Глава 4
Я почти каждый день встречался с Ли.
Мы знакомы меньше месяца, а у меня было ощущение, будто я знал ее всю жизнь. Она была немного старше меня, ей уже исполнилось девятнадцать. Она нигде не работала и не училась. Станицы ее обтерханного зеленого паспорта пестрели штампами с отметками о принятии и увольнении с работы. Она постоянно его носила в своей шикарной сумочке на золотой цепочке. Ли утверждала, что эта стеганая черной сумка французская, фирмы Шанель и стоит она бешеных денег, подарок ее подруги. Я ей верил, хотя знал об этой фирме лишь понаслышке.
Когда ей становилось скучно, она листала свой паспорт, читая названия предприятий и учреждений, где ей пришлось работать, со смехом вспоминая своих замотанных жизнью сослуживцев и как на подбор, самодовольных начальников, пытавшихся перековать ее неуемную натуру. Дольше всего (целых двадцать дней) она проработала, торгуя мороженым. Это был ее «трудовой рекорд». Она поставила его благодаря тому, что в летнюю жару объелась мороженым, заболела ангиной и половину рабочих дней провела на больничном.
– Не люблю сидеть на цепи. Что за жизнь на приколе? – ответила она на мой вопрос, почему не подыщет себе работу по душе.
– Нет на свете такой работы. Ученые давно бьются над этой проблемой века , но пока ничего для меня не изобрели, – смеялась Ли. – Не по мне это бегать по кругу, как белка в колесе: дом – работа, работа – дом, сбиваюсь с курса.
У нее совершенно отсутствовало чувство ответственности, ее безответственность была возведена в абсолют. Вначале у меня сложилось впечатление, что Ли, просто, поверхностный человек. Вместе с тем, она была преисполнена собственного достоинства и независимости ото всех и вся. Превыше всего она ценила свободу и этим напоминала мне вольных птиц, тех, что не живут в неволе.
– Жизнь коротка, я хочу сделать ее интереснее: выше и шире. Хотя это и тяжело для понимания, – как-то в разговоре сказала мне Ли.
Она жила исключительно сегодняшним днем. На мой вопрос о ее планах на будущее, она ответила:
– Прошлое, прошло, а будущее не наступило. Есть только сегодня, и не надо ждать завтра, его можно не дождаться. Моя жизнь, это все что у меня есть, и для меня нет другого времени, кроме настоящего, лучший мой день – сегодня. Я живу и наслаждаюсь жизнью здесь и сейчас, и пусть будет, что будет!
Ее слова мне напомнили Алису Льюиса Кэрролла, которая сказала: «Завтра никогда не бывает сегодня». Спустя десятки лет многоумные психологи придумали название для бесполезного ожидания лучшей жизни: «синдром отложенной жизни». Какое от него лекарство? Рецепт простой: «Живи сейчас, ‒ завтра может быть поздно».
Ли умела радоваться жизни, и каждый прожитый день принимала, как подарок судьбы, жила так, будто всего один день ей и остался. Carpe diem[9], ‒ чем ни жизненный принцип. Мне казалось, что так и надо жить, и я поздравлял себя с тем, что впервые в жизни встретил счастливого человека. Ведь способность быть счастливым зависит от тебя самого.
Быть может, в умении довольствоваться малым: радоваться тому, что имеешь, и не огорчаться от того, что чего-то не имеешь, ‒ в этом и есть секрет счастья? Да, но живя одним днем, можно не увидеть завтра. Жить ожиданиями, глупо, но без мечты о будущем, теряется интерес к настоящему. Однако все эти сомнения пришли ко мне позже. Потом.
Ли с первого взгляда привлекала внимание и располагала к себе, в ней было нечто неуловимое, но узнаваемое, которое воспринималось, как чувство умиротворения и счастья. Да, именно так, от нее исходила лучезарная аура счастья. Ее школьная учительница однажды сказала, что в ней есть joie de vivre[10]. Точней не скажешь.
В ней было то, чего так не хватало мне. Ли несла в себе радость жизни, и любила жизнь во всех ее проявлениях. Я считал, что на долю Ли никогда не выпадали огорчения, что она не страдала от несправедливости, внутренних противоречий и терзаний. Казалось, эти, ржавчиной разъедающие нас переживания, никогда не посещают ее. Ее приветливый взгляд всегда светился добротой, сердечная доброжелательность исходила от ее лица, от всего ее облика. Кроткое отношение к житейским невзгодам ‒ верный признак духовного богатства.
А еще, она была изыскана во всем: в речи, в одежде, в поступках. Не рисуясь, всегда оставаясь непринужденно органичной. Более утонченной женщины я никогда не встречал. Она обладала врожденным вкусом и редким чувством стиля, что бы она ни одела, воспринималось, как последний крик моды. При этом она была мало подвержена веяниям моды.
– Модные вещи носят все, куда ни глянь. Но, что есть мода, как не поголовное подчинение общим канонам. Мода, одно из ярких проявлений стадного инстинкта, а желание выглядеть таким, как все ‒ результат тайного опасения, что над тобой будут смеяться. А я верю в свой вкус. У меня своя мода. Моя мода, это то, что мне идет. Мой стиль: «Шик и шок», как у Джани Версачи, – серьезно говорила она, и я ей верил.
