Глотая таблетку
Когда 10 июня 1957 года Управление по санитарному надзору за качеством пищевых продуктов и медикаментов (FDA) наконец разрешило фармацевтической компании G. D. Searle выпустить на рынок эновид – новое лекарство для лечения нарушений менструального цикла и предотвращения выкидышей – оно понятия не имело, что делает[103]. Многими годами ранее, под руководством (и на деньги) богатых ветеранов женского движения Маргарет Сэнгер, Кэтрин Маккормик и независимый эндокринолог Грегори Пинкус начали отдельные исследования, которые затем приведут к разработке этого продукта. Их изыскания фокусировались на свойствах конкретного вещества, которое, как показали предыдущие незавершенные работы, обладало ингибирующим действием на оплодотворение кроликов – прогестерона[104]. Интуиция подсказывала Пинкусу, что если этот гормон действует на кроликов, то он может оказывать такое же влияние и на людей, а это сулило решение проблемы, которую старательно пыталась скрыть послевоенная Америка, – высокой рождаемости. Поскольку в ту эпоху никто даже не помышлял о контроле рождаемости, не говоря уже о методах контрацепции помимо силы воли, то такое исследование было рискованным и, прежде всего, трудным с клинической точки зрения. Поэтому Пинкус позаботился о том, чтобы испытания этой молекулы, разработанной при поддержке химиков из G. D. Searle, которым удалось создать синтетическую версию гормона, проводились вне поля зрения американских моралистов. Благодаря связям в Пуэрто-Рико он смог проводить там испытания, которые ему не удалось бы организовать в Соединенных Штатах, хотя их результаты едва ли были убедительными и выявили многочисленные нежелательные последствия, вынудившие многих подопытных отказаться продолжать[105]. Это обстоятельство повлияло на него не больше, чем возражения церкви и пуритан или законы своей страны; он удовлетворился получением ответа на конкретный вопрос: прогестерон действительно подавлял зачатие у людей. Когда компания G. D. Searle получила разрешение на продажу эновида, FDA, таким образом, рассматривало препарат недостаточно протестированный, сомнительный и позиционировавшийся как что угодно, но только не как метод химической контрацепции[106]. Однако благодаря удачному информационному взаимодействию новости распространились молниеносно, позволив наконец провести запрещенные прежде тесты. Так появилась противозачаточная таблетка.
В годы после выпуска эновида, а затем и его многочисленных конкурентов, люди реагировали на это активно и по-разному: одни превозносили его освободительный эффект, другие, наоборот, выражали сомнения. В 1969 году вышла книга феминистской журналистки Барбары Симан «The Doctor’s Case Against the Pill», предостерегавшая женщин об опасностях применения этого препарата[107]. Скандал, вызванный ею, а также книгой другого журналиста, Мортона Минца, под названием «The Pill: The Alarming Report», побудил сенатора-демократа Гейлор да Нельсона организовать серию слушаний по этому вопросу в Сенате США[108]. Это привело к ряду рекомендаций, включая требование о том, чтобы продукт сопровождался точной инструкцией по применению с перечислением возможных рисков[109]. Слушания в Конгрессе не помогли успокоить людей, злившихся на Пинкуса и G. D. Searle за их хитрую игру и считавших, что противозачаточная таблетка представляла собой неправедное вмешательство в деторождение. Их аргументы были довольно вескими: противозачаточная таблетка не только предполагала вмешательство, радикально менявшее функционирование организма, но и знаменовала собой начало новых отношений с медикаментами, поскольку впервые в истории ее принимали люди, ничем не болевшие[110]. В известном смысле все было как раз наоборот: приняв таблетку, вполне здоровая женщина делала себя больной, чтобы нарушить нормальное, даже необходимое, функционирование своих репродуктивных органов в пользу чего-то другого. Как нам с тех пор напоминали многие феминистки, этот вопрос вышел за рамки простых ограничений потребителей эновида (или любого другого продукта); он сигнализировал о вторжении новой социальной проблемы во внутренности женщин. Внезапно задача деторождения сменилась задачей контроля за деторождением – контроля, возможно, наиболее значимого для объединения людей, преследовавших цели, которые требовали от женщин контролировать себя. В самом деле, вовсе не удивительно, что среди сторонников контрацептивов обнаруживалось немало приверженцев социальной евгеники, людей вроде самой Сэнгер, чья позиция по этому вопросу была очень близка к позиции Крепелина[111].
