Митька, счастливый, снова в больницу убежал, а я от счастья заснуть не мог. Пытался и Пеку взбодрить:
— Ну, раз Гуня тут проблему решает, так, может, не безнадежно все?
— Да что знает он? Тротилу не нюхал!
Видимо, это обязательный элемент образования. Тогда и я ноль!
На потолке вдруг задрожала тень рамы! Я в восторге поднялся… Северное сияние, наконец?
— Все! Подожгли, суки! — Пека вскочил.
Горела «изба», где я только что был счастлив! Пронзила мысль: «Это ведь они и меня, суки, сожгли». Пека выскочил — и тень его с улицы заняла весь потолок… Записал. Деталь, конечно, небогатая, но по бедности сгодится. Потом рядом с его головой появились тени в касках.
Нет ничего противней — и сиротливей — запаха пожарища, а тем более — мокрых сгоревших книг.
— Ну что, — сказала Инна Пеке, — тебе мало еще?
Пека сидел, уронив черные руки, но тут вскочил.
— Я с этими суками разберусь! И я тут построю… Дворец книг!
— Ясно, — она набрала номер на телефоне. — Все, папа! Давай, жду! — повесила трубку, глянула на меня. — Ну а ты что?
Я что?
Зазвонил телефон. Она взяла.
— Тебя, — протянула трубку, тяжелую, как гантель.
Язык жены заплетался.
— Настя пропала!
— Как?
— Обиделась на что-то. И вторую ночь нет.
Да уж есть на что обидеться!
— Может, у бабки она? Ты бабке звонила?
— Думаешь, она там?
— Тебе думать надо! — брякнул трубкой.
Дочурка — будем считать — у бабки спасается… хотя и бабка тоже не вариант!
— Ну? — Инна и прижавшийся к ней Митька стояли передо мной.
— Завал, — сказал я Инне, возвращая трубку. Выбрал!
— Ясно, — проговорила она. Прогрохотал злобно сброшенный с антресолей чемодан. Выбрал я. Как всегда, не то. Проиграл. Как и все проигрываю. Это я только в литературе лют.
— Черт, убери эту дрянь! — Инна металась, собираясь, и елка, так и не установленная, постоянно оказывалась у нее под ногами.
— Погоди, ведь Новый год! — привел я последний жалкий аргумент.
— Ничего! В Англии Новый год тоже умеют встретить!
Подъехал тот самый черный катафалк. На фоне пепелища, еще светящихся головешек, неплохо смотрелся. Хорошо, что Пека валялся в отрубе и этого не видал… Хотя хорошего мало.
Я вынес за Инной и Митей чемоданы. Грязные слезы от дыма текли. Или не только от дыма? Митя какой-то подавленный был. Надо бы устроить с ним бодрый языческий танец на углях! Не было сил.
— Ну, ты что, остаешься здесь? — уточнила Инна.
— Да нет, своего хватает. Скоро к себе.
Инна махнула белой ручкой, и они с Митей скрылись за черным стеклом.
— А? Что? — Пека очнулся. Хорошо, что я хотя бы рядом был. — Улетели?
— Еще нет.
— Митьку не дам! Его здесь место!
— Но не все это выдержат.
— А как мы тут?! — Пека произнес.
А как мы… этого я еще сам толком не понял. Сели в его авто, понеслись. Пришлось, правда, чтобы выехать из гаража, убирать с-под колес остатки пиршества.
Аллея героев! Навстречу катафалк возвращается. Вот и хорошо. Вот все и устроилось. И на кладбище нас отвезет. Здесь мое место. Рассчитаем точку… березку, чтоб наш венок повесить, чистую подберем.
— Давай! — это я скомандовал. Лучший конец для сценария!
— Урр-ра-а!
Потом мы вместе с машиной валялись в канаве. Вот так. Эффектное окончание, в стиле «совок»… но для ВГИКа годится. Или нас давно отчислили из него? Сознание плыло.
— Хило поцеловались! — Пека прохрипел.
В небо, весь светящийся, как новогодняя елка, взмыл самолет…
Глава 6. Характеристика на тот свет
Мобильник мой огорчал меня. Мог ли я десять лет назад хотя бы представить, что маленький кармашек рубашки сможет вместить такой сгусток неприятностей и проблем? Порой, когда я его вытаскивал и тупо глядел на поступившие неприятные сообщения, я думал: а размахнись ты пошире, закинь его вон на крышу сарая и там оставь, и с проблемами и неприятностями будет покончено — никаким иным способом они не пробьются к тебе! Давно уже никто не звонит тебе по обычному телефону, привычная прежде почта словно испарилась, да и не нужна — кому ныне придет в голову мысль писать длинное, пространное письмо на бумаге? А тут — потыкал по клавишам, послал и — получите неприятность. Прогресс!
Просматривая сообщения, я раскинулся в тихом московском дворике — рухнул здесь абсолютно случайно, уже не было никаких сил брести по раскаленной душной Москве — а тут вдруг потянуло свежестью, и меня засосало сюда. Действительно, тут имелся кусок покоя и прохлады под старинным, мощным, корявым, наклонным и как бы перекрученным по спирали вязом. Очень старые деревья время вот таким странным образом выкручивает — замечал это не раз — отжимает, словно белье.