Она и не была такой, как все. Она была ни на кого не похожа, и никто бы не смог быть похожим на нее. Это чувствовали многие, даже, пожалуй, все. Она была сама собой, ревностно храня свой собственный стиль с вызовом к установленным нормам, пребывая, будто вне времени и среды обитания. Не обращая внимания на то, что людей раздражает всякий, не похожий на них. Подошвы ее перламутровых итальянских туфель износились до дыр. Я впервые столкнулся с такой вопиющей бедностью, но она не произвела на меня впечатления. Потому что, несмотря на свою поношенную одежду, Ли была исполнена неповторимого женского шарма, хотя от этого, она выглядела намного старше своих лет.
Единственной ее постоянной привязанностью были танцы. Она регулярно посещала репетиции самодеятельного хореографического ансамбля при Доме культуры строителей. С этим ансамблем она объездила всю страну. В прошлом году у них сменился художественный руководитель. Прежний, перерезал себе горло во время приступа белой горячки.
– В лиху годину к нему «белка» прискакала, – загрустив, тихо промолвила Ли. – Он все время проводил с нами на репетициях или на гастролях. Жена его бросила. Жил один, запои случались. Мы ему помогали, чем могли. Но, что мы могли, дети да подростки... А в тот раз, как на беду, никого из наших рядом не оказалось. Хороший он был человек, теперь таких не делают.
Ансамбль начал хиреть, распадаться, на гастроли стали выезжать редко, только в пределах области. Несмотря на это, Ли продолжала посещать репетиции, упорно совершенствуя свою технику у истертого бруса балетного станка. Не знаю, как ей это удавалось, но она всегда была в отличной форме. Я заходил к ней на репетиции и видел ее в танце. Как передать словами танец Ли? Едва ли это под силу словесному пересказу. Описывать зрительные восприятия темпераментного, в доли секунд меняющегося действа, это лишь нанизывать одно за другим, лишенные смысла слова. Но я должен это сделать, как это ни сложно.
Движения ее были уверены и воздушны, в них было столько жизни, грации, изящества, что я любовался каждым ее жестом. Ее милое, полное своеобразного обаяния лицо было слегка асимметрично, казалось, в нем есть что-то незавершенное. Левая бровь прямая, а правая – изогнута и слегка выше левой, небольшой прямой нос, крупный рот с короткой верхней губой и по-детски припухшей, нижней, мечтательно-безмятежные большие зеленые глаза. Взглянув на ее лицо, порой казалось, что она находится в полузабытьи, будто она не здесь, с тобою рядом, а где-то там, далеко, в своих мечтах.
В танце она вся преображалась и жила своей особой, совершенно неземной жизнью. Ее лицо, озаренное вдохновением, было прекрасно, словно произведение, на котором кисть гения начертала свой завершающий мазок. Ещё один мазок?.. Многие великие мастера не завершали сои шедевры, поскольку «ещё один мазок», и картина будет безнадежно испорчена. Так и в жизни ‒ умей вовремя остановиться. Но, это так, кстати…
Как передать в словах тот пыл, как изобразить ту страстную силу ее движений? Она вся производила впечатление сверхъестественного чуда! В танце она, как никто другой, умела передать гамму чувств, которые вызывала у нее музыка и все это, всю себя она отдавала зрителю. Вне всякого сомнения, Ли умела не только брать от жизни, но и отдавать, одаривать сторицей.
– Танец у меня в крови, музыка, мой воздух. Пока живу, танцую, – говорила Ли. Музыку она не просто любила, но и глубоко понимала. – Зачем штамповать копии или копировать штампы? Мой танец идет от сердца, и я танцую так, как живу.
Думаю, она смогла бы прожить без солнца, без алкоголя, какое-то время протянула бы без любви, наверно, выжила бы и без танцев, но перестала бы быть собой. Во многом, танец Ли был настоящим театром, репертуар которого, как я позднее понял, был полон протеста против закостенелости нашей жизни. Одна танцовщица, старается продемонстрировать технику, ярко показать отдельные элементы танца, другая, стремится создать образ, передать его особенности. И то, и другое в превосходной степени сочеталось у Ли.
Отточенность ее жестов и движений поневоле притягивала взгляды всех, кто обладал хоть малейшим эстетическим чувством. Она была танцовщица божьей милостью, и я верил, что она может исполнить любой танец одним взглядом глаз, поворотом головы и движением бровей, настолько выразительна была пластика ее движений, в них было что-то певучее, непередаваемое словами очарование таланта и красоты. Это был совершенно новый, взявшей меня за сердце, понятный каждому на земле пластический язык общения.
‒ «Минимум движений и максимум содержания», ‒ не раз повторяла она формулу своего запойного учителя. ‒ Каждый танец должен быть представлением, сценой из жизни. Иначе публике будет не интересно смотреть.
Ли была солисткой, несомненно, лучшей в ансамбле. Однажды я видел их выступление перед демонстрацией фильма в кинотеатре «Зірка»[11]