— Не припоминаю, — сухо проговорил я. Но его высокомерие даже не заметило моего.
— Эти люди… — еще один неслабый тычок! — удивляются, почему мы не глушим их бормотуху и не заримся на их уборщиц? Им это кажется непонятным — и мы автоматически попадаем в разряд чужих. И наступает реакция отторжения. — Он вздохнул.
Вербует меня в сторонники!
«Но для тебя эта «реакция отторжения» неплохо прошла!» — враждебно подумал я.
— И в последнее время такое хамство чуть ли не пропагандируется официально!
И у него, видимо, наболело на душе. Раньше бы я с ним и согласился — но на конкретном этом примере согласиться не мог.
— Да я и сам не из дворян, — буркнул я.
Ланской понимающе усмехнулся — мол, не в титуле дело, мы с вами прекрасно понимаем, о чем речь.
Из открытого окна вдруг донесся гогот Пеки.
— Мне кажется, — тонко усмехнувшись, произнес Ланской, — Кузьмин сознательно его держит таким дикарем. Такой ему время от времени и бывает нужен.
Странно, что разговор этот при Инне идет и она не реагирует. Согласна с ним?
— Этим людям, — второй уже раз термин такой, — нравится жить там и так, как они живут. И Кузьмин пользуется этим.
Такой тонкий и доверительный разговор — он был явно в этом уверен — должен был полностью очаровать меня… но я очаровался не полностью.
— Но если бы они не жили там, мы, — хотел грубо сказать «ты», но не решился, — не могли бы жить здесь.
— Полностью с вами согласен! — Он развел руками: мол, о чем тут спорить?
Она, однако, недолго терпела его «соло».
— Скажите, вы любите живопись? — жестко спросила она меня. Экзамен?
— Обожаю! — воскликнул я. — Особенно раннее Возрождение, Джотто!
На мою любимую тему вышла!
— Тогда давайте напишем об этом книгу. Геннадий, — довольно сухо назвала Ланского (хорошо хоть Гуней не обозвала!), — сказал, что вы замечательно пишете.
Быка за рога!
— Необходимые материалы, а также издание в лучшем издательстве я гарантирую… Вы в общежитии? Я вам позвоню.
Повод для встречи? Или — на самом деле? Сердце заколотилось. Вот как тут делаются дела! У Кузьмина с Пекой дела тоже, видать, шли неплохо — гогот в доме нарастал.
— А можно, мы с Пекой напишем? — пробормотал я. Соавтора не могу бросать!
Она резко поднялась.
— Что-то стало холодно! — произнесла и пошла в дом.
Навстречу, хохоча и обнимаясь, вышли друзья-горняки.
— Ну ты, Пека, липкий, как плевок! — восторженно говорил хозяин. — Будет тебе насос.
При слове «насос» лицо ее исказилось.
— Извини, папа, хочу покинуть твоих гостей.
— Так что Петрович, младенцем еще, напрыгался на коленях у вождей, пока те портфели свои ждали…
— Это ты уже говорил.
Мы в лучших наших нарядах валялись на истоптанном, мусорном берегу извилистой Яузы.
— Дед его кожемякой был…
— Но твои дети кожемяками не будут! — вдруг вырвалось у меня.
— Думаешь?
— Уверен. Зачем ты так долго про насосы там говорил?
— Так думал: после насосов — к ней.
— Надо было, видимо, в обратном порядке.
Да, тупик.
— А как тебе Гуня наш?
— Ну… — я старался быть осторожным, — знающий человек.
— Прям в ж…е лампочка! — Пека вспылил.
Вечером кто-то постучал. Пека, рванувшись, отворил дверку лбом.
Прекрасная комендантша!
— К телефону, — надменно проговорила она.
— Меня? — произнес Пека.
— Вас! — Длинным янтарным мундштуком она указала на меня.
Я энергично выполз. Поглядел на нее. Да-а, наряд… Похоже, звонок — лишь повод. Судя по тому, как она, играя ногами и изредка оборачиваясь, шла по коридору, так и было оно! Хотя и звонок, конечно, имелся: как часто бывает в жизни — все качается, еще не зная, куда упасть. Наполовину уже войдя к себе, лаская рукой ручку двери, она смотрела на меня… Тупой? Да, пожалуй. Не успеваем тут. Строить сюжет сценария из жизни в этой общаге ни к чему.
— А где телефон-то? — тупо произнес я. Глянув на меня, она презрительно ткнула мундштуком в сторону тумбочки у проходной. Вот так вот! Надеюсь, этот звонок — спасительный. Хотя нельзя вешать столь большие надежды на случайные звонки.
— Алло! — на всякий случай радостно сказал я, схватив трубку.
— Ты куда ж запропал?
Мама! Благородно я не свернул в сторону!
— Еле тебя нашла.
Все время экзаменов, до последнего дня, жил я у них, в двухэтажном кирпичном флигеле, в глухом, заросшем полынью московском дворе. Там и бабушка жила, и тетя. Теперь и мама с моей сестрой и мужем ее, внучку холит. А я вот повелся за Пекой и все забыл.
— Ты хотя бы вещи забрал, а то я волнуюсь, что с тобой?
Все мои вещи — … да клещи. Да, крепко Пека уже въелся в меня!
— Куда опять пропал? Не слышу тебя.
— Мама, у меня все о΄кей! Поступил! И сразу — дела. Но заскочу обязательно. И вещи, конечно, возьму.
«Все мои вещи…»
— Тьфу! Это я не тебе. Договорились, зайду.
