Начальник и старший руки потерли и велели запереть леших в светлый карцер.
— Ну, не верили? Примечай теперь…
Час, два, три просидели лешие, а в животах только и добра, что репа. Постучали, подождали, еще постучали, — как в гробу. Разъярились, сняли с ног боты и ну молотить ими в дверь. Прибежал старший со сворой своей:
— Чего надо?
— Есть давай!
— Не подохнете! Открывай!
Ворвались надзиратели в карцер, избили леших за убитых надзирателей, боты и все, чем стучать можно, отобрали и ушли…
— Ну, не верили?
III
Из города приехало военное и судейское начальство.
Повели к нему леших. Начальник перед главным генералом вертится, рассказывает, как явились лешие в тюрьму, что говорили, и хихикает. Генерал послушал его да как порскнет носом и ну картавить:
— Глупости городите!
Начальник чуть с душой не расстался: хотел угодить, намекнуть, что ему пора вверх по службе итти, а вышло вон что. А тут еще старший вошел и ну мигать ему. Начальнику надо к генералу подлизываться, а он мигает и мигает. Обозлился начальник и спрашивает:
— В чем дело?
— Привели там…
— Кого привели? Давай сюда.
Старший глаза пучит, подмигивает, а начальник опять:
— Давай, говорю, сюда…
Повел старший плечом и ввел в контору пристава, полицейских, а с ними всамделешних беглых арестантов, Алешку, Мишку и Ваську: в лесу в камышах схватили их.
Глянуло начальство и обомлело: справа Алешка, Мишка и Васька и слева Алешка, Мишка и Васька. Только и разницы, что одни босые, другие в ботах. Пристав рапортует, как было дело. Генерал покраснел, собрал с лысины пот в платок, крикнул:
— Чогт знает что! — и поманил к себе всамделешнего Алешку:
— Эй, хагя! Ты кто?
— Алексей Сусликов.
Генерал к Алешке-лешему:
— А ты кто?
— Алексей Демьянович Сусликов.
— Фу, чогт!..
Кинулось начальство опрашивать тех и других, а Алешка-леший выступил и говорит:
— Не извольте беспокоиться: мы-ста и есть настоящие, потому и билеты при нас. Вынимай, ребята!
Вынули лешие тюремные билеты и подают. Поглядело начальство в билеты, по-куриному заокало:
— Конечно, точно, подписи несомненны, — и к всамделешним: — Где билеты?
Те в карманы, в шапки, — нету билетов. Побелели безбилетные, даже не арестанты — и затряслись:
— Обронили мы, ваши благородия…
— Обгонили, бгодяги! В катоггу! — затопал генерал.
— Да, ваши благородия, мы, вот истинный господь, мы — это мы, а это…
— Нет, мы — это мы! — затараторили лешие и пальцами на всамделешних показывают: — Гляньте, нешто похожи они на всамделешних?
Тут судейское начальство вмешалось: надо, мол, вывести одних и допросить других. Вывели леших. Начало начальство распытывать всамделешних: кто они, сколько годов им, как отцов, дедов, бабок звать и прочее. Ничего не вышло: всамделешние сбивались, путали, у леших же все без запинки выходило. Начальство руками развело, велело запереть леших особо, всамделешних особо, осмотрело карцер, фортку в коридоре и ну тюрьму обходить.
Лешие уселись в камере на полу и ждут. Открыл надзиратель дверь к ним, рявкнул:
— Встать! Смирно! Руки по швам! — а они ни с места.
Генерал по-картавому на них:
— Пгиказываю встать!
А Алешка в ответ:
— Больно отощали мы, барин!
— Ты ггубить! В кандалы! Всех!
Старший метнулся на коридор, привел тюремного кузнеца с тройкой кандалов, с болванкой, с молотком и заклепками. Положил кузнец болванку, посадил на пол Мишку-лешего, хомутки на ноги ему надел, заклепку вложил и давай клепать…
— Ты поладней клепай, — говорит ему Алешка-леший.
— Могчать! — заревел генерал, а Алешка ему:
— Я не с тобой говорю.
Побеленел генерал, ногами затопал, кулаками засучил, а Алешка опять ему:
— Бей, бей, вот он я!
Генерал из себя вышел:
— Гозог!
Заковали леших и повели на двор. Алешку, как самого зубастого, разложили на переднем дворе, Мишку — на левом, Ваську — на правом. Приволокли прутьев метел на десять. Охотники — из надзирателей — засучили рукава и выбрали по пруту.
— Тюрьма-а! На ок-на! — скомандовал старший.
Начальство все обмозговало: троих, мол, будем пороть, а прочие будут глядеть и вразумляться, — всем занятие.
Только ничего из этого не вышло. Легли лешие, и хоть бы один взвизгнул. Розги свистят, а они лежат, как чурки, вроде не им, а двору березовой каши всыпают.
Алешке отсчитали сто ударов с хвостиком. Встал он, а генерал к нему:
— Хогошо?
— Дюже хорошо. Ложись, оближешься…
На окнах:
— Хо-хо-хо, ха-ха-ха!..
Генерал кричит:
— Еще!
Получил Алешка привесок в полсотни розог, встал и кажет генералу язык;
— Видал?
— Убью! — кричит тот. — Гастгеляю!
А из окон смех да приговорки, словечки всякие.
Генерал напустился на начальника:
— Гаспустили тюгму! Под суд отдам!
Начальник на старшего накинулся, тот на своих подначальных, и пошло, поехало, будто с привязи сорвались все. Весь день порядок наводили, кричали, наказывали арестантов.
