Одинокий философ тем временем рассказывал, как ему повезло найти Агафью Трифоновну, ту самую старушку, дробно топотавшую сейчас на кухне. Ее сосватал ему в домоправительницы один из бывших коллег, хорошо осведомленный о неприспособленности Льва Вениаминовича к быту. Коллега нанял ее сиделкой к своей матушке, а та, едва Агафья Трифоновна заступила на работу, возьми да и умри. Не ехать же теперь пожилой женщине обратно в деревню, тем более что она гений, просто гений, и умеет абсолютно все — стирать, клеить обои, квасить капусту, разделывать мясо, а какие она печет пироги!
— Вот такие люди — они настоящие, — говорил Лев Вениаминович, и голос его подрагивал от восторга. — На них все держится. Мы-то что, не пашем, не сеем, к корове не знаем, с какого конца подойти. Зачем мы и нужны-то вообще? Вот вы, я вижу, женщина культурная, интеллигентная. Вас, извините, если в деревню отправить, в глушь куда-нибудь, — вы же пропадете. Вы же ничего не умеете, чтобы сама, чтобы руками. А они на земле спокон века, нутром ее чуют, это вот народ, понимаете? Простой, настоящий народ…
Тут вернулась Агафья Трифоновна. Она несла блюдо, накрытое тканой салфеткой, под салфеткой угадывался пышущий сдобным теплом пирог, а сверху лежала блестящая коричневая луковица.
— Ой, что вы, не надо, — засмущалась, как полагается культурной женщине, соседка и быстро взяла луковицу.
— От нашего стола вашему, — с притворной строгостью ответила Агафья Трифоновна, поставила блюдо на стол и сдернула салфетку. Пирог оказался уже разрезанным, обильная начинка источала сытный мясной дух.
Соседка была из располневших красавиц и всю жизнь сидела на диетах, питаясь то гречкой, то капустным листом. Она и суп-то собиралась с этой луковицей варить овощной, перетертый в пюре по совету из журнала «Здоровье».
— С сольцой вкуснее. — Агафья Трифоновна сунула сухую крохотную ручку в карман передника, достала пузырек и от души сыпанула на пирог что-то неожиданно черное.
— Четверговая? — решила блеснуть знаниями о народной кулинарии соседка. Она смутно помнила, что и впрямь существует на свете черная соль, которую готовят как-то на редкость по-народному — запекают по четвергам в лапте с ржаным хлебом или вроде того.
— Земляная. От землицы все родится.
Соседка послушно откусила под внимательным взглядом Агафьи Трифоновны большой кусок пирога. Черная соль имела странный, как будто слегка затхлый, органический привкус и хрустела на зубах. И такое блаженное тепло сразу разлилось по телу, что соседке уже не хотелось никуда идти, не хотелось варить постный суп-пюре, еду для обмана желудка, а не для радости и насыщения, а хотелось сидеть тут, чувствовать, как тает во рту пирог, в котором тесто как облако, а мясо как первая дичь, что убил Адам для своей Евы, и слушать мудрые присказки настоящей Агафьи Трифоновны… Заставив себя вернуться домой — ведь нужно было все-таки приготовить ужин — она долго еще улыбалась какой-то тайной радости внутри, а дареный пирог съела целиком, не оставила супругу ни кусочка.
За зиму Агафья Трифоновна обжила неуютную квартиру одинокого философа, потихоньку вытеснив даже книги — они переехали в третью, необитаемую комнату, которая теперь звалась кабинетом. Повсюду появились занавесочки, скатерки, разноцветные горки подушек и лоскутные одеяла. Вместо табака в квартире едко пахло геранью, а курить Лев Вениаминович безропотно отправлялся на лестницу.
К весне Агафья Трифоновна выбралась на улицу и начала творить невиданное. Невиданное с тех времен, когда в окрестностях нашего двора еще торчали деревянные домики, а возле них возились в пыли куры. Трудясь в поте лица и не обращая внимания на любопытных, она вскопала в палисаднике у подъезда несколько грядок и устроила там небольшой огород — зелень, картошка, морковь. Некоторые в нашем дворе никогда прежде не видели, как еда растет из земли, поэтому огород стал местом паломничества. Тех, кто хватал растения руками, бдительная Агафья Трифоновна пугала разбойничьим свистом или обливала водой из окна. Смотреть не возбранялось, а от помощи в прополке и рыхлении старушка неизменно отказывалась:
— Сама управлюсь. Земля труд любит.
Многие во дворе считали, что даже если Агафье Трифоновне удастся взрастить на городском суглинке хоть какой-нибудь урожай, есть плоды ее трудов все равно будет невозможно. Ведь наш двор со всех сторон окружен автомобильными дорогами, а окна приходится мыть дважды в год, потому что стекла быстро чернеют от выхлопов. Ниже по реке — ТЭЦ, а чуть подальше — завод, машиностроительный или металлургический, мы точно так и не поняли. И картошка, укроп и прочее впитают в себя, точно губка, всю отраву, что носится в воздухе и содержится в почве, все соли тяжелых металлов, радиацию и пары фенола. В разговорах встречались и другие неясные и угрожающие сочетания слов, но мы запомнили только эти. И нам ужасно хотелось попробовать овощи Агафьи Трифоновны — проверить, засияют ли они ядовито-зеленым светом, если их надкусить, и запахнет ли гуашью. Именно гуашью, как утверждали взрослые и осторожные обитатели нашего двора, пахнет тихо убивающий человека фенол.
