Пил ли штурвальный это вино, или выплеснул его в костер (или в лицо кавалеру?), — этого я не могу припомнить, мой ангел. И Мнемозина мне отвечает уклончиво: «Пустяки, пустяки, — говорит она торопливо, — может быть, пил, тебе что за дело!» И, не желая больше прибавить ни слова, рассказывает мне с чрезмерным и явно фальшивым восторгом о том, как Уриил смотрел на алые искры, летевшие от костра, на звезды, на светлячков, носившихся над мысом, как он восхищался их несомненным сходством и нарочно щурил глаза, чтоб невозможно было уже разобрать, где светляки, где звезды, где искры... где пурпурные капли вина на усах Демиурга... Все соединилось в одну сияющую картину, и светляки казались менее подвижными, чем звезды, а звезды — такими же летучими, как искры. Уриилу хотелось составить из этих точечек какое-нибудь диковинное созвездие, какой-нибудь невиданный узор, но точечки не подчинялись его воле, они разлетались в разные стороны, и лишь один раз, ненадолго, они поднялись все разом в небо и там застыли, и Уриил увидел огромную, сверкавшую багровыми огнями бабочку штурвального — луна изображала жемчужину в этом мгновенном созвездии... Штурвальный допил горячее вино, поставил пиалку на стол. Вино его согрело, щеки стали розовыми, чересчур розовыми, и блестели, точно они покрылись лаком. Лицо Демиурга приветливо улыбалось — оно показалось Уриилу необычайно праздничным, как пластмассовое личико Деда Мороза, на нем даже появились серебряные искорки. Кавалер успел еще налить вина Аделаиде Ивановне, прежде чем на отроге, на верхней его террасе, загремели литавры и взвыли трубы.
— Представление начинается! — донесся бас дрессировщика.
Уриил оглянулся и увидел подсвеченный прожекторами, расписной шатер, возвышавшийся на отроге.
— А вот и цирк наладили! — радостно воскликнул кавалер. — Пойдемте смотреть.
— Я не хочу, — возразил штурвальный. — Мы с Аделаидой Ивановной искупаемся, а ты, Арнольдик, сходи посмотри и возьми с собой Уриила.
— Как знаете, Демиург Александрович. Пойдем, дружочек. — Кавалер схватил мальчика за руку, и они поднялись к шатру.
У входа стояла дворничиха. Ее панцирь был покрашен серебрянкой, алебарда увита цветами. Завидев зрителей, она (дрессировщик, видимо, ее научил) поклонилась и отодвинула брезентовый полог. Арена была наполовину закрыта фиолетовым бархатным занавесом с пришитыми к нему тряпичными звездочками, другая ее часть была украшена какими-то странными декорациями: она была посыпана мелкими камешками, кое-где торчали проволочные кустики с картонными листочками и деревца с кривыми стволами и ветками, обмотанными гофрированной бумагой, повсюду возвышались ребристые валуны, покрашенные черной и серой краской и сделанные, по-видимому, из папье-маше: к некоторым из них были приклеены плюшевые зеленые лоскуточки, изображавшие мох; в воздухе болтались, подвешенные на ниточках, стеклянные жучки, они вспыхивали наподобие светлячков, но только значительно ярче; чуть пониже светляков висели (тоже на ниточках) алые угольки, состряпанные из фольги и подсвеченные изнутри электрическими лампочками; возле занавеса стояли какие-то громоздкие приспособления в виде пушек и мельниц.
— Подожди меня здесь, — сказал кавалер и, посадив Уриила на стул посреди декораций, исчез за занавесом. В цирке не было слышно ни единого звука, весь шатер был наполнен мягкой завораживающей тишиной. Два небольших прожектора освещали безмолвную арену, скрестив голубые лучи напротив занавеса. Вскоре в одном из этих лучей появился кавалер. Он был в своем орденском одеянии, которое Уриил до этого видел на нем лишь однажды: перед самым отъездом на море кавалер примерил его в гараже, покрутился в нем с полчаса, пока штурвальный подтягивал какие-то гайки в моторе, потом сложил в сундучок; тогда он в этом наряде выглядел нелепо, теперь же все сидело на нем изящно — и ярко-красный толар, и пурпурная мантия в золоченых крестах и искрах, и красная шляпа с огромными полями, опушенная беличьим мехом, и даже сапожки из красного же сафьяна. На груди кавалера висел на плоской цепи его орденский знак — отлитая из золота шкура барана с мертвой головкой и с ножками, на которых сверкали алмазные копытца.
Кавалер прошелся по арене, с бесцеремонностью и ловкостью опытного конферансье зафутболил под купол чей-то высунувшийся из-под занавеса парик и развязно поклонился публике.
— На-ачинаем наше представ-ление! — энергично выкрикнул он. — «Чудесное Воскрешение»! Музыку!
На арене все зашевелилось: затрепетали карточные листочки, затряслись тряпичные звезды, стеклянные светляки сдвинулись с места и начали носиться над валунами и проволочными кустиками, алые угольки взмывали под купол и снова опускались вниз, звуки громкой бравурной музыки придавали этому беспорядочному движению некоторую стройность.
— Незабвенный Автомобиль на сцену! — скомандовал кавалер.
