Лев Вениаминович слушал его рекомендации, держа в одной руке телефонную трубку, а в другой — крепко присоленный кусок курника. Задумался, глядя на курник и предвкушая хруст черных крупинок на зубах. Откусил, поблагодарил с полным ртом выдающегося специалиста и, пыхтя, побрел в ванную делать полезные обтирания.
В последний раз Лев Вениаминович спустился на лавочку в начале августа, чтобы понаблюдать, как Агафья Трифоновна снимает со своего огорода первый небольшой урожай. Одинокого философа трудно было узнать. Свое бочкообразное тело он нес с усилием, шумно выдыхая и поддерживая рукой спину, как женщина на сносях. Красное лицо лоснилось от пота, губы блестели, словно он только что поел жирного. Даже шерстяной беретик, который Лев Вениаминович носил круглогодично, теперь был ему как будто мал.
Мимо как раз шла Авигея, бабушка из семейства гадалок, сухая и прямая, вся, в противоположность уютно округлой Агафье Трифоновне, состоявшая из костей и пергаментной тонкой кожи. Она носила столько тяжелых серебряных перстней — с какими-то змеями, орнаментами, звериными головами, — что пальцы не смыкались. Увидев отдувающегося Льва Вениаминовича, Авигея всплеснула руками, зазвенела кольцами и от дежурных «сколько лет, сколько зим» быстро и бесцеремонно перешла к советам, как снизить давление, уровень холестерина и вообще поправить здоровье.
— В таблетках отрава одна, — сказал Лев Вениаминович и недовольно икнул. — Всегда травами лечились. Даже собака, если болеет, травку нужную жует. А нас таблетками с детства пичкали, и глядите…
Он не справился с одышкой и откинулся на спинку лавочки, с умилением глядя на Агафью Трифоновну.
— Да вы хоть… вы… — Авигея, при всех ее странностях, была женщиной городской, обремененной знанием общедворового этикета, и советовать чужому человеку поменьше есть ей было неловко. — Вы и ешьте травки полезные, салат вот хорошо, морковку...
— Я разве баран, чтоб сено есть? Человеку надо есть плотно. Силы должны быть для работы. Это вы в городе диеты придумали от безделья. А в деревне мужик встанет затемно, трудится не покладая рук, всё на нем. И потом салат жевать?
— Так вы же не в деревне! — звякнула кольцами немного обиженная гадалка.
— А может, это пока только. Может, скоро перееду.
Агафья Трифоновна возилась на грядках, поглядывала на них лучистым глазом. Тощая городская ведьма зыркнула в ее сторону, сплюнула — быстро и тихо, чтобы Лев Вениаминович не заметил, — и, кивнув на прощание, зашла в подъезд.
Поднявшись к себе на седьмой этаж, Авигея первым делом, не снимая туфель, раскинула на Льва Вениаминовича карты. Раз, другой. Выходило что-то смутное и, кажется, нехорошее. Пиковый валет, незваные гости, черный сон, сердце в чужих руках и польза для всех. Польза для всех немного успокаивала. И как он с ней разговаривал, как смотрел, грубиян. Я вам не баран, говорит. Даже не улыбнулся ни разу.
И Авигея решительно смешала карты — будь что будет.
Сонный паралич продолжал одолевать Льва Вениаминовича, и он, уже не боясь этого странного состояния и не выбиваясь из сил в попытках разбудить спящее тело, начал приглядываться к тому, чем наполнял комнату его наполовину бодрствующий мозг. Для этого он старался ложиться на спину, головой на горку заботливо взбитых Агафьей Трифоновной подушек, чтобы обеспечить себе наилучший обзор.
Сначала он стал замечать посторонние запахи. То вдруг веяло откуда-то, хотя окно было закрыто, скошенной травой. То лицо обволакивал запах застоявшейся воды, грязи, ряски, болота, и даже воздух как будто сгущался, становился влажным. Или остро пахло грибами — не сушеными, которых у Агафьи Трифоновны был целый мешок, а свежими, млечными груздями, рыжиками и волнушками. В холодную засолку бы их, томился Лев Вениаминович и пытался разлепить губы, чтобы позвать Агафью Трифоновну. Пусть она срочно соберет эти грибы, засыплет черной земляной солью и под гнет, где-то в шкафу есть оставшийся от матери чугунный утюжок… Шепчущие тени продолжали сновать вокруг, но они ничем не пахли и уже вызывали не страх, а досаду, как настырные комары или слепни.
