[24]. Потребовалось несколько лет дальнейших исследований, чтобы в этом убедиться, но вывод был неизбежен: действуя как депрессант на центральную нервную систему, хлорпромазин творил чудеса с состоянием психотических пациентов. Выведенный на рынок США в 1955 году компанией Smith, Kline & French под маркой торазин, он сразу же стал основным лекарством в психиатрических клиниках по всей стране, открыв новую эру в лечении психических заболеваний – даже если слово «лечение» здесь вряд ли уместно[25]. В процессе лечения хлорпромазин, в сущности, превращал принимающего его человека в пассивного наблюдателя своего психического состояния, не способного почувствовать, что на него как-то повлияли проходящие через него эмоции. Речь шла уже не об анестезии в хирургическом смысле этого слова, а о гораздо более глубокой операции – анестезии в смысле удаления связи между субъектом и его переживаниями, что лишало его удовольствия.
Как и в случае хлоралгидрата, цель хлорпромазина не состояла в том, чтобы вылечить его потребителей; единственным ожидаемым эффектом было выравнивание ажитации, испытываемой пациентом, за исключением того, что ажитация, о которой здесь идет речь, была столь же аффективной, сколь и моторной[26]. Успех этой молекулы в одночасье привел к радикальному сдвигу в позиции американских психиатров, сводившемуся к идее о том, что проблему психических заболеваний невозможно решить без рассмотрения ее физического измерения. Психическое заболевание стало считаться, в первую очередь, не душевной болезнью, а расстройством нервной системы, и, даже если на его причины пока не удавалось воздействовать, теперь, по крайней мере, можно было устранить его самые нежелательные последствия как для пациентов, так и для окружающих[27]. То, что это устранение предполагало перевод заинтересованной стороны в новое состояние, где страдание заменялось безразличием, казалось приемлемой ценой за видимое возвращение души в некое спокойное состояние. Для людей, страдающих «маниакально-депрессивным психозом», или «биполярным расстройством», как мы его теперь называем, это подразумевало сценарий, весьма близкий к намеченному Крепелином и следовавшими за ним врачами[28]. Благодаря хлорпромазину и всем молекулам, созданным после него, манию удалось взять под контроль, а основные неудобства, связанные с депрессией, сделать безвредными – так, что пациенты смогли хоть немного наслаждаться жизнью. По правде говоря, в этом заключался парадокс: когда вы принимали хлорпромазин, единственное, чем можно было наслаждаться, это то, что наслаждаться нечем; единственным удовольствием было отсутствие удовольствия, своего рода нулевой градус аффективной жизни. Конечно, можно утверждать, что анестезия оставалась неполной, ведь потребители лекарства по крайней мере воспринимали тот факт, что они ничего не чувствуют; но этот вид метавосприятия ощущений тем не менее указывал на то, в какой мере они лишены чего-то. С точки зрения Крепелина, это что-то было лишь тем внешним, в котором пациент рисковал потерять свое бытие; по мнению внимательных наблюдателей, вырезалось все-таки важное измерение самого бытия – если предположить, что эта концепция имеет смысл. Тогда как хлоралгидрат позволял контролировать взрыв бытия, хлорпромазин делал возможным контроль над его имплозией – взрывом, направленным вовнутрь его самого.
Проблема депрессии всегда являлась вопросом онтологии, связанным с диспозицией бытия и тем, насколько эта диспозиция считалась или не считалась желательной в свете правил, норм или идей, происхождение которых оставалось туманным[29]. Таковые имелись и у Крепелина, терзаемого соображениями расовой чистоты; и у сторонников антидепрессантов, следовавших за компаниями Rhône-Poulenc и Smith, Kline & French (или, по крайней мере, они разделяли правила, нормы и идеи тех, с кем себя идентифицировали). Мы всегда имеем дело с концепциями, входящими в резонанс с концепциями эпохи; мы не имеем дела с концепциями, существенно отличающимися от тех, которые можно условно назвать «идеологией» времени. Для Крепелина, как и для сторонников применения хлорпромазина, было ясно, что главное – стабильность: основная забота всякого психиатра – положить конец заблуждениям, неконтролируемым колебаниям возбуждения. Требовалось утвердить необходимость бытия, и эта аффирмация сопровождалась защитой всего, что удерживало бытие в его границах, в двойном смысле замкнутости и постоянства, – то есть защитой всего, что мешало бытию разлететься во все стороны. Вопреки тому, что мы могли успеть подумать, утверждение необходимости бытия вовсе не было нейтральным тезисом – оно даже напоминало одно из древнейших призваний мета физики, а именно поддержание порядка в сущностях. Рассматривать бытие как категорию, стабильность которой может дать гарантии против внутренних и внешних сил, способных разрушить индивида, означало приписывать пациентам значительный горизонт нормальности. Вам надлежало быть – то есть отказать себе в потворстве смутным, зыбким, рассеянным состояниям (характерным для многих психических заболеваний), которые, возможно, что-то давали пациентам, несмотря на всю их странность и мимолетность. Вам надлежало обустроиться в бытии, чтобы также обустроиться во всем, что на нем держалось, – в первую очередь в том огромном фрагментарном теле, потенциальная нестабильность которого является источником стольких страхов даже среди сильных духом и которое зарождающаяся наука называла «обществом». Бытие было не только ключом к индивидуальному здоровью; оно также давало возможность защитить само социальное тело от дефектов, поражающих его членов.
