нуло его. «Я тебе тоже принесу счастье, вот увидишь, Йожко», — добавила она. «Как эта твоя звезда называется?» — спросил он. «Не знаю, — сказала Юлия, — меня это не интересует, я называю ее м о я з в е з д а. Если б я знала ее название — наверняка это будет какое-нибудь латинское название, — у меня было бы такое чувство, будто я делю ее еще с кем-то». Капитану Йозефу Кепке, в то время начинающему землемеру, только-только получившему диплом и никогда не интересовавшемуся астрономией, не составило большого труда выяснить, что эта звезда Юлии называется Перея и относится к созвездию Миртанос. Но, конечно, он не сказал об этом Юлии, чтобы ей не пришлось д е л и т ь е е с к е м - н и б у д ь. Теперь он смотрел на Перею, на ее дрожащее мерцание с оранжевым отливом, и был убежден, что в эту самую минуту на нее обращены и глаза Юлии и что там, в той далекой точке во Вселенной, встречаются не только их глаза, но и их мысли.
— Что делать будем? — раздался рядом с ним голос Горана.
Кепка очнулся от своих мыслей.
— Завтра будем делать, а сейчас ничего. Обеспечь охрану. Спокойной ночи.
— Спокойной ночи, — буркнул Горан и ушел недовольный. Он был не прочь побеседовать, проанализировать ситуацию; как он любил говорить, «здесь есть над чем подумать», радиограмма из штаба взбудоражила его, но он видел, что капитану не до разговоров, и потому промолчал.
Кепка отошел на пару шагов в сторону, сел на пенек. Давно уже стемнело, лесистая лощина, в которой притаился лагерь, погрузилась во тьму. Кепка прислушивается к звукам, которые стали такими привычными за четыре недели, прошедшие после перехода с горы Магурки; он безошибочно распознает их: приглушенный разговор Яна со Штефаном в соседней землянке, скрежет камешков под сапогами людей, возвращающихся от родника под соседней скалой, легкий стук двери сруба, сколоченной из еловых жердей, шорох брезента, прикрывающего вход в землянку, скрип раздвоенной ели, растущей над лагерем, шелест двух буков поодаль, тихий перелет совы… этих звуков немного, и все они свидетельствуют о том, что партизанам не грозит опасность, что ничего чрезвычайного не происходит. «Нет, все же происходит», — размышляет Кепка. Радиограмма не выходит у него из головы. Он знает, что Горан ушел от него недовольный, но у него просто не было настроения обсуждать ситуацию. Да и чего там обсуждать? Приказ ясен. Как ему распорядиться с пленными, он знает. С этим двумя офицерами он возиться не намерен. Когда завтра утром отряд покинет лагерь, они возьмут их с собой, а в Пустой долине направят в сторону ближайшей деревни, до которой около шестнадцати километров, а там уж кто-нибудь о них позаботится. Хуже обстоит дело с майором. «Доставьте его на партизанский аэродром». Как просто, да, приказы всегда бывают простыми — тут Кепка улыбнулся, потому что вспомнил и свои собственные приказы. Приказы обычно бывают сложнее для тех, кому приходится их выполнять. С самого начала капитану было ясно, что единственный, кому можно без опасений поручить это чертовски непростое задание, — Штефан Юрда, он быстро ориентируется в любой ситуации и не дает сбить себя с толку. К тому же знает эти места, эти горы, а ведь двигаться в основном придется ночью, в том числе и в районах, где кишмя кишат немцы. А если это будет Юрда, потому что из всего отряда, включая Горана и его самого, никто другой не пригоден для этого задания, то вторым будет Ян, Они понимают друг друга, привязались друг к другу, поселились в одной землянке — и сейчас до него доносится их тихий разговор, им всегда есть о чем поговорить, и это тоже симпатичная черта; а ведь бывает и так, что постоянная близость начинает действовать на нервы даже закадычным друзьям. В данном случае (Кепка думает о конвоировании майора Ганса Вайнера) сыгранность и согласие чрезвычайно важны. Да, Юрда и Вотава, окончательно решает Кепка. Хотя… впрочем, Кепка не был бы Кепкой, если бы не использовал этот случай для некой моральной проверки всего отряда. Он встал, медленно потянулся и еще раз посмотрел на звезду своей жены. «Юлинка, милая, если б ты знала, как мне будет нужно твое счастье!» — подумал он.
— Штефан, ты спишь?
Ян знал, что это напрасный вопрос, потому что Штефан имел привычку (если только эту его особенность или скорее способность можно называть привычкой) засыпать мгновенно, посреди предложения или даже не договорив слова. Ян восхищался этим его уменьем. Штефан относился к редкостной породе людей, способных уснуть в любое время и в любом месте, использовать для этого любую подходящую минуту и спать крепко, глубоко и сладко, как младенец. Для Яна Штефан был воплощением крепко сколоченных героев Джека Лондона, которым ничего не стоит неделю голодать, а потом истребить гору пищи; которые сутками бодрствуют, не проявляя усталости и ни на миг не теряя бдительности, а затем целые сутки спят как убитые; которые умеют не только бессовестно лентяйничать, но и работать до упаду; которые способны трепаться попусту, травить глупые, пустые анекдоты — и вдруг рассказать историю, полную глубокого чувства и житейской мудрости. Просто парень что надо, говорил себе Ян, но когда однажды он высказал свое восхищение Штефану, тот нахмурился: комплиментов он терпеть не мог; более того, Штефан любил и умел подшучивать над самим собой, и эта черта его характера еще больше привлекала к нему Яна. Так или иначе, но для Яна он был Человеком с большой буквы, таким же, как, например, Карел Фафка, который в тридцать девятом угнал с охраняемого аэродрома «этажерку», непрерывно маневрируя, ушел от огня охраны и ускользнул от немецких истребителей в Польшу, а потом на Запад; или таким, как Франсуа Жорже, товарищ Яна по трудовому лагерю: когда немцы-охранники хотели на глазах у Франсуа изнасиловать его девушку, он сумел вырваться, схватил тяжелую пепельницу, размозжил ею голову одному из этих скотов и бесследно исчез в наставшей суматохе. Да, Штефан сделан из того же теста, что и эти замечательные парни, — не чета заурядным пижонам, которые выставляют напоказ свой убогий фасад, а еще больше — убогость своего духа.