Нужно признать: способ действия противозачаточной таблетки напоминал взлом программы; в конце концов, это была первая масштабная попытка долгосрочного изменения гормонального равновесия человеческого тела. До того, как в 1902 году в Англии Уильям Бейлис и Эрнест Старлинг открыли секретин, люди не то чтобы находились в полном неведении относительно роли гормонов в функционировании человеческого организма, но самого этого слова еще не существовало: Старлинг изобрел его в 1905 году[112]. В Гёттингене в 1849 году Арнольд Бертольд сформулировал гипотезу о том, что должно быть вещество, определенно переносимое кровью, связывающее функционирование яичек с выражением мужских характеристик у петуха. Следовательно, существование различных химических мессенджеров, ответственных за передачу информации от одного органа к другому, как секретин от кишечника к поджелудочной железе, не было недавним открытием, но термин Старлинга описывал это явление лучше всего. На конференциях в Королевском колледже врачей в Лондоне, во время которых он употреблял это слово, он объяснил, в какой степени оно, по его мнению, подразумевает два совмещенных измерения: активности и координации. Гормон, как следует из греческой этимологии данного слова, – это вещество, «активирующее или возбуждающее» орган, чтобы обеспечить координацию его деятельности или роста с другим органом, расположенным в другой части тела[113]. Если говорить о прогестероне, гормональное действие которого было описано в 1923 году, то он обусловливает активацию яичниками остальной репродуктивной системы, что делает возможной нормальную беременность, а также усиливает сексуальное влечение. Манипулирование прогестероном, как это происходило в случае с формулой Пинкуса, таким образом означает манипулирование режимом координации органов и их «перепрограммирование» для других целей – или, скорее, вообще без какой-либо цели. Противозачаточная таблетка была приспособлением для дезорганизации женской репродуктивной системы – способом добиться ее расстройства там, где она имела тенденцию к чрезмерному функционированию, деактивировать ее, не принимая во внимание цену, которую придется заплатить за эту деактивацию. Дело в том, что при деактивации и дискоординации яичников и матки, противозачаточная таблетка также вызывала общее девозбуждение, проявлявшееся немедленно у очень многих женщин в виде исчезновения всякого сексуального желания[114].
Все это, возможно, напоминает то, как работают антидепрессанты – не их способ терапевтического действия, но способ, которым они также привели к некоей форме перепрограммирования, основанной на притуплении всякого возбуждения. Это неслучайно: после эры хлорала открытие хлорпромазина стало продолжением исследования мира химических медиаторов – поскольку его эффективность основывалась на блокировании гистаминовых рецепторов в головном мозге. То же самое касалось главного конкурента хлорпромазина – имипрамина, антидепрессантные свойства которого открыл в 1957 году швейцарский психиатр Рональд Кун после того, как компания Geigy начала исследования антигистаминных препаратов и нашла это вещество в своих архивах[115]. Это не единственная компания, считавшая интересными скрытые свойства антигистаминных препаратов; Merck также финансировала исследования в этом направлении – особенно после того, как Rhône-Poulenc обнаружила золотую жилу хлорпромазина. В любом случае, как объяснил Кун в статье 1959 года, представленной в Исследовательском госпитале штата Иллинойс в Гейлсбурге, химия гистаминов в итоге привела к тому, что психически больные наконец-то получили шанс «выздороветь»[116]. Под этим он имел в виду освобождение от всего, что их беспокоило и, следовательно, вызывало их недееспособность, – и, главное, от всего, мешавшего им осознать свое состояние, ведь это, по его мнению, было самым серьезным из их симптомов. Имипрамин не только возвращал улыбку тем, кто ее потерял; эта улыбка также сопровождалась внезапным осознанием того, что она оставалась потерянной на протяжении длительного времени, хотя сначала нужно было выяснить, о какой улыбке идет речь. Эта улыбка не означала, объяснял Кун, что имипрамин следует считать стимулятором, ведь он лишь устранял определенное количество симптомов; если активизирующий эффект и наблюдался, то он был обусловлен именно этим устранением. Ситуация не сильно изменилась с изобретением новых поколений антидепрессантов в годы после выпуска хлорпромазина и имипрамина; ожидаемые эффекты были теми же, а способ действия идентичным. Он всегда предполагал реорганизацию поступления информации в мозг, чтобы опреде