олосок то и дело звенел в их гвалте — то возмущенно, то радостно — среди грубых и сиплых голосов у меня на кухне. Слилась! Выходит, у нее есть душа, а у меня нет? — переживал я, одиноко сидя в своем якобы кабинете, с ручкой, в которой паста застыла уже давно.
«Сколько там, на кухне, народу?» — Я ревниво вслушивался, но выйти не мог: для них я никто!
«Ну чистый Пьяногорск!» — думал я. Что сделали с моей благородной ссылкой? И все это — мой друг! Да, таких друзей… надо бы в музей. Но в музей скорее он меня сдаст.
— Серж заходил! — радостно встречала жена Пеку. Меня она никогда так не встречала. Кстати, не помнил я посетителей, которые могли бы именоваться так элегантно.
— Какой Серж? Большой? — морщил Пека свой натруженный лоб.
Их еще, оказывается, целых два!
— Большой! — радостно подтверждала жена.
— Что же он меня не дождался?! — восклицал Пека. — Как он?
— Не расстраивайся. Обычная пьянь, — должен же был и я подать свой голос.
Пека и жена изумленно глядели на меня.
— Серж — пьянь? Да ты соображаешь, что говоришь? — наконец произнес Пека. — Да он уже год в рот не берет!
Ну извините. На год ошибся. Нюансы пока не изучил.
— Да он вообще тут не знает никого, — жена махнула на меня своей маленькой ручкой.
Полное предательство, на моей собственной территории!
— Живет тут, как лебедь на болоте: испачкаться боится, — добавил и он.
Спелись на моей почве!
Решив, правда на самом примитивном уровне, продовольственный вопрос (лишь с большой голодухи можно такое есть!), Пека расширил свою деятельность: выгодно доставал стройматериалы, потом еще более блистательно обменивал их… Квартира моя стала походить на брошенную стройку. Впрочем, все тут жили в подобном пейзаже и интерьере. Другого вроде бы и не существовало. Какой Эрмитаж? Какой Невский? Сюда смотри! Пека, кстати, тоже ни разу не выразил желания съездить в центр — эта вселенная вполне его устраивала. Состояние вечно незаконченного строительства, видимо, устраивало тут всех.
— Нашел бак-фанеру дешевую! — Пека с грохотом заносил стройматериал. — У нас она втрое стоит, — пояснял понимающему человеку — моей жене.
— И что? На ней, что ли, полетим? — поинтересовался я.
— Куда?
Так. Уже «куда»? Навечно мы здесь, что ли, поселились? Слово «полетим» он принял как-то неодобрительно. Видимо, жизнь тут, где баснословно дешево стоит бак-фанера, вполне устраивала его. Кроме того, у него были и другие неоспоримые признаки, доказывающие, что здесь — рай. В резерве у меня была главная фраза: «Ведь мы с тобой сценарий о рабочем классе обещали писать». Но я берег ее на последнее. Боялся, что он аннулирует ее уже привычно: «А тут что — не рабочий класс?»
На большом экране эти герои представлялись с трудом. Да, они строили тут дома. Но какие? Однажды один из таких строителей, друг, естественно, Пеки (может быть, даже Серега Большой), задремал в уборной. Я долго дергал дверь — никакого ответа. Сама дверь-то как раз слишком отзывалась на мои рывки, мягко прогибалась пузырем вслед за ручкой. Из чего же она сделана была? Из той самой знаменитой бак-фанеры, что так прочно удерживает здесь моего друга? Отчаянный рывок — и в моей дрожащей руке вместе с ручкой лист этой самой фанеры, фасад, так сказать, туалетной двери. Коробка двери оказалась наполненной мягким картоном, сложенным гармошкой, далее — еще один столь же зыбкий фанерный лист. И это все? Это дверь, защищающая место уединения, единственное место, где человек может побыть сам с собой? Я оглянулся. Похоже, что и входная дверь, призванная защищать мое жилье, сделана так же. Я призвал Пеку, оторвав его от раннего застолья. Сколько народу он, однако, вместил на столь крохотной кухне — и с каждым его связывали какие-то бурные дела.
— Погляди! — сурово сказал я Пеке, поставив его перед распотрошенной дверью. Строго говоря — не он ее устанавливал. Так что зря я вешаю на него. Усопшая совесть что-то вякнула. Но он и это взял на себя!
— Да, это не бак-фанера, — сурово произнес он. — Я ж говорил, что в сто шестом проекте ставят труху! Михалыч, гляди!
Победа над лысым Михалычем казалась ему важнее моей беды.
— Ну ставим. В виде исключения, — горделиво сказал Михалыч. Всю жизнь мне везло на такие исключения. И они опять направились на кухню.
— Мне-то что делать? — вырвалось у меня.
Михалыч с досадой обернулся. Видимо, они были близки к решению какой-то глобальной проблемы, и тут возник я со своей ерундой.
— Вот, — Михалыч нетерпеливо ткнул в окно, — здесь нулевка идет — тридцать седьмой проект будет. Поговори там с ребятами — что за двери у них.
И снова нырнул в пучины какого-то спора с Пекой, темы которого я понять не смог. Я побрел на кухню — рассчитывать можно было только на них. Наконец и меня заметили.
— О, пришел! — насмешливо произнес Михалыч. Все с усмешкой разглядывали меня. — У него склад через дорогу, а он грустит!
Все заржали. И Пека, друг. Я повернулся и вышел. Склад через дорогу — для них это рай! «Ку-клу-склад», — мрачно пошутил сам с собой.