Подтверждение того, что «лечение» пациентов основывалось на опасениях, выходивших за рамки их здоровья, можно было найти в побочных эффектах тех лекарств, которые им назначались, – и в легкости руки закона, регламентировавшей эту область[30]. Хотя хлоралгидрат в настоящее время относится к числу наиболее строго контролируемых веществ на Земле, к антидепрессантам власти относятся с поразительной терпимостью, несмотря на их крайне вредные возможные последствия. Их спектр очень широк и включает мышечные спазмы, замедление мыслительных процессов, парадоксальный риск зависимости, симптомы болезни Паркинсона, приступы акатизии и даже фатальное расстройство нервной системы. Но особенно красноречиво о том, как действуют антидепрессанты и нейролептики, в частности хлорпромазин, говорит тот факт, что большинство пациентов в конечном итоге страдают от ангедонии и сексуального бессилия[31]. Такой эффект отрешенности не просто может сделать невозможным физическое ощущение наслаждения: эта невозможность порой проявляется в полной утрате сексуального желания как движущей силы бытия. То, что человек может перестать чувствовать и желать, по-видимому, не представляет проблемы для врачей и государственных органов (или фармацевтических компаний); принято даже считать, что в этом и заключается высший смысл слова «выздоравливать». Но такое «выздоровление» – это совсем не здо́рово; это существование только в негативном режиме бытия, чья стабильность едва скрывает пустоту, а также страдание из-за невозможности страдать или чувствовать свое страдание, неизбежно приводящее к нисходящей спирали. То, что бытие, на котором основывает свои эксперименты химия «маниакально-депрессивного психоза», является бытием, характеризующимся астенией и импотенцией, потерей чувствительности или желаний, давно должно бы заставить нас усомниться в таком «выздоровлении». Если все это не смущает главных действующих лиц в психополитическом театре современной депрессии, то это, несомненно, потому, что они и не стремятся к иному результату – они не хотели бы, например, окончательно вылечить ее. Хлорпромазин до сих пор фигурирует в списке «лекарственных препаратов первой необходимости», который с 1977 года публикуется Всемирной организацией здравоохранения (ВОЗ) – в разделе «психические и поведенческие расстройства»[32].
Когда в 1952 году было опубликовано первое издание Диагностического и статистического руководства по психическим расстройствам (DSM), основанного на модели, в которой использовалась классификационная схема, предложенная армией США во время Второй мировой войны, оно уже выглядело весьма основательно. На 130 страницах описывалось 106 психических расстройств, часть из которых была сгруппирована под заголовком «расстройства личности», чтобы отличить их от более клинического «невроза». Среди этих «расстройств» читатель тогда еще мог найти гомосексуальность, которая (подразумевавшая тогда травматические отношения между родителями и детьми) считалась «социопатическим» поведением[33]. Однако лишь в третьем издании DSM 1980 года наконец-то было четко изложено комитетом, ответственным за пересмотр руководства, которое теперь представлялось вспомогательным средством государственного регулирования. Этот пересмотр, осуществленный комитетом под председательством психиатра Роберта Спитцера, не мог скрыть того факта, что метод, использованный для систематизации руководства и приведения его в соответствие с международной практикой, основывался на особом понимании психических заболеваний. Это понимание называлось «неокрепелинским», поскольку теперь было установлено, что лучший способ борьбы с «психическими расстройствами» – связать каждую патологию с определенным синдромом