Эквилибрист и дрессировщик медведей быстро вынесли из-за занавеса плоский фанерный контур машины на длинных палках, которые, как и вся фанерка, были покрашены в вишневый цвет (этой же краской была небрежно замазана и фигурка ангела, на скорую руку вырезанная из картона и прибитая гвоздями к капоту). Едва они успели установить на арене эту декорацию, как кавалер, размахивавший в такт музыке коротенькой шпагой, погнал их за другими.
— Пирамидальные Тополя! — выкрикивал он. — Дорожные Столбики! Холмики! Прудик! — Музыка играла все быстрее и быстрее. — Стояночки! Бабочек! Чудный Лужок! — командовал кавалер, и все, что он требовал, выносилось с немыслимой быстротою: стеклянное, фанерное, картонное, пластмассовое, ватное, целлофановое. — Пальмочку и Кипарис, скорее! — не унимался рыцарь. — Теперь Ресторанчики! Тучки! Дорожные Знаки! Довольно! — крикнул он наконец.
Бравурная музыка стихла, прохрипев напоследок одной, замешкавшейся трубой, и уступила место неторопливому баяну.
— Поехали, — сказал кавалер, легонько взмахнув шпагой.
Эквилибрист и дрессировщик вновь подхватили вишневую фанерку и принялись с нею бегать между декорациями. И они не только таскали фанерку с места на место, но и разыгрывали в лицах различные сценки: то объяснение с регулировщиком, то обед в ресторанчике, даже то, как они голосовали на луговой дороге, они разыграли подробно и с большим воодушевлением. Когда же все это было исполнено, кавалер распорядился выключить прожекторы. Несколько минут в цирке было тихо; стеклянные жучки и алые угли сияли в темноте, но света от них было мало, чтоб разглядеть бесшумно двигавшиеся по арене фигуры. Одна из них прошептала возбужденно (Уриилу показалось, что это был голос дворничихи):
— Давайте море, черт побери!
— Сейчас, сейчас, моя госпожа, — ответила другая, — уже готово!
Под куполом заиграл рояль, зажглись прожекторы. Кавалер, улыбаясь публике, стоял перед занавесом с поднятой вверх шпагой.
— Прошу внимания, — сказал он (рояль затих). — Море!
Из пушек с грохотом вырвались разноцветные огни салюта, из мельниц посыпался фейерверк, под куполом, заглушая друг друга, грянули одновременно и баянисты, и духовой оркестр, и спохватившийся рояль, из-за сереньких валунов вышли, танцуя под музыку, павлины с распущенными хвостами. Бархатный занавес поднялся, и Уриил увидел ночной небосвод, луну и темную, простиравшуюся до самых низких созвездий, бездну — только по призрачному блеску каменных островков и сиянию лунного пятна вдалеке можно было догадаться, что это море. И оно было настоящее, несмотря на то, что дрессировщик медведей, прятавшийся за кулисами, беспрестанно крутил рукоятку, отчего на переднем плане двигались, вырезанные из картона и выстроенные в несколько рядов, голубые с белыми гребнями волны.
Все механизмы работали слаженно: пушки не переставали салютовать, мельницы крутились, над валунами летали светлячки, но кавалер был явно чем-то недоволен. Он бегал по арене и что-то кричал дрессировщику, усердно трудившемуся за кулисами. Но тот его не слышал в грохоте музыки и салюта, пока кавалер не догадался взять рупор, стоявший на тумбочке под гипсовым деревом.
— Гедеон, подлец! Чем ты там занимаешься?! — завопил он. — Брось крутить эти дурацкие волны! Где Милые Образы Родителей?! Немедленно их на сцену!
Дрессировщик выскочил из-за кулис, промчался через всю арену, повалив на ходу деревья, и выбежал вон из шатра. Назад он вернулся под звуки марша; чеканя шаг так, что галька вылетала из-под его сапог, он нес под мышками штурвального и Аделаиду Ивановну.
— Демиурга Александровича поставь на островок, — тут же распорядился кавалер, направив на дрессировщика рупор, — а художницу вот сюда, на бережок... Они ведь не купаться собирались, я знаю, а заниматься Живописью!
Вскоре обе фигуры были установлены на сцене так, как того хотелось кавалеру: штурвальный стоял на камне в набедренной повязке, с бабочкой на шее («Не трогать бабочку!» — прикрикнул кавалер на дрессировщика, который хотел было сорвать и это, последнее, украшение. Он никогда ее не снимал!); в одной руке Демиург держал копье, в другой — круглый бронзовый щит. Аделаида Ивановна в парчовой жилетке стояла на берегу, слегка склонив голову набок; настоящую кисть дрессировщик медведей, по-видимому, не успел отыскать в машине, и поэтому Аделаиде Ивановне вставили в руку, занесенную над холстом, незаточенный карандаш с привязанным к нему пучочком перьев.
— А теперь, — объявил кавалер, — настала очередь эквилибриста! Пора, Тимоша! Совершай свой подвиг!
Эквилибрист нерешительно вышел из-за кулис. Его белобрысая голова зачем-то была покрыта зеленой чалмой, на плече висел колчан, туго набитый стрелами.
— Смелее, Тимоша! — подбадривал его кавалер.
Эквилибрист выпустил металлический дротик — он, глухо ударившись, воткнулся в тело штурвального, чуть пониже ключицы, и завибрировал, как в плотной, окаменевшей древесине; эквилибрист быстро перезарядил арбалет и, особенно не прицеливаясь, — расстояние было небольшое, — выстрелил в Аделаиду Ивановну... Из-под купола под ноги стрелку спустились на тоненьких тросиках два саквояжа с такманохарскими