IV
Ночью лешие тараканами пробрались к начальнику на казенную квартиру, стали у двери и захихикали:
— Ну, что, выслужился?
Закружились, в ладоши захлопали, на кандалах плясовую заиграли:
Три копейки по копейке,
Вец, вец, вец…
Начальник поглядел на них и давай щипать себя, за усы дергать. Они обступили его, в глаза ему уставились и ну морочить голову:
— Кланяется, — говорят, — тебе тот, что в карцере помер. Помнишь? И тот, которого ты приказал скрутить рубахой. Помнишь? У него тогда ребра хрустели. Не забыл?
И чахоточный кланяется. И мужик, что удавился в камере.
Встал начальник и задом, задом от них. Уперся в стену и обалдел. Пощекотали его лешие, похихикали и пошли по тюрьме куралесить. На чердак забрались и ну в крышу барабанить да мяукать. Надзиратели звонок к начальнику дали. Выскочил тот, обалделый, видит-дежурный по двору к конторе прижался и трясется.
— Что такое?..
— Шалят.
— Кто?..
— Шут его знает. Вот слушайте!
Послушал начальник и забегал по тюрьме. Все на месте, а камера леших пуста. «Уйдут», — думает он, и приказал стрелять на чердак. Выстрелы всполошили тюрьму, надзиратели всей оравой на коридорах и во дворе дежурили, а того, как лешие перемахнули с чердака в камеру, не приметили. Заглянули к, ним, а они разметались, спят…
С утра опять приехало из города начальство, судило, рядило, еще раз выпороло леших, и те решили притихнуть: «Помолчим, говорят, поглядим, что выйдет». Только к начальнику на квартиру раз за разом являлись. Тот по четвертке в сутки выдымливал табаку, с женой ругался, водку глушил, отощал от тоски, будто с колокольни крикнул:
— Не желаю больше! — и скрылся.
Начальство обернуло всамделешних Алешку, Мишку и Ваську в бродяг, а леших убийцами объявило и к родным всамделешних на свиданья выпускало их. Родные ревут, а лешие ухмыляются и чешут о зубы языки: ничего, мол, с нами худого не будет.
Обвинительный акт пришел из города скоро — по указу да по приказу и все такое. На суд лешие пошли с форсом и в дороге песни пели. Конвойные об их бока на кулаках мозоли набили. Обвинитель называл их душегубами, отрепьем, зверьем, — всяко и горой ратовал за виселицу им. Уж он честил, честил их, а они все хи-хи да ха-ха.
Председатель зыкнул, было, на них, но Алешка такую рожу скорчил, что даже солдаты полны рукава насмеяли.
Судьи сгорбились, и из приговора вышло только бу-бу-бу да конец: всех повесить.
Алешка выпрямился и начал языком всякие штучки загибать, но судьи и слушать не стали его: закон в руки, пот в платки — и в заднюю комнату. Конвойные Алешку за руку — молчи, дескать, а он все орет, Мишка и Васька подкрикивают. Солдаты разъярились и давай усмирять их.
Били так, били этак и руками развели: чем больше бей их, тем дальше они от смерти, — только смеются.
— Тьфу, дьяволы, и не убьешь! Айда!..
V
По тюрьме пошел шопоток: кто повесит леших, тому чуть ли не воля будет и по пятерке за каждого, — пятнадцать, значит, рублей. В контору старший осужденных на каторгу вызывал, уговаривал, грозил, — никто не брался вешать. «Дешево», — подумал старший и набавил за голову по рублю, по два, по три, — до десяти рублей догнал, — нету охотников.
Тут новый начальник приехал. Высокий, лысый, нос картошкой, на лбу будто плугом исковыряно. Всем вышел, только глаза вроде червей: высунули головки из глазниц и шарят, шарят кругом.
Принял он дела и пошел с надзирательской сворой по тюрьме. Головки червей ныр-ныр по арестантам, а голос ласково так разливается: я, говорит, человек ничего себе, но, конечно, не без слабостей: люблю порядок и послушание, и шапки чтоб передо мною снимали и это самое, никаких чтоб этих старост, и в кухонный котел носа не совать, и тишина всегда чтоб, потому тюрьма есть тюрьма, а не майдан какой, а во всем прочем, ежели что, я по-человечески делать буду, как бог велит, и все такое.
Заглянули лешие ему в глаза и захолонули. Алешка руками всплеснул:
— Вот так штука!
— Что-о-о?
— Да, говорю, больно ты того…
— Чего-о?
— Да это самое… больно ты, говорю, глаз не жалел.
— Глаз, каких глаз?
— Да своих, вот этих, — указал Алешка.
— Что?! Ты дурака со мной валять!?
— А на что его валять? Он давно вывалян.
Мишка и Васька перемигнулись и ну смеяться.
— В карцер! — взревел начальник.
— Только-то? Гы-гы-гы!..
— Глотки заткнуть!
Заткнули лешим глотки и поволокли в карцер. Взяла их тоска, и стали они судить да рядить: неужто, мол, для того люди и родятся, чтоб с ними вот этак-то? Где же эта самая правда, если на людей червяки вместо глаз глядят?
Лешие, а дури было в них хоть отбавляй. Толковали, толковали и пробрались вечером к новому начальнику: проймем, мол, и его, как прежнего, а там и третьего проймем, и еще, и еще, а там, гляди, и выйдет что-нибудь: ведь в палачи вот никто не хочет.