овать коммунизм – вполне «нейтральным образом» – в качестве «регрессии к матери»[21]. Возвращаясь к самым первым этапам истории психоанализа как дисциплины, неизменно обнаруживаешь, что психоанализм, судя по всему, всегда преследовал поле аналитической теории и практики – то как маловлиятельный пугливый призрак, то как всемогущее чудовище, подминающее ее под себя, всё зависело от социально-исторических условий, более или менее благоприятствующих его развитию. Но если изучить современную аналитическую литературу – например, начиная с 1980-х годов, – можно, если несколько смягчить выражения, ведь я и сам на ней учился, сказать, что психоанализ как дисциплина оставался до самого последнего времени под властью этого настоящего Левиафана психоанализма. И именно его намеревается эта книга разгромить – не исследуя его, однако, в качестве прямого объекта, но предлагая контрмеру. Психоанализм – это, определенно, тенденция, присущая нашей дисциплине, одно из возможных отклонений, которые заводят ее в тупик, где она слепнет. Он предполагает определенное отношение к Истории, которую овеществляет, отношение, из которого мы предлагаем выйти, начав с истории нашей собственной дисциплины.
Сказка о нейтральном психоанализе далека от правды. Это доказывают сила и плодотворность политизированного психоанализа, психоанализа 1920-х, сегодня во многом «забытого», хотя его главной фигурой был сам Фрейд, или же 1970-х, на которые обычно взирают с презрением, хотя они и стали продолжением 1920-х. Но мы увидим, что и за пределами двух этих парадигмальных этапов политический взгляд составляет на самом деле неотъемлемую часть психоанализа, в том числе – и, возможно, особенно – потому, что он стремится избежать этого взгляда, проваливаясь в психоанализм.
Сколь бы удивительным это ни казалось многим современным аналитикам, Фрейд на практике сам отстаивал прогрессивную и оптимистическую политическую позицию, положительно оценивая даже коммунизм, по крайней мере вплоть до 1927 года [22]. Эта позиция была свойственна многим аналитикам [23]; впоследствии многие из них будут ее разделять и развивать спустя долгое время после Фрейда. В 1920-х передовой, но малоизвестный эксперимент Веры Шмидт и созданного ею в большевистской России детского дома, эксперимент, оказавший революционное воздействие на детский психоанализ и в те времена не имевший аналогов в Западной Европе, вызовет у Фрейда и его коллег живейший интерес и послужит многим аналитикам примером.
Также мы вернемся к истории Вильгельма Райха. Отвергая клише, говорящие о его второстепенном положении, мы увидим, что в 1920-е годы он связан со вполне уважаемым третьим поколением аналитиков, практически все представители которого отличались заметной политической ангажированностью [24]. Долгое время Фрейд поддерживал этих молодых аналитиков, которые, не успев обзавестись частными клиентами, увлеченно занялись клинической практикой среди беднейших классов.
Мы увидим, что «отлучение» Райха в 1929 году, о котором вечно твердят апологеты психоаналитического пессимизма, в действительности берет начало в важном теоретическом повороте, совершенном Фрейдом. В существенно ухудшившейся геополитической ситуации этот поворот задаст новую практическую ориентацию, которая, не ограничиваясь делом Райха, поставит под удар основное большинство аналитиков. Он будет означать тяжелейшие последствия для международного психоанализа, которые сегодня, глядя в прошлое, можно считать более серьезными, нежели зловещее продвижение в те же годы арийской психологии Юнгом [25], ставшим для ортодоксальной историографии главным пугалом.
Траектория Мари Лангер, развертывающаяся с начала 1930-х в противоход к этому повороту Фрейда, с нашей точки зрения, не менее важна для судьбы психоанализа. Лангер, марксистка, феминистка, коммунистка и молодой психоаналитик, становится бескомпромиссным участником революционной деятельности. Как и Райх, она остается убежденной в единстве своей борьбы на трех фронтах – психоанализа, марксизма и феминизма. Мы проследим ее путь, который ведет из Красной Вены в Аргентину, с остановкой в испанских интернациональных бригадах [26].
Другая длительная цепочка событий, особенно поучительная для нашей истории, складывается вокруг Франсуа Тоскейеса. Тоскейес, учившийся в Каталонии у психоаналитиков Красной Вены, эмигрировавших из-за войны, защищает каталонскую коммуну, чтобы потом заняться революционными преобразованиями во французской больнице Сент-Альбан. Клиника Ла Борд, основанная в 1953 году Ури (к которому вскоре присоединился Гваттари), станет частью той же генеалогической линии.
