Окладский. Как же – не давай. Нынче днем купцы являлись, справлялись, скоро ли шкуры поставлять, на базаре тоже разговоры – кожевенный завод де заявлен, а ничего не делается, чудно!
Якимова. А купцов тебе надо было ко мне послать: я жена заявителя, мне и отвечать.
Окладский. А как в хату бы прошли да заприметили что, кому ответ держать?
Якимова. Мне и ответ держать, Ванечка, мне. А ну взгляни на меня, кругом взгляни – чем же не купеческое обличье? Ну укажи мне на вещь такую, чтобы не соответствовала, а? А говорю как? Как говорю-то, вот у тебя выговор не южный, а пишешься – из Одессы… Не идет?
Окладский. Не слыхать…
Якимова. Ванечка, может, свечу пора ставить?
Окладский. Как же – ставить, ишь скорая – свеча кого притянет.
Якимова. Надо ставить, Ванечка, он же не видит ночью!
Окладский. Не видит, а скрывает. Я пойду, встречу, без меня не дойдет!
Якимова. Торопишься, Ванечка, надо делать, как Андрей Иванович велит, аккуратненько.
Окладский. Вот ты бы поаккуратней нас кормила, а то едим кое-как… «Аккуратненько». За домом-то присматривать стали.
Якимова. Ванечка, что ты говоришь!
Дверь отворяется, неуверенно входит Желябов, прикрывая руками глаза.
Желябов. Отчего же это вы свечу на окно не поставили? У меня глаза болят, ничего не вижу, куриная слепота у меня, будь она проклята. Весь в грязи, устал, еле на ногах стою. Пока провода нашел, по оврагу час на брюхе ползал. Анна, дай чувяки. Ванечка, помоги снять, набухли! Отсыреет все, как не сработает?
Якимова. Андрей, так нельзя, я боюсь за тебя. Ночью кричал – говорить не хотела.
Желябов (с опаской). Что кричал?
Якимова. Кричал – прячь провода, прячь провода, да громко так.
Желябов. Гольденберг арестован… Гриша до Москвы не доехал.
Окладский. Ах ты, полтора пуда динамита!
Якимова. Ваня!
Желябов. Динамит, Ванечка, другой будет, а человека не будет.
Окладский. За домом присматривать стали, Андрей Иванович, я допустить не могу, чтобы…
Желябов (обрывая его). Успеем, Ваня, у меня расчет – успеем. Анна, лошадей продай и уезжай, тут кончено.
Якимова начинает собирать вещи.
Окладский. Ну? Когда?
Желябов. Провод хороший?
Окладский. Техник сказал – хороший.
Желябов. Мины как?.. Боюсь, горячка у меня, надо бы самому все руками прощупать!
Окладский. Мины, как велели, Андрей Иванович, одна на юг глядит, вторая – в сторону Лозовой.
Якимова. Андрей, ты болен, ляг, ты так говоришь…
Желябов (раздражаясь). Болен, конечно, болен! Цинк, провода, динамит, шпалы, подкопы, катушки, цилиндры! Анна, мне в кружки надо, в общество, пропагандировать, движение создавать. Сейчас ноябрь, а я, как крот, роюсь здесь с вами с мая месяца!.. Простите меня… я и вправду нездоров… дело сделано, а не сделаем – снова начнем, Ванечка, снова! И так до эшафота, до эшафота… Жар в самом деле. Скверно! Пошли!
Железнодорожная насыпь. Темно. Желябов и Окладский. Отдаленный стук поезда.
Желябов. Ванечка, сейчас первое дело твое, смотри, там царь, не дрейфишь?
Окладский. Андрей Иванович, с вами-то?
Желябов. С нами-то все может случиться. Его смерть и наша рядом ходят!
Стук поезда сильнее.
Окладский. Андрей Иванович, вы для меня… да меня миловать станут – в глаза им плюну, режьте – не приму вашей милости!.. Андрей Иванович, а если не удастся?
Желябов. Не удастся? Так в другом месте удастся! Смотри!
Окладский (кричит). Жа-арь!
Стук поезда резко обрывается. Тишина. Тьма.
7
Камера Петропавловской крепости. Окладский валяется на койке. Входит Дурново.
Дурново. Что ж, Окладский, веревка!
Окладский. Что, чего…
Дурново. Не понимаешь? Смертный приговор готов, а дальше вот это. (Берет себя за горло.) Не понимаешь? Очнись, очнись… Слышишь меня? (Подходит и трясет его.) Государь император в неисчерпаемой милости своей еще может помиловать приговоренных, слышишь, помиловать.
Окладский (с жалкой улыбкой). Всех помиловать нельзя… Я за одно преступление на смерть осужден, а вот Квятковский за четыре, как же всех равнять?..
Дурново. Только царскую-то милость заслужить нужно, доверие-то царское оправдать… Ты православный, в бога веруешь? В Христа веруешь?
