Гадалка села рядом с Люсей на лавку, предложила яблоко, попробовала расспросить, но Люся молча мотала головой. И мама не разрешала ей разговаривать с чужими, и среди детей в нашем дворе ходил тогда слух, что гадалки — особенно вот эта, старая, с руками, унизанными кольцами, — ловят кошек и щенков и делают себе молодильную мазь из их крови.
— Дай посмотрю хоть, — Авигея заглянула в Люсины голубые глаза и вздохнула. — Холодный гость к тебе идет. Дверь сегодня никому не открывай. Поняла?
Люся ошарашенно закивала.
— Не откроешь — может, и обойдется. А тут не сиди, тут дверей нет, подступиться к тебе легко. И дождь сейчас будет, простудишься.
Когда Люся вошла в подъезд, по козырьку ударили первые дождевые капли.
Почтовый ящик покрылся слоем копоти. Люся сначала расстроилась, что огонь так быстро угас и все осталось цело, но потом ее осенило: ведь почтальон не будет бросать газеты и письма в такой черный, грязный ящик. Она бы точно на его месте не стала — испачкаются же. Почтальон поднимется к ним и позвонит в дверь, чтобы все передать из рук в руки, — вот тут-то, помня о предсказании, Люся ему дверь и не откроет! И все обойдется, точно обойдется, ведь так напророчила гадалка из углового дома…
Не дожидаясь лифта, Люся взлетела по лестнице к себе на шестой этаж.
Мама сидела у Алькиной кровати, размешивала что-то в чашке звенящей ложечкой и щупала Альке лоб. Пахло медом. Встревоженная Люся подошла посмотреть на Альку, но та была вроде вполне обычная, только вялая и бледноватая. По крайней мере, она больше не курлыкала «умр-умр-умр».
— У меня тоже голова болит, — соврала Люся. — Я с уроков отпросилась.
Мама выудила из-под одеяла градусник и рассеянно махнула на нее рукой. А если она врача вызовет, забеспокоилась Люся. Как же врачу-то дверь не открыть…
Одна Авигея сумела тогда разглядеть, что с Люсей что-то нехорошо, и Люся всем сердцем поверила ей — шарлатанке, дворовой сумасшедшей, которая, вполне возможно, делала из котят молодильную мазь. Люся подтащила к входной двери стул и вскарабкалась на него, преисполненная решимости никого сегодня в квартиру не впускать.
Врача мама не вызвала, только обсудила Алькину болезнь по телефону с кем-то из своих знакомых. И отправилась, успокоенная, пить кофе на кухню — ей сказали, что ничего страшного, сейчас простуда ходит, вот девочки и подцепили — старшая тоже ведь жалуется. А Люся потихоньку скользнула в мамину комнату и выдернула телефон из розетки — на всякий случай. И еще захватила с полки книгу, а то сидеть у двери уже становилось скучно. На название она не посмотрела, и только когда раскрыла, поняла, что ей достались сказки Гофмана.
— Ты чего тут торчишь? — удивилась мама, пройдя мимо нее в третий или в четвертый раз. — У тебя же голова болит.
— Я таблетку выпила, — буркнула Люся и уткнулась в книжку. Мама только пожала плечами.
В дверь позвонили вечером, когда мама звенела на кухне посудой, собирая ужин. Люся так и подпрыгнула на стуле, прижимая сказки Гофмана к груди.
— Кто там? — крикнула из кухни мама.
— Это… это ошиблись! — ответила Люся, защелкнула старый, нижний замок на двери, которым давно не пользовались, и цепочку набросила.
В дверь позвонили снова. И покашляли — таким знакомым, деликатным кашлем, что у Люси похолодело под ложечкой. Она придвинула стул к двери, забралась на него и заглянула в глазок.
На лестничной клетке, превращенной линзами глазка в кафельный аквариум, стоял и смущенно улыбался русобородый человек в очках и шляпе.
— Папа?.. — выдохнула Люся.
— Ну а кто ж еще, Люсёк? — послышался с той стороны двери гулкий папин голос. — Открывай давай.
Дальше Люся, кажется, опрокинула стул и содрала кожу на пальце, торопливо снимая цепочку. Прохладный воздух с запахом табака хлынул с лестничной клетки в прихожую. Люся вылетела из квартиры, зарылась лицом в папино колючее пальто. И завертелась вокруг него счастливым ластящимся щенком — так они и вошли вместе в квартиру.
Что-то твердое ткнулось Люсе в бок, и только тогда она заметила у папы в руках небольшой фанерный ящик.
— Папа?..
Желтый фанерный ящик с одной-единственной чернильной строчкой на боку: «Люсе Волковой».
— Папа, выбрось! — истошно заревела Люся, пытаясь вырвать проклятую посылку из папиных рук, но папа держал крепко. — Пожалуйста, папочка!..
— Да отстань ты! — папа смотрел на нее холодно и непонимающе.
— Бро-о-ось!.. — И Люся неожиданно для себя самой укусила папу, впилась в его белую, как тесто, кисть зубами, с отвращением ощущая на языке короткие жесткие волоски.
Папа взвыл и отшвырнул от себя Люсю вместе с посылкой. Вскрикнула мама, выбежавшая на шум из кухни. У фанерного ящика от удара отлетела крышка, и по паркету покатились два маленьких тяжелых предмета. Большая тускло-золотистая шестеренка и складная лупа с изогнутой ручкой, приподнятой над круглым стеклом, словно бровь.
