и было что-либо удивительное, так это то, что болезнь не прогрессировала намного быстрее. Это произошло только благодаря силе духа пациента и крепости его телосложения и т. п.
Ночь, последовавшая после отъезда д-ра О’Мира, оказалась очень плохой: император жаловался на лихорадочное возбуждение, которое ослабело только к утру и позволило ему немного поспать. Днем гофмаршал принес ему медицинский отчет д-ра О’Мира. Он распорядился, чтобы ему прочитали этот отчет до того, как он станет принимать ванну. Он пригласил к себе графа Бертрана и продолжал беседовать с ним все время, пока находился в ванне.
Отчет д-ра О’Мира был оставлен на столе; я прочитал его до самого конца и ужаснулся. В отчете я обнаружил много рекомендаций, хотя и предписанных, но не всегда выполняемых, несмотря на обещания, дававшиеся доктору, особенно в отношении лекарств, принимаемых внутрь. Это сопротивление медицине вполне могло быть причиной страданий императора. И что могло принести ему облегчение сейчас, когда он оказался без врача? Я весь был погружен в грустные мысли, вызванные чтением отчета д-ра О’Мира, когда гофмаршал, только что покинувший императора, сообщил мне, что император хочет выйти из ванны.
После ванны император лег в постель, как это он часто делал, чтобы отдохнуть минут тридцать, а затем уже одеться. Он находился в постели не более десяти минут, когда почувствовал тошноту, которая привела к сильнейшей рвоте; такое на острове Святой Елены случилось впервые. На Эльбе случалась подобная тошнота, но с тех пор ее не было. Теперь же все было по-другому; сначала приступы случались с большими интервалами, затем с меньшими, и, когда император окончательно слег в постель, они не прекращались до самой его кончины. Я чувствовал себя в большой растерянности в отношении того, что именно я должен давать ему: я всячески избегал возможности предложить императору помощь со стороны д-ра Верлинга[292], врача артиллерийской части, который заменил д-ра О’Мира. Отказавшись от подслащенной воды с небольшой добавкой апельсинового сока, которую я предложил ему, император сказал мне, что его желудок успокаивается, но его крайне беспокоит кишечник. Он вызвал к себе графа де Монтолона, с которым провел несколько часов.
В течение длительного времени император жаловался на боль в боку и на острую боль в правом плече, которое он просил меня массировать одеколоном. То же самое он делал в отношении болей в боку; сначала он массировал его мягкой щеткой, затем выливал немного одеколона на ладонь и массировал то место в боку, где ощущал боль. Все это было паллиативной процедурой, тогда как ему требовались сильные лечебные средства. Однажды я отважился сказать императору, что приготовил для него пилюли, которые доктор оставил мне, а также мазь для массажа ног. «Что касается последнего, — заявил император, — то это прекрасно, но что касается всего другого, то ты можешь все это швырнуть в камин».
Медицинский отчет д-ра О’Мира был направлен в Рим. Мадам Мер и кардинал Феш вручили его для оценки лучшим докторам, которые по нему составили свое заключение. Это заключение прибыло на остров Святой Елены десять месяцев спустя, когда болезнь императора достигла еще более запущенной стадии. Заключение было подписано д-ром Маккиели, врачом мадам Мер, и некоторыми университетскими профессорами — Жан-Батистом Бомба, Пьером Лапи, Доминик Моричини и Жозефом Сиско[293], все они были врачами очень высокой квалификации. Доверие нельзя навязать; император любил беседовать со своим врачом о его искусстве или на посторонние темы, если этот человек был способен понимать его, но император чувствовал громадное отвращение ко всем видам лечения. Он обычно боролся с болезнью с помощью поста, когда чувствовал себя нездоровым, и любил повторять, что человек ест гораздо больше того, что ему необходимо для выживания. Он часто говорил своему врачу: «Я — избалованный ребенок, я никогда не нуждался в каких-либо врачах. Мое тело выковано из стали, и для того, чтобы уничтожить его, требуется отвратительный климат, а именно тот, в который они меня швырнули». За несколько дней до отъезда из Лонгвуда д-р О’Мира настоятельно просил императора принять немного чэтэмовской соли. Император никак не мог решиться принять это средство, опасаясь, что оно вызовет рвоту. Я предложил ему эту соль, разбавленную в требуемом количестве воды; прежде чем он проглотил лекарство, он сказал мне, чтобы я принес ему серебряный таз, несомненно уверенный в том, что, как только он проглотит лекарство, у него сразу же начнется приступ рвоты. Этого не случилось, но отвращение к этому лекарству заставило его пребывать в плохом настроении весь день, и вечером, когда доктор вернулся из города, император сказал ему: «Доктор, ваше лекарство пригодно для лошадей, но не для людей».
