Ян вздохнул и, вздрогнув, очнулся, прислушался. Нет, пока еще ничего не произошло.
Три человека работают споро, не шумя. Борис светит фонариком, а командир и Штефан Юрда, слесарь, мастер на все руки, специалист по взрывчатке, закладывают заряды под приводные механизмы: четыре агрегата тускло поблескивают черным металлом, пахнут битумной изоляцией и маслом. Искушенный глаз Юрды видит, что механизмы находятся в отличном состоянии; подумать только — сырой подвал с нештукатуренными каменными стенами, с опилками, насыпавшимися со щелястого потолка, сколоченного из грубых досок, между балками протянули свои сети деловитые пауки, а вот электромоторы стоят чистые, без белесого налета, хорошо смазанные — и у мастеровитого Штефана невольно сжалось сердце. Черт побери, до чего жалко, после войны они нам понадобятся. Но достаточно было привычной мысли, которая всегда помогала ему при таких подрывных операциях: кому эти машины служат сейчас? — и угрызениям, жалости пришел конец, и руки хладнокровно и надежно прикрепили смертоносные заряды, которые в один миг превратят эти прекрасные механизмы в груду металлолома.
Они экономно протянули запальные шнуры — только-только, чтобы успеть исчезнуть; материала было в обрез, тут поневоле станешь скупым. Горан уже готов чиркнуть спичкой, но тут Юрда остановил его.
— Погоди! — сказал он и взял у Бориса фонарик. Осветив стену, он нашел распределительный щит, поколдовал над ним. — Вот теперь можно! Я в наш фейерверк включил и динамо, — сказал он в ответ на вопросительный взгляд Бориса.
Командир поджег шнуры.
Четыре огненных язычка неуверенно заплясали, прежде чем утвердиться на шнурах, а затем уже отправились в предназначенный им путь.
Партизаны отступали к лестнице. Вдруг Борис споткнулся, фонарь вылетел у него из руки, ударился о балку и погас. Их окружила полная темнота. Лишь у противоположной стены зловеще плясали четыре желтых язычка. Штефан выругался.
— Спичку! — свистящим шепотом произнес он, шаря по своим карманам.
Но Борис и Горан опередили его, две спички вспыхнули почти одновременно.
— Туда, — показал Юрда и, пригнувшись, чтобы не задеть головой балку, бросился к деревянной лестнице, над которой едва виднелась дверь. Очутившись на первой ступеньке, он остановился и снова стал искать спички, готовясь посветить товарищам. Но в этом не было нужды, подвал был не так уж велик, и те двое при свете догорающих спичек вмиг оказались на лестнице.
— Дуй! — подтолкнул его Горан.
Юрда еще успел оглянуться, но огоньки уже скрылись за углом. Ничто больше не могло остановить их. Впрочем, достаточно будет, если взорвется хотя бы один заряд, остальные три детонируют вслед за ним. Стопроцентная гарантия! Он взбежал по ступенькам и осторожно открыл дверь.
— Готово? — спросил Ян.
— В порядке, — сказал Юрда и глубоко втянул в себя воздух.
— Ну, бегите! — Ян хлопнул сторожа по плечу.
Увидев, что партизаны исчезают во тьме, дед побежал кратчайшей дорогой в городок. У шоссе к четверке присоединился Павел.
— А теперь поживее, — сказал Юрда, — вот-вот начнется веселье.
Командир оглянулся. Лесопилка терялась во тьме.
— Ну, ребята, смываемся.
Теперь нужно лишь одно: как можно скорее затеряться в лесу. У кустов орешника он обернулся. Любопытство было сильнее его. Пожалуй, даже не любопытство, а скорее желание собственными глазами увидеть результат своей работы. И остальные тоже молча остановились они чувствовали то же самое.
«Пора бы уже и грохнуть, — забеспокоился Юрда, — не дай бог, если мы чего-нибудь напортачили», — и он невольно сунул руку за отворот куртки, где у него был нашит карман с «хлопушками», как он их называл. «Может, на один-два заряда еще хватит…» Он не закончил свою мысль, потому что в этот миг в нижних окнах здания вспыхнул резкий желтый свет. В течение следующей секунды разрушительная стихия как бы замерла, набирая силу, а затем тишину раскололи четыре взрыва, слившиеся в один громовой раскат, за которым последовал буйный фейерверк. В ослепительном серно-оранжевом сиянии было видно, как разломилась пополам крыша здания и ввысь взлетел огненный гейзер, отливающий всеми цветами радуги. Гонт, доски и целые куски крыши разлетелись во все стороны, как пучки горящей соломы, огромный сноп багровых искр рассыпался и окропил весь двор лесопилки.
Ян глядел на этот спектакль как зачарованный. Наверное, т а м было то же самое, подумал он. Только в несравненно большей мере. Больше огня, больше взрывов. И люди. Не как зрители, нет. Люди, гибнущие в этом аду сотнями и тысячами. И среди них — мой отец.