С реализацией добычи тут не спешили — конечный результат их, похоже, не интересовал, а лишь сам процесс наслаждения. В склад как раз превращался мой дом. Вдруг, как по взмаху волшебника, весь заполнился мягкой игрушкой — розовых, голубых тонов. Когда я смотрел на всех этих слоников и чебурашек, у меня текли слезы: впал, видимо, в обычную воровскую сентиментальность. Полная деградация! И главное, кто конечный потребитель продукта? Я! Все, видимо, мне и достанется! В слове «достанется» все ясней проступал мрачный смысл.
Ночью вдруг Пека меня тряс.
— Вставай! — произнес жарким шепотом.
— Зачем? — так же шепотом спросил я.
— Тебя, — показал в темное окно, — за сараем коровья нога ждет!
Фильм ужасов!
Надеюсь, это был сон? Утром поплелся на кухню.
— Вагон золота откатили! — с набитым ртом бодро сообщал Пека жене, и эта дура радостно всплескивала руками.
— Ну, как-то это… неблагородно, — пробормотал я. С бляшками было благороднее.
— А не платить людям зарплату по десять месяцев — благородно?! — Пека надо мной как коршун воспарил! Буквально — народный защитник Стенька Разин. Но тот, мне помнится, плохо кончил. Так же, как и сподвижники его. Пека, впрочем, и в тюрьме не пропадет. А вот я… Быть арестованным со странной формулировкой «за связь с народом»?
— Я пошел… по делу, — сообщил я.
— Ну наконец-то! — Пека сыронизировал.
В чем раскается!
«Ленфильм» в те годы был одним из самых привлекательных в городе мест. Пока шел коридорами, видел на стенах кадры лучших наших фильмов, созданных здесь: «Юность Максима», «Чапаев», «Петр Первый». А вот и буфет. Какие лица, разговоры! Что за мысли витают в седых локонах трубочного дыма, пронзенного солнцем! В безликой мути застоя, когда зачем-то закрыли все наши лучшие заведения, буфет «Ленфильма» блистал. Жизнь осталась лишь здесь. И я вовремя это понял, притулился тут. Отнюдь не все эти красавцы и красавицы, разглагольствующие за бутылкой «сухаго», были режиссеры и сценаристы, хотя были и они. Главное, тут сохранялся культурный слой, что-то отсеивалось ветром, что-то откладывалось навеки. Где тут мои верные кунаки, соратники дум и планов дерзновенных? Вот же они! Из-за столика в дальнем углу, тонущего в дыму и уставленного бутылками, вдохновенно махали… но достаточно я посидел среди болтунов. Теперь я вгиковец, профессионал!
«Фас!» — скомандовал я сам себе. В кафе заглянул Александр Самойлович Журавский — седая грива, замшевый пиджак. Либеральный заместитель страшного главного редактора — такие расклады практиковались тогда во многих учреждениях культуры. Главный редактор, обкомовский крепыш, бушевал, рубил с плеча. «Что возьмешь с бывшего кавалериста?» — с усталой мудрой улыбкой говорил Самойлыч. Он был наш! И делал, что мог. В основном, ясное дело, соболезновал. Благоволил и ко мне, хотя я ничего еще толком не создал, но он, видимо, чувствовал потенциал… и если в кафе не было никого из мэтров, подсаживался ко мне, и мы проникновенно беседовали с ним о Кафке или Прусте. Пруст — вот настоящая его была страсть! «Жали руки до хруста и дарили им Пруста», — как написал я в одном из сочинений тех лет. Беседа со столь понимающим человеком была, однако, как правило, недолга.
— Ну что ж, мне пора к моим баранам, — с грустью говорил он, глянув на часы. Баранами (все понимали эту тонкую аллегорию) величал он главного редактора да и директора заодно (прежде тот цирком командовал). В те годы считалось, что интеллигенция — прослойка, и Журавский этот тезис наглядно осуществлял.
И сейчас он, пытливо щурясь под большими роговыми очками, озирал зал. Мэтров в этот ранний час в кафе не было — и, широко улыбаясь, он направился ко мне. Опрометчиво. Теперь он так просто от меня не уйдет. Теперь я сам баран.
Выслушав мое бурное объяснение, Журавский тяжко вздохнул: пришел в кафе расслабиться, отдохнуть от тех ужасов, что ждали его в кабинете, — и напоролся. И на кого! «И ты, Брут!» — говорил его усталый интеллигентный взгляд.
— Но вы, наверное, знаете, — с горькой иронией произнес он, — что в настоящий момент по рабочей теме меня интересует (в слове «интересует» горечь насмешки сгустилась особенно) лишь одно: семь в пять — семилетка в пять лет.
— Нарисуем! — бодро произнес я.
— Тогда идем, — обреченно вздохнул Самойлыч.
В прихожей меня встретила грустная жена.
— Я сегодня в Петергофе была. Может, возьмем Настю от бабки? Плачет, грустит…
— Чуть позже, — бодро сообщил я. Вошел. О, гость на диване развалился.
— Летим к тебе!
— На какие шиши?
— Утвердили заявку.
Теперь мы на его территории будем воевать.
— Ну хорошо, — вздохнул Пека. Видно, с таким сказочным местом не хотелось расставаться. — Может, правда пора.
Не может, а точно!
— А то я тут уже Раду видал, — Пека вздохнул.
— Раду? Как? Откуда?
— Да под окнами тут ходила. В саване, с косой.