Наконец, мы поговорим об обновлении немецкого психоанализа в Гейдельберге в 1970-х и об истории СКП (Социалистического коллектива пациентов). Революционный радикализм этого эксперимента, как и обрушившиеся на него насильственные меры, примененные государством, в чем-то созвучны трагической судьбе немецкого психоанализа, столкнувшегося с нацизмом в 1940-х, и молчанию, всё еще окутывающему эту историю в поле самого психоанализа, несмотря на многочисленные работы историков.
Как станет ясно читателю, мы будем придерживаться метода, противоположного тому, что мы сами выучили в парижских «школах психоанализа». Вместо того чтобы замыкать чтение на экзегезу, задача состоит, напротив, в раскрытии текстов для Истории. Проясняя конкретные клинические и политические сети и практики аналитиков в их историческом контексте, а также возвращаясь к некоторым основополагающим текстам – Фрейда, но не только, – мы увидим, как складывается совсем иная история, история практик [27]. Она же, в свою очередь, позволит по-новому понять классические тексты и их интерпретации. Несмотря на внешнюю разнородность и прерывистость нашего повествования, в котором совмещаются траектории разных аналитиков, относящихся к разным историческим периодам, мы увидим, как связываются линии преемственности, их объединяющие, будь то в форме странных повторений травм, вторящих друг другу сквозь годы, пространство и войны, или же в форме практических экспериментов, которые, какими бы единичными они ни были, откликаются друг другу эхом. Наконец, мы попытаемся показать в то же время то, что объединяет нас сегодня с этими политизированными моментами психоанализа, а также обозначить препятствия, нас от них отделяющие. История, представленная здесь нами, – это прежде всего история возможностей, которая снова ставит под вопрос официальное повествование о нашей дисциплине, проясняя некоторые из его решающих развилок; последние обычно не привлекают к себе внимания официальной психоаналитической историографии во Франции, преподаваемой на университетских факультетах психоанализа или же в «школах» психоанализа, нам известных. В конечном счете задача состоит в том, чтобы иначе истолковать и прояснить само актуальное состояние дисциплины и, возможно, заново раскрыть психоанализ, позволив ему воссоединиться с радикальностью фрейдовского открытия [28]. Следует, возможно, напомнить: кушетка – это, по сути, место протеста и высказывания, и прежде всего женского. Изобретение Фрейдом talking cure, лечения разговором, начинается с протеста его пациенток против медицинского порядка – преимущественно мужского, – который их не слушал. Эпилепсия, паралич, истерия – для всего этого не нашлось причины в органической этиологии. Как же проигнорировать то, что вспышка симптомов, приносящих им страдания, и торможение в мышлении, их поразившее, были связаны с социальным господством, которому они были подчинены, и с подавлением, объектом которого они оказывались, как полагал Фрейда, с самого детства? Спустя десятилетия Фанон сделал похожее наблюдение, отметив во время войны за освобождение Алжира наличие у некоторых из его пациентов, жителей бывшей колонии, таких симптомов, как язвы и искривления позвоночного столба [29]. Психоанализ – это пространство проработки этой уникальной речи, первоначально стесненной, которая пытается заставить себя услышать, вопреки господству, отрицанию, захвату и извращению; тогда как аналитик зачастую должен становиться свидетелем немого и безымянного страдания, которое способно захватить само реальное тело и от которого освободить субъекта способна лишь работа такой терапии. Эта возможность для субъекта взять судьбу в свои руки, проторить пути, позволяющие наделить правом его желание и выйти из состояния несовершеннолетия, – вот в чем заключается обещание, сделанное психоанализом. В неразберихе современного господства, во времена опасного возвращения органицистской этиологии всё это говорит о том, насколько ценным остается для наших времен лечение речью, ценность которого определяется самим его революционным запалом.
IФрейд смотрит на Восток. Вера Шмидт и психоанализ в Стране Советов
Одна общеизвестная линия экзегезы чаще всего выделяет во Фрейде культурный пессимизм, характерный якобы для аналитической теории. Этот подход обычно опирается на одну из его поздних книг, Неудовлетворенность культурой [30] (1930), в которой Фрейд решительно осуждает коммунизм и, возвращаясь к максиме Гоббса, утверждающей, что «человек человеку волк», представляет подавление, осуществляемое культурой, в качестве неизбежного зла, необходимого, чтобы совладать с влечениями индивида. Некоторые аналитики, опирающиеся на этот источник, доходят до утверждений о безальтернативности этого пути – «Зло», по их словам, оказывается тем, что присуще Человеку как таковому