Итак, Штефан закончил разговор на свой особый лад: просто уснул. Ян в ответ лишь негромко рассмеялся. Хотя он тоже недоспал за последнюю пару ночей, а ноги гудели после проделанного похода, он чувствовал себя бодро и знал, что ему не сразу удастся заснуть. Воспоминание о Франсуа — «французский Франта» называла его компания чешских парней в лагере — вызвало другое воспоминание, празднично-драгоценное.
Свое двадцатидвухлетие он отмечал в Германии, на принудительных работах. От мамы пришла посылка, как ни странно, неповрежденная и неразграбленная (такое случалось довольно редко); в посылке были пирожки с повидлом, слегка зачерствевшие в пути, каравай хлеба, кусок шпика и — умереть мало! — бутылка сливовицы. Все это Ян честно выложил на общий стол, и в тот майский вечер посредине их комнаты на том самом, чисто выскобленном столе, кроме добротного «моравского сырья», как назвал Пепек содержимое посылки, красовалась целая кучка скромных лакомств военного времени, включая две бутылки какого-то фруктового вина и бутылочку загадочного ликера еще более загадочного происхождения. Ко дням рождения в лагере относились очень серьезно, и каждый из этой пестрой чешско-польско-французской компании внес в праздник свой вклад, хотя бы в виде доброго слова, шутки или песенки. Девушки с женской заботливостью и педантичной справедливостью выделяли каждому его порцию еды, а парни с не меньшей точностью отмеряли наперстки питья.
Поели, попили, попели, на прощанье вспомнили, чей день рождения на очереди. Влюбленные парочки, а они возникали даже здесь, вышли прогуляться, остальные побрели по длинному коридору одноэтажного барака к своим комнатам.
— Ян, проводи меня, — повернулась к нему Стася. Он удивился. Ему нравилась эта стройная светловолосая девушка с ясными серо-голубыми глазами. Трижды он приглашал ее в кино, один раз она пошла, два раза отказалась; когда хотел в темноте пожать ей руку, деликатно высвободилась, поцеловать себя не дала, но ему казалось, что он ей не противен, она рада видеть его, а все остальное в ней было неясно. Одно он знал наверняка: она ни с кем не встречается в отличие от многих других.
— Я?
Она молча кивнула.
Он вышел вслед за ней.
На дворе Ян взял ее под руку, она не отстранилась.
Он хотел спросить, куда они пойдут, но разве это было важно? С ней он готов был идти куда угодно. Он наслаждался тем, что она рядом с ним. Шли вдоль ограды, мимо бараков, в конце ограды, там, где начинался луг, Стася замедлила шаг, словно заколебавшись, потом сказала просто: «Пойдем!» Они пересекли луг, тускло освещенный серпом луны, и перед ними затемнела осиновая рощица. Когда они вошли в тень первых деревьев, Стася остановилась, взяла Яна за плечи (она была ростом почти с него), подняла к нему глаза, в глубинах зрачков мерцали огоньки.
— Стася, моя Стася. — Он откинул ее волосы, гладил ее лоб, ее щеки, касался губами ее век, нежно трепещущих, как крылья мотылька.
Ему перехватило горло, но это было от счастья. Голова горела, в ушах стоял звон. Но в следующую секунду до него дошло, что этот звон доносится с высоты, что это эскадра бомбардировщиков, невидимо плывущих в ночи, чтобы в ближайшие минуты (если она не сделала этого раньше) сбросить свой смертоносный груз на людей, на спящих, усталых людей, на дрожащих от страха матерей с сонными, плачущими детьми в бомбоубежищах, на пригнанных сюда рабочих, на влюбленных, таких, как он и Стася, которые в этом зверином мире дарят друг другу минуты счастья. Была холодная ночь. Ян накинул ей на плечи свой пиджак. То и дело он останавливался, брал ее голову в свои ладони, впивался взглядом в ее глаза, чтобы убедиться, что это не сон, что случившееся чудо продолжается, что она рядом с ним, что он хочет и будет видеть ее рядом с собой завтра, послезавтра, всегда.
Он уснул лишь под утро и, когда услышал голоса товарищей, собирающихся в утреннюю смену, повернулся на бок, натянул на голову одеяло, потому что в этот день он выходил во вторую смену, так же как и Стася. Проснувшись в полдень, он спрыгнул с нар и, прежде чем отправиться в столовку, побежал в девичий барак за Стасей. На усыпанной щебнем дорожке он повстречал Руду Бартяка.