Я помню, как в тот же вечер доктор рассказывал императору о дискуссии, разгоревшейся в городе между офицерами гарнизона по вопросу о том, был ли Ней честен, когда обещал королю, что двинется навстречу императору, возвращавшемуся с острова Эльба, чтобы сражаться с ним. «Ней был честен, — пояснил император, — давая обещания Людовику XVIII, когда уходил от него после аудиенции с ним; но энтузиазм народа, свидетелем которого он был на своем пути, а также энтузиазм, охвативший его собственную армию, поколебал его решимость. Письмо Бертрана, в котором ему был дан приказ двинуть свои войска навстречу мне, и уверенность в том, что он будет принят мною так же, как и на следующий день после московской битвы, заставили его принять окончательное решение и пробудили в нем преданность ко мне и патриотизм. Он приехал, чтобы увидеться со мной, в Осер, где я провел ночь, и мы обнялись, словно два брата. Его смерть является актом мести со стороны Бурбонов, которые посчитали нужным переложить на него весь позор их бегства».
Состояние здоровья императора, предоставленного самому себе после отъезда д-ра О’Мира, становилось все хуже и хуже. Обычно он старался справиться с частыми недомоганиями тем, что пил горячий лимонад, и ослабить головные боли, прибегая к ножным ваннам. Если его живот начинал вздуваться, то он обычно пил куриный бульон. Для своих ног он применял массаж в соответствии с рекомендациями д-ра О’Мира: его ноги всегда были холодными, и он никак не мог их согреть, когда ложился в постель и когда вытягивался во весь рост на своем канапе, если не прикладывал к ним горячие полотенца. Он также обычно прикладывал горячие полотенца к боку и животу, если чувствовал в тех местах, как он говорил, некую «твердость». Его страдания прекращались в ту минуту, как только он оказывался в горячей ванне; именно поэтому он каждый день принимал горячую ванну, с удовольствием оставаясь в ней в течение двух часов, позволяя постоянно литься струйке горячей воды, чтобы поддерживать в ванне одну и ту же температуру. Ухудшение состояния его здоровья было очевидным; гофмаршал и граф де Монтолон настоятельно просили императора, чтобы он более не оставался без помощи врача, и предлагали ему д-ра Верлинга, заменившего д-ра О’Мира.
В течение нескольких месяцев д-р Верлинг занимался решением проблемы, возникшей у графини де Монтолон в связи с заболеванием печени после ее последней беременности. Это заболевание, судя по всему, стало препятствием для обычного курса лечения. Графиня Бертран считала, что д-р Верлинг прекрасно лечит и ее саму, и ее детей, но император наотрез отказался от услуг д-ра Верлинга. Этот отказ не был связан непосредственно с личностью д-ра Верлинга, но был адресован губернатору, который, назначая императору именно этого врача, тем самым имел бы при императоре человека, выбранного им самим. Император считал д-ра Верлинга абсолютно честным человеком, он несколько раз беседовал с ним на борту корабля «Нортумберлэнд» или во время обеда, когда к столу императора приглашался доктор, или во время прогулок императора на палубе корабля. Он предпочел, чтобы сама природа позаботилась о его спасении или о его смерти. Если я брал на себя смелость сказать ему, что он слишком много времени уделяет работе и недостаточно физическим упражнениям, то он обычно смотрел на меня с улыбкой и отвечал: «Сынок, я мертвый человек; они жалеют для меня даже воздух, которым я дышу. От меня зависит, чтобы я нашел, благодаря моей работе, немного цветов, чтобы бросить их на тропинку, ведущую меня к моей могиле. Разве я время от времени не выхожу в мои сады? Разве я не езжу в карете? Чего еще ты хочешь? Мне прекрасно известно, что хорошая конная прогулка на протяжении семи или восьми лье пошла бы мне на пользу и восстановила мое спокойствие; но каким образом я могу сделать это на скале, где даже нет достаточного места, чтобы пустить коня в полный галоп!»