Окладский. Верую, заслужу. (Рыхло падает на колени.) В ногах его валяться буду, дерьмо есть стану…
Дурново (ласково). Зачем же… встань… ты вот о чем посуди. Ты рабочий, мастеровой человек, тебя руки кормят, ремесло твое, а с кем ты связался, с интеллигентами, да что ты для них? Я понимаю, если б ты за жалованье ратовал, за прибавку себе, а ты? Ну что у тебя с ними общего? Им свои теории надо провести, на твоем загривке в атаманы въехать, в правители, на место царя стать, а ты, как был мразь, так мразью и останешься. Ты для них, знаешь, как гвоздь – загнали по шляпку, доска и держится. Они рассуждают, они книги пишут, газеты, а ты? Что ты из этого знаешь? Да ничего ты не знаешь – рот открыл и слушаешь, что скажет интеллигент, а потом на смерть за него идешь, на муки, на позор, как… завтра.
Окладский. Заслужу, господи, верно все говорите! Заслужу! (Подполз к Дурново на коленях.)
Дурново. Встань! (Вынимает из кармана бумагу.) Его императорское величество изволил помиловать тебя, ты переводишься в Екатерининскую куртину крепости для прохождения дальнейшего заключения…
Окладский (плача). Ах ты, помилован, заслужу, ох заслужу его милость, (Кидается на пол, целует ноги Дурново, потом вскакивает, бежит в боковую дверь.)
Дурново. Стой, в носках-то, шлепанцы надень!
Окладский (возвращаясь). Ох заслужу!
Толпа на перекрестке. Появляется провинциал.
Провинциал (подходит к объявлению и начинает громко его читать). «Сегодня, третьего апреля тысяча восемьсот восемьдесят первого года, в девять часов утра будут подвергнуты смертной казни через повешение государственные преступники (оборачивается и повторяет), государственные преступники: дворянка Софья Перовская, сын священника Николай Кибальчич, мещанин Николай Рысаков, крестьяне Андрей Желябов и Тимофей Михайлов. Что касается преступницы мещанки Гельфман, то казнь ее, ввиду ее беременности, по закону отлагается до ее выздоровления»… Ишь, бестия, и тут увильнула.
Высвечивается Перовская. Она дает показания суду.
Перовская (в зал). Да, я поселилась осенью тысяча восемьсот семьдесят девятого года в этом домике под именем купеческой жены Марины Семеновой Сухоруковой. Что? Кто под видом мужа? Этого я показать не желаю…
Толпа на перекрестке.
Сановник. А им что же остается, им ничего и не остается, газетчикам нашим, цицеронам проклятым! Как к крови-то прикоснулись, они пишут. (Читает газету.) Небывалое, неслыханное творится на святой Руси! Кто те, кто смеют пятнать грехом и преступлением наше историческое бытие, класть позор и срам на наши головы! Историческое бытие! А укажите мне газету или журнал, где не поносили бы Николая Павловича. (Крестится.) А государство при нем стояло твердо.
Провинциал. А я вам скажу, господа, все оттого, что всякий бред вашей столичной интеллигенции вы принимаете за выражение потребности всей русской земли! А эти потребности-то другие, совсем другие. Вы их не знаете, вы к нам в Воронеж приезжайте, то-то же. Есть царь, и есть народ! А в середине – гниль!
Студент. Ну, знаете ли, господин хороший, вас послушать, так окажется, что интеллигенты знанием, наукой, уважением к личности, к идеалам человечности оторваны от народа, так, что ли?
Торговка. Ох, не люблю, ох, ненавижу, слова заговорил, словечки. (Громко.) А вот горяченькие, вот свежие с мясом, горяченькие с мясом!..
Сановник. А ты кто такой, голубчик, не из тех ли злодеев?
Крестьянка. Они и сгубили голубчика нашего, они и сгубили.
Крестьянин. Бей его, ребята!
И тут же несколько человек кидаются к студенту с криками «злодей, кровопивец», студент, царской крови захотел.
С него срывают пальто, шляпу. Офицеры бросаются на толпу с криками «осади, осади». Первый офицер (командует). Оттеснить их с мостовой!Растерзанныйстудентс трудом вырывается и исчезает.
Офицеры прогоняют толпу.
8
Домик в трех верстах от вокзала Курской железной дороги в Москве, Перовская одна. Прислушивается, потом дергает за веревку, привязанную к крышке погреба. Оттуда с трудом вылезает Михайлов.
Михайлов. Соня, там вода в галерее, мы сделали плотину, я спину в плотину упер, бураном сверлю и чувствую – задыхаюсь, воздуха нет, свеча гаснет, я зажгу – опять гаснет. У меня голова закружилась, руки не действуют боле, сердце колотится, круги в глазах, я в могиле. И веришь ли, в первый раз я заглянул в холодные очи смерти, в первый раз, не так умственно, когда представляешь, как умрешь – на эшафоте или от пули; я умирать стал, кончаться и, знаешь, к удивлению своему и даже к удовольствию, был совершенно спокоен… Соня, а ведь кто не боится смерти, тот всемогущ.
Перовская. Да, Саша. А воды много?
Михайлов. Много, ночью триста или четыреста ведер выпили. Несчастная русская революция!
Условный стук в дверь.
Открой, купец твой идет, наши.
Перовская открывает, входят трое молодых людей.
Первый народоволец. Дождь все идет!
Второй народоволец.