«…люди говорили, что самолеты сбросили все бомбы на Гамбург и возвращаются порожняком. Так оно всегда и бывало, ну мы и не пошли в бомбоубежище как всегда. Глядим мы на них, и я слышу, как Милан говорит: «Идут налегке, видите, как высоко поднялись». И вдруг вижу: первый сбросил что-то. Я говорю: «Господи помилуй, мужики, они будут бомбить». И тут началось: один самолет за другим сбрасывал бомбы с этой высоты на город. Мы бросились в какой-то сад, я лежал, укрыв голову руками, лицом в траве, кругом все рушилось… Когда я потом встал, Милана и Иожи не было видно, нигде их не было. Кругом одни воронки да развалины. Весь город горел…»
Ян содрогнулся и отвел глаза. До сих пор в ушах у него звучало дядино свидетельство, бог знает почему оно звучало виновато, словно дядя стыдился, что об этом рассказывал он, а не отец, что это он вернулся, а отец остался в том горящем аду.
Со стороны моста раздались выстрелы: охрана открыла бестолковую, тревожную пальбу. Лесопилка горела, как большой стог сухой соломы. Огонь освещал мост и шоссе, красное зарево отбрасывало слабый отблеск даже на тот склон, где они стояли. Ян видел, как жадно глядели партизаны на дело рук своих. Они казались ему воплощением справедливой мести. «Отец тоже бы обрадовался», — подумал он.
— Пошли, — сказал Горан.
— Жаль, — вздохнул Павел, — такого роскошного фейерверка я еще в жизни не видел.
До леса уже рукой подать. Разгоряченные губы уже ловят его ароматную прохладу. Все хрипло дышат, взятый темп невозможно долго выдержать, но никто не сбавляет шага. Выбиваясь из сил, они молча мчатся вперед, потому что снизу доносится гул подъезжающих машин и лай собак — похоже, по их следу собираются пустить овчарок. Очевидно, немцы без колебаний отнесли пожар на счет партизан. В небо взлетают осветительные ракеты, но без толку — долину уже заполняет белая пелена тумана. Ракеты пробивают эту пелену, их светящиеся осколки тонут в ней, как в перине.
Ян испуганно оглянулся, но страх, что ракеты помогут немцам напасть на след группы, тут же исчез, когда он увидел эту красивую, но ничуть не пугающую картину: слой тумана пробивают огненные клубки, рассыпаются в вышине на сверкающие звездочки, а те падают на волнистую поверхность клубящегося тумана. От этих ракет было не больше проку, чем от безобидных бенгальских огней на рождественской елке или на сцене любительского театра. Пусть фрицы изводят порох сколько душе угодно, если им больше делать нечего. Впрочем, даже если бы была ясная ночь, ракет уже можно было не бояться, партизаны вне их досягаемости, в надежном укрытии орешника, шиповника и боярышника.
И наконец они в лесу. Ноги уже не скользят больше по росистой траве; по твердой, сухой тропе можно идти уверенно и быстро, несмотря на темноту. Они по-прежнему идут под углом к горному хребту, кратчайшим путем, ведущим к базовому лагерю. Собачий лай и стрельба умолкли, немцы прекратили преследование, если они вообще пытались что-то сделать — ночью они не рискуют соваться в лес; давно погасли ракеты, где-то внизу остались взорванная лесопилка и суматоха проснувшегося городка.
К рассвету они уже далеко от места удачной операции, которая была совершена неожиданно, ведь им, собственно, поручалась только разведка. Иногда Яну кажется, что ничего этого не было, что события вчерашнего вечера привиделись ему в каком-то ярком, выпуклом сне. А теперь он чувствует, как ноги его тяжелеют с каждым шагом. У какой-то расселины в скале он остановился и кивком головы дал понять командиру, что здесь не грех бы и передохнуть.
Горан посмотрел на остальных и, увидев, как нужен им всем хотя бы минутный передых, привалился к скале. Они скрутили нечто отдаленно напоминавшее самокрутки и с блаженным видом задымили. Ян не курил, он растянулся в траве, сорвал стебелек тимофеевки и задумчиво жевал его.
«…дома, парень, лучше не показывайся. Это было бы неосторожно, да и мама, пожалуй, переживала бы, если б ты ей сказал, куда подался. После этого несчастья с отцом она чуть рассудка не лишилась. А теперь все страшится, чтобы с тобой не случилось того же, что с отцом. Я ей говорю, что пограничные города американцы не бомбят, потому что после войны они опять будут нашими, там, мол, ты в безопасности, но кто может ей поручиться… Вы с Павлом как-нибудь проберетесь в Словакию, вы здешние, все тропки знаете, проскользнете у немца под носом. Особенно Павел, он уже побывал там не раз, я-то знаю. Если б не покалеченная лапа, я бы с вами пошел, у меня с этими гадами тоже есть кой-какие счеты…» В глазах у дяди вспыхнул и погас огонек ненависти и бессильного гнева. Он мнет левой рукой изувеченный локоть, которому никогда уже не выпрямиться. Тот роковой налет оставил о себе памятку до самой смерти. Когда он проклинал свое увечье, тетя прикрикнула на него: «Не гневи бога, не греши! Слава богу, что хоть таким вернулся. Могло кончиться и хуже». Да, для отца с Миланом кончилось хуже, они там остались.
Ян выплюнул травинку и попытался ни о чем не думать, выключить мозг, выключить все мышцы и нервы, все тело, расслабиться, до последней капли использовать эти драгоценные минуты отдыха. Слиться с землей, с дыханием леса…
— Подъем!
Ян так и не понял: то ли ему удалось так безупречно выключить сознание, то ли он уснул и проспал минуту или полчаса. Во всяком случае, очнулся он мгновенно и чувствовал себя освеженным.