Губернатор прекратил настаивать на том, чтобы император принял д-ра Бакстера. Благодаря частым прогулкам, которые император совершал из своей спальной комнаты в сад, капитан охраны был в достаточной степени информирован о присутствии своего пленника в Лонгвуде и об ухудшении состоянии его здоровья, судя по тем незначительным физическим упражнениям, которые он позволял себе, прогуливаясь в саду. Губернатор решил расширить границы территории Лонгвуда, и последние недели 1818 года обошлись без тех гонений, которым подвергались жители Лонгвуда в течение предшествовавшего периода.
Благодаря информации, переданной губернатором гофмаршалу, император узнал, что с кораблем, прибывшим из Европы, поступила новость о том, что лорд Батхерст объявил об отъезде из Италии двух священников, врача, дворецкого и повара, направленных кардиналом Фешем на остров Святой Елены, чтобы они служили в Лонгвуде. Император и все мы были очень обрадованы этой новостью. Таким образом императору предстояло получить медицинскую помощь, которой он был лишен, а также некоторую пищу для своего ума, если священники и врач были образованными людьми, чему верить у нас были все причины. Прибытие нового повара нами также весьма приветствовалось, поскольку тот, который заменил Лепажа, стряпал весьма скверно.
С тем же кораблем прибыли газеты, сообщавшие незначительные новости; но вечером гофмаршалу передали два письма, которые он сразу же принес императору. Одно письмо было от графа де Лас-Каза и другое — от генерала Гурго: и тот и другой стремились воодушевить императора и вселить в него некоторую надежду. Из Лондона генерал Гурго написал следующее письмо императрице Марии Луизе:
Госпожа!
Если Ваше Величество будете столь добры и вспомните наш разговор в 1814 году в Гросбуа, когда, увидев вас, к сожалению, в последний раз, я сообщил вам обо всем, что императору пришлось пережить в Фонтенбло, то я надеюсь, что вы простите меня за то, что я в настоящее время выполняю печальную обязанность информировать вас о том, что император Наполеон умирает в величайших муках и в условиях продолжительной агонии. Да, Госпожа, человек, с которым вы объединены божественными и человеческими законами посредством самых священных уз, человек, перед которым, как вы видели сами, преклонялись почти все монархи Европы, человек, о судьбе которого вы пролили столько слез, когда он прощался с вами, в настоящее время умирает самой жестокой смертью, плененный на скале в самой середине океана, в 2000 лье от всех тех, кто так дорог его сердцу, совершенно один, без друзей, без родственников, без новостей о своей супруге и о своем сыне и без какого-либо утешения.
С того момента, как я покинул эту роковую скалу, я надеялся, что смогу приехать к вам и рассказать о его страданиях, уверенный во всем том, что сможет предпринять ваша благородная душа; моя надежда не оправдалась. Я узнал, что никто, кто мог бы напомнить вам об императоре, описать положение, в котором он оказался, сообщить вам всю правду, не может быть допущенным к вам — другими словами, вы окружены членами вашего императорского двора, который служит тюрьмой. Император подозревал об этом; в минуты его физических и душевных страданий, когда, чтобы как-то утешить его, мы говорили ему о вас, он часто отвечал: «Вы можете быть уверены в том, что, если императрица ничего не делает, чтобы облегчить мои страдания, то это потому, что ее содержат в окружении шпионов, которые препятствуют ей в том, чтобы она что-то узнала о тех страданиях, которым я подвергаюсь, ибо Мария Луиза — сама добродетель».