— Это его глаза! — Люсе не хватало воздуха, прихожая поплыла перед глазами, папа стал размазанной тенью, мама — шумом за спиной, на фоне полосатых обоев замельтешили какие-то зеленые квадратики. — Глаза!.. — И все окончательно пропало, стало легко, и спокойно, и зелено, и вызванивала где-то далеко хрустальными колокольчиками мелодия из «Спокойной ночи, малыши».
В себя Люся приходила долго, выплывая к поверхности яви и снова погружаясь в забытье. Она уже видела над собой белые плафоны люстры, похожие на многократно увеличенные чашечки ландыша, — и тут же люстра разрасталась и падала с потолка цветущей лианой, из дрожащего марева выскакивал Великий Умр и бросался на Люсю, рассыпаясь в прыжке на безобидные старые предметы: катушка, веревка, лупа, соломенный веник, пустой клетчатый пиджак… В ушах, назойливо стрекоча, стучала бабушкина швейная машинка. И вот уже Люсе казалось, что она видит острый хоботок иголки, пробивающий ткань. Игла становится огромной, в человеческий рост, стучит по доскам паркета и приближается к ней, вот-вот проткнет…
Наконец Люся открыла глаза и увидела обыкновенную комнату, беленый потолок, люстру с плафонами-ландышами и папино лицо. В квартире было тихо, только на кухне звякала посуда. Мама, наверное, готовила праздничный ужин на радостях, что папа вернулся. Теперь все будет как раньше, больше ничего не надо бояться, только папа, кажется, принес домой что-то нехорошее, вспомнить бы только, что.
Папа склонился над Люсей, подмигнул и, не отрывая от нее взгляда, негромко зарокотал:
— Умр-умр-умр-умр…
В его левую глазницу была вставлена тускло-золотистая шестеренка. Она впилась зубцами в кожу, и по щеке в русую курчавую бороду сползали кровавые капли.
Резким жестом, словно демонстрируя спрятанный до поры до времени сюрприз, папа выдернул из-за спины большой мешок. Он был сшит из лиловой ткани, и Люся сразу узнала покрывало, под которым дремала в бабушкиной комнате машинка «Зингер». А еще она вспомнила Алькины слова про то, что Великий Умр на самом деле — дед Бабай, который забирает непослушных в мешок.
По-прежнему улыбаясь, папа попытался набросить на нее лиловую ткань. Но Люся увернулась и взлетела, как обезьянка, на спинку дивана. Воркуя басом «умр-умр-умр», папа двинулся на нее. Люся отпрыгнула вбок, перевернула журнальный столик и кубарем покатилась по полу. Папа догнал ее, придавил коленом и расправил мешок. Глядя в темное тканевое нутро, затхло воняющее старыми тряпками, Люся хрипела, хватая ртом воздух и пытаясь издать полноценный крик.
В комнату вошла мама с дымящейся чашкой в руках. Несколько секунд она оторопело смотрела на происходящее, потом чашка полетела на пол, забрызгав все вокруг горячим отваром пустырника, а мама молча бросилась на папу. Кажется, она наконец-то поняла Люсю правильно.
Мама колотила папу своими маленькими кулачками, пинала по ноге, придавившей Люсю к полу, и в какой-то момент его хватка ослабла. Люся высвободилась, и мама крикнула ей:
— Хватай Алю, запритесь в ванной!
Люся выкатилась в коридор и влетела в их с Алькой комнату. И замерла на мгновение, оглушенная сонной тишиной, — Альку, оказывается, уже уложили. Спотыкаясь в потемках обо все подряд, она кинулась к кровати и принялась трясти недовольно кряхтящую сестру, одновременно пытаясь подхватить ее, тяжелую и неудобную, на руки:
— Вставай! Вставай, пошли!
И тут за дверью раздался дикий мамин крик. Мама не кричала так страшно ни разу в Люсиной жизни, даже когда опрокинула на себя таз, в котором кипятилось белье. Люся отпустила Альку, выбежала из комнаты — и тоже закричала.
Мама стояла в дверном проеме, укутанная сверху в лиловый мешок, точно зимующая яблонька в саду у рачительного дачника. Гладкая ткань плотно облепила ее тело с головы до бедер и стягивалась все туже, облегая каждую выпуклость и не давая шевельнуться. Мама дергалась и кричала, а на ткани, появляясь сами по себе, проступали кровавые пятна. Мешок как будто пожирал ее, разъедая кожу и впиваясь в мясо.
Люся бросилась к маме и стала, ломая ногти, срывать с нее плотоядную ткань. Мама забилась сильнее, вместе они сбросили мешок и отшвырнули его в сторону — отяжелевший от крови, он сполз по стене, оставляя на обоях красные разводы. Такие же разводы были на мамином лице — Люся успела заметить, что кожа на носу и на скулах стесана до мяса. А потом откуда-то выбежал папа с сонной Алькой на руках. Он подхватил свой мешок, бросил в него Альку и вылетел из квартиры, с треском захлопнув за собой входную дверь.
Все произошло так быстро и бесповоротно, что Люсю словно оглушило. Ей казалось, что она целую вечность сидит на полу, вытаращив глаза, и смотрит, как окровавленная мама ползет к двери, подвывая: «Аля-а-а-а, Аля-а-а-а…»
Но на самом деле это продолжалось всего несколько секунд. Люся распахнула дверь, бросилась на лестничную клетку…
И чуть не споткнулась об Альку, целую и, если не считать ссадин, практически невредимую. Рядом валялся изодранный лилово-бурый мешок, а у лифта кто-то дрался с папой.