Вот и отдых! Все в жизни приходит кстати, если с умом. Хотя и у мамы тоже усилия будут нужны. Отвечать на ее правильные, но ненужные вопросы (потому ненужные, что ответить правдиво на них нельзя. Я и сам-то себе еще на них не ответил). Конечно же, она сочтет своим долгом (уже сочла) провести нравоучительную беседу. «А подумал ли ты, Валерий, как следует, прежде чем менять солидную и уважаемую должность инженера на более чем сомнительную киношную суету?» Конечно, я не подумал. Поддался душе! Но, как говорит мой трудолюбивый папа-селекционер: «Самый лучший отдых — это смена работы». Тем более — тот кирпичный флигель в заросшем дворе почему-то пробуждает в моей душе дивные волнения!
Я шел по коридору обратно — и, как показалось мне, очень долго шел — многое успел перечувствовать. Комендантшина дверь была приоткрыта… Не успеваем! В следующий раз. Вот и наша конура. Приостановился. Что сказать Пеке? Всегда надо так — чуть приостанавливаться, прежде чем открыть рот. Может, в порядке исключения — правду? Порой и она работает хорошо. Но нет — лучше вымысел. Вымыслом легче управлять — и потом можно лучше его приспособить для любых ситуаций.
— К маме надо зайти, — озабоченно произнес я. — За вещичками.
И успокоился. Вроде бы и правду сказал. Но все равно это — версия. Управляемая. Ведь не за вещичками же я на самом деле иду. А зачем? А за тем, что получится. Полная свобода! В ликовании шел! Могу так, а могу — этак. Счастье! Во дворик зашел. Сел на дряхлой скамейке у сараев, в невидимом из наших окон углу двора, окруженный со всех сторон зарослями полыни. Солнышко накаляет лицо. Раскинулся на скамейке в блаженстве… Во!
Сколько же я хожу в этот дом? Когда еще бабушка тут жила. Вот о бабушке мы сейчас и поплачем. Последний раз я ее видел именно здесь — шел через двор, и она весело махала мне из окна. С этого узорно-кирпичного флигеля и началась для меня Москва. А без нее жизнь была бы неполной, по-ленинградски скукоженной. Все самое важное — в Москве, тут я, в одиночестве, определял себя. Помню, я приезжал сюда еще школьником — вырваться из мучившей меня школьной, а потом и домашней жизни, где ссорились и расходились мать с отцом. А тут — тишина. Залитый солнцем пустой двор, потом вдруг звуки рояля и рулады знаменитого тенора из соседнего окна. Это не нарушало моего блаженства, напротив, усиливало его. Потом приходила бабушка с рынка, всегда радостная, оживленная… вот человек! «Чего я тебе принесла-а-а!» Стол посреди комнаты, вся мебель в полотняных салфетках с вышивкой, по краям с так называемой «мережкой». На диване упругие, с бодро торчащими «ушами» маленькие подушечки с яркими ромбами, вышитыми «болгарским крестом». Бабушка уходит на кухню — «готовить сюрприз», и я снова в солнечной тишине. Рай! Увы, утраченный — бабушки тут больше нет. Вот о бабушке мы сейчас и поплачем — я сладостно чувствовал восходящие слезы. Закинул лицо… и они потекли едкими извилистыми тропинками.
Ну? Зайти?.. Нет. Увязну! Работа ждет. Душою чуть прикоснулся — и пошел. А вещи мои…
Отлично отдохнул! И как верно все просчитал. Бодрый, я возвращался к Пеке — чувствую, сил с ним нужно будет еще немало.
— Откуда это ты такой счастливый? — Он завистливо пригляделся.
— Есть места! — проговорил я таинственно.
Пусть не надеется, что съест меня целиком. Скорее я его съем.
— Ну, придумал что-то толковое? — резко спросил его.
— А чаво?
— С тобой все ясно… Глубокий, освежающий сон.
И снова стук в дверку — я уже начал дремать.
Комендантша, кажется, не потеряла надежд.
— Вас к телефону.
— Иду.
Кандидатура Пеки даже не возникала.
— Алло!
— Алло, — дрожащий голос Инны в трубке. — Так вы подумали над моим предложением?
Писать книгу… якобы.
— Конечно!
Хотя, если честно — забыл.
— Папа уехал в командировку… поэтому сможем обстоятельно поговорить.
Голос дрожащий, но характер решительный. Быка за рога.
— Сейчас?
— Да.
А как же Пека? Мораль? А как же сценарий?! Сценарий-то глохнет, в тупике! И любовный треугольник — единственная возможность его спасти. Даже советские производственные фильмы без этого не обходились, иначе бы их никто не смотрел. Принесу себя в жертву! В треугольнике скромно отведу себе роль тупого угла. А как моя молодая семья? Сдюжит? Должна! И, главное, решать надо мгновенно — это и называется: вдохновение. Нарисуем!
— Иду!
Заглянул в конуру.
— Тетя неважно себя чувствует.
Да простит меня Бог. А насчет правды… Пека в моих мемуарах ее прочтет.
— А вы действительно о книге думали? — улыбнулась она. В фортку дул ветерок, холодил спину.
— Бе… ме… — Я не знал, что ответить. Сказать «да» — проявить алчность: желание нажиться, используя чувства. Но мне приятнее было бы — «да». На самом деле я действительно на книгу рассчитывал. Думал: может, я действительно хорошо пишу? А взамен получил… Тоже неплохо. Но зачем она о лучшем издательстве говорила? Лишняя деталь.
Сказать: о книге я и не думал — лирично. Скажу.