Лишенный удовольствия приехать, чтобы увидеть вас, я пытался со времени моего прибытия в Европу направить вам некоторые новости. И только сейчас, когда мне была предложена надежная возможность, я спешу воспользоваться ею, чтобы направить вам это письмо, полное надежды и доверия в великодушие вашего характера и в доброту вашего сердца. Страдания императора могут продолжаться долгое время; но есть время, чтобы спасти его, и, судя по всему, момент для этого хорошо выбран. Монархи собираются встретиться на конгрессе в Э-ла-Шапеле. Представляется, что страсти уже поутихли: Наполеона можно более не опасаться, он настолько несчастен, что благородные души могут только проявить интерес к его судьбе. Учитывая эти обстоятельства, я прошу Ваше Величество подумать о том результате, к которому приведет такой замечательный поступок с вашей стороны, как ваше появление на этом конгрессе с ходатайством о прекращении страданий императора и ваша просьба к вашему августейшему отцу приложить совместные с вами усилия к тому, чтобы добиться передачи Наполеона под опеку вашего отца, если политические обстоятельства пока еще не позволяют полностью отпустить его на свободу. Даже если подобная попытка не приведет к окончательному успеху, все равно судьба императора сможет быть значительно облегчена. Какое утешение ему принесет известие о том, что вы действуете подобным образом! Госпожа, и какой счастливой будете вы; какой похвалы и каких благословений вы удостоитесь в результате такого поступка, продиктованного вам вашей религией, честью, долгом, поступка, которого только злейшие враги могут посоветовать вам не совершать.
Будет сказано: европейские монархи, одержав победу над великим Наполеоном, отдали его в руки самых жестоких врагов. Они позволили ему испытывать продолжительные и варварские страдания, его мучительная агония заставила его просить, чтобы его палачи поскорее лишили его жизни; представлялось, что он забыт всеми, но ведь осталась Мария Луиза и жизнь была возвращена ему.
Ах! Госпожа, во имя всего того, что дорого вам, вашей репутации, вашего долга, вашего будущего, сделайте все возможное, чтобы спасти императора. Память о Марии Терезе приказывает вам сделать это.
Прошу извинить меня, Госпожа, за то, что я говорю с вами подобным образом: я отдаю себя во власть чувств, которые испытываю по отношению к вам. Мне бы хотелось видеть вас самой лучшей из всех женщин.
Ваше Величество, разрешите мне напомнить вам, что во время путешествия в Амстердам я заболел и находился при смерти из-за отсутствия надлежащего ухода. И тогда вы, Ваше Величество, узнав об этом, направили ко мне собственного врача с указанием обслужить меня, призвав на помощь все возможности врачебного искусства. Вы спасли мою жизнь, Госпожа, память об этом никогда не исчезнет из моего сердца, и я думаю, что лучше всего смогу выразить свою благодарность тем, что взял на себя смелость написать вам это письмо.
Остаюсь и т. п.
(Подписано) Генерал Гурго
Лондон, 25 августа, 1818 года.
Это письмо, полное чувства глубокой любви к императору, искренности и благородства, было передано мне для ознакомления только после моего возвращения во Францию. Оно должно послужить тому, чтобы противостоять опрометчивым высказываниям, которые Вальтер Скотт позволил себе обнародовать против генерала, описывая его месячное пребывание в условиях неволи на острове Святой Елены и его прибытие в Европу[294].
Однако генерал Гурго неправ, заявляя в своем письме, что император остался на острове Святой Елены «совершенно один, без друзей, без родственников». Без родственников, да, но без друзей, нет! Нельзя сомневаться в огромной преданности, в глубоком уважении и в искренней дружбе графа Бертрана и графа де Монтолона к императору, чьи заботы о нем были поистине сыновними.