Удивительная была эта Авигея, вечно во что-то впутывалась. И жутких бабок из какого-то далекого села, которые убили в угловом доме одинокого философа Льва Вениаминовича, тоже она милиции сдала. Хотя когда это было, еще до того, как мужик в угловом доме с ума сошел, никто уже про философа не вспоминал… И на гадание к Авигее очередь была на две недели вперед расписана. И лет ей было уже, наверное, под восемьдесят, но она так разительно отличалась от обычных дворовых пенсионерок, что ее язык не поворачивался назвать старухой — тонкая, сухая, прямая, на пальцах кольца, на голове — хитро закрученный тюрбан.
И слухи про Авигею ходили тоже удивительные. Рассказывали, к примеру, что она родилась еще до революции, училась в институте благородных девиц, и видела царя, и даже гадала царице по высочайшей просьбе, но Распутин заглянул в карты и велел выгнать юную гадалку. Хотя это всё, наверное, врали, не настолько же древней она была.
Болезнь Авигеи подкосила ее шумное семейство, гадалки очень переживали. Когда потеплело, ее стали вывозить во двор в кресле-каталке, чтобы старая Авигея хотя бы понюхала весну. Но она все хмурилась, смотрела на покрытые наростами деревья и цокала языком. А однажды потребовала подвезти ее к липе, достала из рукава длинную булавку и ткнула в нарост. Потом вытерла булавку носовым платком и показала своей внучке, молоденькой Пистимее. Та недоуменно вытаращила глаза.
На платке была кроваво-красная полоска.
— Видишь, откуда ветер дует? — строго спросила Авигея.
— С ю-юга?.. — промямлила внучка.
Авигея только рукой махнула.
Назавтра ей стало хуже, она никого не узнавала, металась на постели и все бормотала, что гость, гость с подарком пришел, и надо смотреть, откуда дует ветер.
— Откуда ветер дует… — шептала Авигея вызванной фельдшерице, уютной, с прохладными серыми глазами.
— Тс-с-с, — набирая раствор в шприц, успокаивала ее фельдшерица.
После весенних каникул Роза пошла в школу, в которой училась большая часть детей из нашего двора. Школа была старая, из красного кирпича узорчатой кладки, с небольшой спортплощадкой. Роза на эту площадку, впрочем, не ходила, от физкультуры ей добыли на всякий случай освобождение. Школа считалась специальной, с немецким уклоном. Языку предков Доры Михайловны здесь учили так основательно, что даже все надписи на дверях кабинетов были на немецком: «Lehrerzimmer», «Biologie», «Speiseraum» [2]. Роза поначалу очень боялась заблудиться среди непонятных слов и незнакомых детей. На переменах она отсиживалась в классе, вперив жгучий взгляд в выемку на парте, куда полагалось класть ручку, чтобы не скатывалась. Боялась, что если выйдет в коридор, то класса своего среди всех этих шпайзераумов уже не найдет. Классная руководительница умилялась — дикарка, настоящая дикая Роза, тогда как раз шел такой сериал. В нем женщина средних лет, с тугими кудрями, похожими на Розины, играла юную девочку, и классной руководительнице это казалось страшной глупостью, но она, конечно, все равно смотрела.
А потом школьная рутина затянула и успокоила тревожную новенькую. К радости Доры Михайловны, Роза на удивление быстро адаптировалась и стала на уроках немецкого распевать вместе со всеми: «Guten Tag! Ich heiße Uta. Uta heißt auch meine Mutter…» [3]
Что касается ответной реакции, то нельзя сказать, чтобы класс принял Розу с распростертыми объятиями, но ее не обижали. Не было ни дерганья за косички, ни битья портфелями, ни подножек, чтоб летела белая ворона между партами, — всего того, о чем вспоминают выросшие странные девочки, а некоторые и присочиняют, но осуждать их нельзя, не от хорошей жизни выдумывают они себе прошлое пострашнее. Розу признали странной — не без способностей, но странной — и отпустили с миром на заднюю парту. Диковатый ребенок, замкнутый, говорили Доре Михайловне на родительских собраниях. Но она же новенькая, им всегда сложно.
Ада относилась к Розе примерно так же, как одноклассники, — куда только делась ее первая наивная радость от появления дома новой девочки, да еще приемной, да еще такой красивой. Они, конечно, ходили вместе и в школу, и гулять — хоть Ада и норовила убежать с друзьями-подружками, оставив Розу где-нибудь на качелях, — но настоящей девчачьей дружбы не разлей вода, с болтовней до хрипоты и смехом до икоты, у них не получалось. Как будто стеснялись друг друга — а может, так и было. Что-то стояло между ними тонким прозрачным барьером, и каждая думала, что не нравится другой.
Все изменилось во время летних каникул, в один августовский вечер, когда бездачная дворовая компания уже набегалась, исчерпала игровой репертуар и расходилась по домам. Вейсы в тот год тоже не снимали дачу, но Аде даже нравилось, что можно все лето не расставаться с друзьями.
Ада зашла в свой подъезд в одиночестве. Она толкнула тяжелую дверь и прошлепала мимо всегда закрытого входа в подвал к лифту. Лестница закручивалась винтом вокруг обтянутой сеткой-рабицей шахты, и надо было подняться по ступенькам на площадку первого, нежилого этажа. Тугая пластмассовая кнопка зажглась под пальцами красным, и противовес, похожий на огромную стиральную доску, поехал вверх — лифт был на последних этажах.