Но нам оставалось только мечтать, потому что Агафья Трифоновна ревностно охраняла свою делянку. Жильцы замечали ее в огороде даже по ночам — под рыжим светом уличного фонаря старушка посыпала чем-то землю, замахиваясь сухой натруженной ручкой далеко, точно сеятель на знаменитой картине.
Лев Вениаминович еще выходил по старой памяти посидеть на лавочке у подъезда и узнать от соседей последние дворовые новости, но делал это всё реже. Он заметно растолстел и страдал одышкой, на лоснящемся лице от любого движения выступал пот, и Лев Вениаминович, утирая его шерстяным беретом, бормотал: «Грехи наши тяжкие», — научился, как видно, от домоправительницы.
Всем, кто останавливался у лавочки, Лев Вениаминович рассказывал теперь об одном — о настоящем человеке, на котором земля держится, об Агафье Трифоновне. По двору даже ходили слухи, что девственный философ влюбился, но те, кто их распускал, поняли всё не так. Конечно, Лев Вениаминович любил Агафью Трифоновну, но платонически, преданно и бескорыстно, как верный пес — за еду.
— Драчены, калья, крупеня, шанежки, покачаники, трясенец, талалуй, — полуприкрыв глаза, перечислял он. — Мы и названия-то забыли. Консервы магазинные едим, синтетику носим, бензином дышим. Все искусственное. И сами мы искусственные, оторвались от земли, все забыли. Рассуждать горазды, а слова все пустые. А Агафья Трифоновна два слова скажет, и оба нужные, главные. Хлеб. Корова. Вот на чем все держится. Соль земли. — И Лев Вениаминович жадно сглатывал.
Без черной соли он уже ничего не ел, даже в чай порывался ее добавить. А потом перестал пить чай и перешел на домашний, ядреный квас Агафьи Трифоновны, который можно было солить сколько душе угодно. Вкусная, с земляным привкусом соль хрустела на зубах, напротив сидела Агафья Трифоновна, умостив подбородок на умильно сложенные кулачки. И по всему телу разливалось спокойное счастье. Лев Вениаминович наконец-то был уверен, что живет правильно, не впустую, и для этого ему больше не нужны были ни книги, ни бесплодные умствования. Только ощущался бы во рту привкус черной соли и хлопотала бы где-то рядом Агафья Трифоновна, кормилица.
— Вовек с ней не расплачусь, — вздыхал он потом на лавочке. — Стыдно. И в городе жить стыдно. Деревня нас кормит, трудится, землей живет. А мы только небо коптим и лишнее выдумываем. Машины, рестораны, женщины раскрашенные… Для жизни-то малое нужно. У нас вон — ребятишки не знают, как хлеб растет, не видели никогда. Огород им и то в диковинку. А настоящий человек — он труженик. И пашет, и сеет, и свинью заколет, и теленка у коровы примет. Вот это — человек. А мы кто? Стыдно…
И случайному собеседнику действительно становилось стыдно за то, что он горожанин, за то, что ему в целом нравится все городское и лишнее, что он даже, наверное, любит эти многоэтажные человечьи ульи и пыльные тополя, гул метро и звон трамваев, хочет принимать горячий душ в кафельной ванной и гулять по праздникам по улице Горького. А справную избу и корову, а лучше двух, которыми жаждет снабдить каждого праздного горожанина Лев Вениаминович, не хочет вовсе. И при мысли о деревенской жизни ему первым делом представляется крепкий дух разнообразного навоза. Но всякий горожанин привык безропотно отступать перед признанной сельской правдой, поэтому собеседник не возражал Льву Вениаминовичу и только поглядывал по сторонам, надеясь побыстрее ускользнуть.
Здоровье Льва Вениаминовича продолжало сдавать. То ли от изобилия драчен с шанежками, то ли от возраста на него начало накатывать странное состояние. Чаще всего это случалось после обеда, когда он ложился на часок подремать и переварить яства Агафьи Трифоновны.
Он как будто застревал на границе сна и бодрствования: понимал, что он у себя в спальне, что лежит на диване, ощущал чуть шероховатую ткань наволочки на своих руках, сложенных по детской еще привычке под подушкой. Но вместе с ним в спальне как будто был кто-то еще, смутные тени скользили вокруг, склонялись над диваном, что-то неразборчиво шептали. Лев Вениаминович чувствовал, что надо как-то отреагировать, ответить им, но тело отказывалось ему повиноваться. Он не мог ни поднять голову, ни взглянуть на тех, кто ходит по комнате, даже голосовые связки, казалось, крепко спали. Наконец, после долгих отчаянных усилий, Льву Вениаминовичу удавалось издать свистящий бессловесный шепот — и он просыпался. В комнате никого не было, на кухне гремела посудой Агафья Трифоновна, в онемевших во сне ногах кололись первые иголочки судорожной щекотки.
Лев Вениаминович полистал зеленый том «Популярной медицинской энциклопедии», но ничего похожего по симптомам не нашел. Потом позвонил знакомому врачу, выдающемуся специалисту по урологии. Тот успокоил, что это называется состояние полусна или сонный паралич, а по его комнате бродят самые обыкновенные галлюцинации. Состояние малоизученное, но всякие шаманы, гипнотизеры и прочие шарлатаны описывают именно его, когда рассказывают о своих выходах из тела и путешествиях в страну духов. А чтобы пореже выходить из тела, надо его щадить: есть меньше тяжелой пищи, исключить жареное и острое, гулять на свежем воздухе и обтираться холодной водой.