Тут имелся еще один московский старожил: белый московский флигель с маленькими сводчатыми окнами, приплывший явно из тьмы веков, как и вяз. Вернее, наоборот — это они были давно, когда тут еще ходили бояре, а постепенно приплыло сюда остальное: этот огромный шикарный дом, украшенный пестрым кафелем, эпохи эклектики и империализма, и жестяная (и бездушная) табличка на флигеле: «Строение 2», от которой буквально разило эпохой инвентаризации и социализма… впрочем, с этим, возможно, я ошибаюсь… и как это сладко вдруг — иметь право безнаказанно ошибиться хоть в чем! Как приятно вот так, наконец, расслабиться, отдаться потоку необязательных мыслей, в которых можно вот так лениво ошибиться — и это не будет иметь никаких зловещих последствий. В основной жизни такая роскошь недоступна давно, а тут ошибайся сколько влезет, расслабляйся, отдыхай! То ли это табличка времен позднего социализма, то ли раннего капитализма… какая разница! И то и другое безопасно для тебя. Не надо в связи с этим куда-то срочно звонить и ехать, как ты уже привык, и уже не можешь остановиться… а вот, оказывается, могу!
Конечно, и тут есть элементы беспокойства — больная душа их везде найдет. Специально не обращал на это внимание, умиротворенно отдыхал взглядом на старине… старина успокаивает. Конечно, и там было беспокойно — но зато спокойно смотреть теперь: столетия все умиротворяют. Чуть ближе — и уже беспокойней. Совсем близко — и совсем беспокойно. Хотя бы вот это размалеванное сказочное царство — избушки, лебедушки, резные скамеюшки под старину, на одной из которых я сейчас воровато и сижу. Детский городок эпохи современного купечества, которое и в показной своей заботе о детях демонстрирует такие же безвкусицу и размах, как и во всем прочем! В этой эпохе я, увы, гость — как по благосостоянию, так и по возрасту. И первый же барственно появившийся тут двухлетний господин с совочком «сдует» меня отсюда — эта роскошь его, а я пользуюсь ею не по праву, пока не видит никто.
Так воспользуемся же этой украденной роскошью, минутой покоя и тишины, попробуем хоть относительно трезво разобраться во всем… или хотя бы в одном. И опять не обойтись без этого тяжеленького телефончика, вестника радостей и бед… в основном второго. Но это последнее и единственное доказательство того, что ты еще как-то связан с жизнью и кому-то еще нужен в ней. Подул ветерок, и листья заструились. Может, это последняя божья благодать, последняя поддержка (во всяком случае, на этот день), последняя подсказка: «Держись! Соберись и сделай что должно. Развалишься — будет тебя потом не собрать. Поэтому не разваливайся, будь внутри своей оболочки!»
Так. Глянул в «звериный оскал» телефончика. Первый неизбежный звонок жене: что она успела там надурить за это время? Строго по часам время небольшое, но при ее талантах… Нет, этот звонок отнимет все силы. А они мне понадобятся при «штурме Москвы» и надо распределить их умело. Штурмуем не впервой! Правда, раньше, когда мама была жива, можно было передохнуть у нее, а не маяться пять часов на асфальте между двумя визитами в редакции, но, увы… Пошлем жене эсэмэску — бодрое сообщение из трех слов: «Тружусь, буду, целую». И хватит. Но аппаратик упрям и зол. Вдруг выскочило: «Недостаточно памяти для создания sms». У кого недостаточно — у меня или у него? Впрочем, и ладно. Одна гора с плеч. Теперь другая гора, с которой я согбенно сюда притащился. Продам? Еще полтора часа до визита в редакцию. Конечно, я послал им туда по электронной почте. Материальчик, конечно, специфический. Но другого, увы, сейчас нет. И надо перечитать, чтобы быть на коне, чтобы выучить заранее, как улыбаться и что говорить в случае отказа — рохлей не быть!
Слуги государства должны быть любезны и безлики и не должны своим чрезмерным своеобразием сбивать с толку население — но именно этим они почему-то увлечены. Закон еле-еле проглядывает в их затейливом поведении — если проглядывает вообще. О том, чтобы как-то соответствовать месту, на которое их служить поставили, и речи нет. Вот еще чего! Самые роскошные дамы, надменные, громогласные, увлеченно обсуждающие, не взирая на скорбную очередь, последние сплетни и моды, служат почему-то именно в местах скорби. И плевать на скорбящих! И что у тех к печали об ушедших в иной мир добавляется еще отчаяние от безнадежности этого мира, — ничуть не смущает этих «слуг». Их жизнь им важней, чем чья-то смерть, и попробуй только сделать им замечание!
Да. Стояние в очереди способствует размышлениям о жизни… особенно — в очереди такой. Горе еще можно как-то перенести, но когда к нему добавляются внешние неприятности… уже становится непонятно: это еще за что?
— Садитесь! Сколько можно повторять? К вам обращаются! Вы, вы! Да!
Сподобился.
— Так, справку о смерти вашей дочери вы принесли?
Нелегко слышать вместе эти слова!
— Да. Я вам уже ее показывал.
— Я не обязана всех тут запоминать!
А что, интересно, она тут обязана?
— Вот, пожалуйста.
— Так, ничего не выйдет.
— Почему? — произнес я уже вполне терпеливо. Не впервой тут!
— Нужна справка о смерти вашего отца. Ведь вы к его урне подхораниваете?
Мог ли представить я на заре своей удалой и веселой жизни, что буду сладострастно собирать, перелистывать справки о смерти своих самых близких людей? Но наконец-то собрал все необходимое. И облегченно вздохнул.