Зашуршали торопливые шаги — кто-то спускался по лестнице. Ада отошла к почтовым ящикам и машинально скрестила руки на груди. Дора Михайловна всегда учила: нельзя заходить в подъезд с незнакомыми взрослыми, и в лифте с ними ездить тоже нельзя. Но она же и не заходила, незнакомый взрослый сам спустился — Ада уже видела, что это дядечка в белой рубашке и в шляпе, похожей на папину. Не выбегать же теперь ни с того ни с сего из подъезда — дядечка подумает, что она трусиха полоумная.
— Здрасьте, — пискнула Ада, когда дядечка проходил мимо. Тот кивнул в ответ. Вот, сейчас он пройдет мимо и спустится вниз, к двери, обычный дядечка, совсем нестрашный, кивнул же, и лифт сейчас уже приедет…
Ада не успела понять, в какой момент дядечка бросился на нее. Он навалился сзади, плотно зажал ей рот и поволок вниз, к всегда запертой двери подвала. Ада, шалея от ужаса и задыхаясь, взбрыкивала голыми ногами, а дядечка сосредоточенно пыхтел и тащил ее, точно живая и перепуганная Ада была увесистым неодушевленным предметом, бревном, мешком…
И вдруг Ада упала на пол, судорожно глотая воздух и заходясь от рева. Все вокруг превратилось в мельтешение темных и светлых пятен, хотелось бежать и орать, орать и бежать куда-нибудь, к маме, подальше. Но ноги словно затекли, она их не чувствовала, хотя только что из последних сил болтала ими в воздухе. В ушах звенело от собственных рыданий, а еще откуда-то доносился монотонный стук — звонкий поначалу, он становился все глуше, все мягче.
Когда окружающий мир чуточку прояснился, Ада увидела Розу. Та замерла у подъездной двери, вытянувшись в струнку и по-звериному оскалившись. Ноздри трепетали, Роза глубоко дышала: вдох, выдох, вдох… Будто готовилась заниматься гимнастикой. А в ее широко раскрытых остановившихся глазах горел черный огонь — вот тогда Ада увидела черный огонь впервые. Он слепил, как вольтова дуга, и Ада, заслоняясь рукой, отвернулась.
Дядечка, который напал на нее, теперь стоял у обшарпанной стены подъезда и бился о нее головой. По стене, собираясь ручейками в стыках между кирпичами, бежала кровь.
— Идем. — Роза протянула Аде руку, та поднялась и еле удержалась на ватных своих ногах. — Идем, а то увидят…
Неизвестного мужчину из третьего подъезда дома с мозаикой увезла «скорая». Когда за ним приехали, у него уже не было лица, а в стене образовалась вмятина. Потом еще неделю дворовые мальчишки соревновались в том, кто лучше воспроизведет губами и языком тот влажный арбузный звук, с которым он впечатывался в стену. Говорят, и в карете «скорой», и в приемном покое неизвестный продолжал биться головой обо что придется. Его должны были отправить в психбольницу, но не успели — он умер. И даже в последних судорогах по-прежнему колотился головой о носилки.
Роза и Ада сидели на крыше гаража до темноты, пока Дора Михайловна не вышла их искать. К тому времени обе уже успокоились. Только Ада была вся в синяках и в пятнах от зелени — она срывала с ветки над гаражом листья и упорно терла ими руки, лицо, живот — там, где хватал дядечка. Доре Михайловне она сказала, что упала с гаражей, Роза молча кивнула.
— Ужас, какой ужас, — всполошилась Дора Михайловна, но даже не стала особо их ругать. Она уже знала, что в подъезде поймали сумасшедшего, видела, как отмывали от крови стену и пол, и тихо радовалась, что девочки загулялись и не застали всего этого.
Перед ужином их отправили мыть руки, и Ада, с отвращением разглядывая в зеркале над раковиной свое покрасневшее, опухшее от слез лицо, шепнула:
— Никому не говори. Никогда. Обещаешь?
Роза, не глядя, подцепила ее мизинец своим и несколько раз качнула:
— Ты тоже. Никому и никогда.
— Клянусь! — Ада вдруг обняла ее, уткнулась лицом в шею и снова начала реветь. А Роза тщательно, словно это нисколько ей не мешало, продолжала мыть руки.
Роза Ада. Часть 2
Спустя пять лет к Розе в нашем дворе привыкли окончательно. Будто всегда были у Доры Михайловны две удивительно непохожие друг на друга дочки, одна — негатив другой. Будто не привозили Розу в кресле-каталке не то из Самары, не то из Саратова, а деревья у нас во дворе всегда были в уродливых наростах от корней до самого верха. И липовый цвет всегда горчил и не годился в чай.
Совпадение это или нет, но двор наш за эти пять лет пришел в упадок, и нам уже казалось, что так тоже было всегда. Всегда дома были грязными и обшарпанными, прорывало трубы, вышибало пробки, лифты застревали между этажами и падали в шахты, куски лепнины и целые балконы отваливались на головы случайных прохожих. Говорили, что это просто такое время, сейчас все сыплется, и то ли рушится навсегда, то ли, наоборот, обновляется, сбрасывает старую кожу. Мы верили во все варианты сразу. Мы привыкли, что обычно в итоге происходит нечто среднее.