А потом Лев Вениаминович увидел поле. Стены комнаты растворились, и остался паркет, который переходил в комковатую голую землю. Почему здесь ничего не растет, безмолвно возмутился Лев Вениаминович, неужели забросили?..
Вороны падали с неба на пустую пашню и выклевывали что-то из земли. Накрапывал дождь, но Льва Вениаминовича защищал парящий над диваном прямоугольник городского потолка. А потом, еще чуточку приподняв тяжелые веки — в полусне это всегда было необычайно трудно, и он даже задумывался, не был ли сонным паралитиком пресловутый Вий, — одинокий философ разглядел ползающую по мокрой земле человеческую фигуру. Коренастая, замотанная в тряпки, она вместе с птицами выискивала что-то в земле и ела.
Льву Вениаминовичу стало не по себе — телефонный знакомый, выдающийся врач-уролог, рассказывал, что в полусне к людям часто являются их худшие кошмары: разлагающиеся мертвецы, пляшущие черти, ведьмы и домовые, которые садятся на грудь и душат. Пока Морфей Льва Вениаминовича миловал, но ползающий в грязи и жадно что-то жрущий человек выглядел жутковато. Пора было возвращаться в безопасную явь. Лев Вениаминович напряг голосовые связки, разлепил губы и издал еле слышный сип. Это требовало такого усилия, словно глубоко внутри он на самом деле кричал во весь голос. Обычно от этого он сразу же просыпался.
Фигура выпрямилась и обернулась, как будто услышала этот внутренний крик. Паника тугим ледяным клубком прокатилась по животу Льва Вениаминовича и ткнулась в ребра. Фигура оказалась бабой в сером изношенном платье с высоко задранным и подоткнутым подолом. Лев Вениаминович отчетливо видел наплывы дикого мяса у нее на ляжках. Баба зачем-то вытерла руки о раздутый живот и пошла прямо к нелепо застывшему посреди поля дивану. От нее так и разило крепким потом и какой-то бессмысленно враждебной, животной силищей. Суматошно каркали вороны. У бабы было круглое большое лицо, похожее на картофелину, низкий лоб прятался под туго повязанным платком, а тонкогубый, но широкий, как у лягушки, рот был перемазан в земле. Черные пузыри слюны ползли по подбородку, маленькие глазки бабы смотрели тускло и неподвижно, как будто ей не было до Льва Вениаминовича никакого дела, но она уверенно шла прямо на него, все быстрее и быстрее. И, продолжая работать челюстями, жевала на ходу с размеренным хрустом.
Лев Вениаминович распахнул глаза и закричал изо всех сил — голос оказался ломкий, тонкий, как у подростка. Но спальня вернулась на место, стены схлопнулись, и не было больше ни поля, ни птиц, ни феноменально уродливой бабы, которая, кажется, жрала землю. Похолодевший и дрожащий после кошмара, Лев Вениаминович перевернулся на бок и схватил первую попавшуюся книгу. «Мировоззрение Эрнста Маха». Боже, как хорошо…
И тут он услышал голоса с кухни. Голосов было определенно два. Ворвались, просочились, выломились из страшного пространства полусна, где даже шаманы бродят с опаской… Иррациональный ужас вновь обуял Льва Вениаминовича, он отбросил Эрнста Маха, поспешно накинул халат и бросился на кухню. То есть это ему показалось, что бросился — он медленно и старательно нес свое раскормленное тело, держась за стены и одышливо пыхтя.
На кухне за столом действительно сидели двое — спиной к двери расположилась уютная Агафья Трифоновна, она пила цикориевый кофе, «грешок» свой. А напротив сидела… та самая бабища с круглым лицом, похожим на картофелину, в которой худо-бедно проковыряли темные глазки и ноздри. Она по-прежнему жевала, тускло и враждебно глядя на Льва Вениаминовича в упор. Полусон не заканчивался.
Боль вгрызлась Льву Вениаминовичу в левую половину груди, нашла в обильных телесах лопатку и звонко щелкнула по ней. Одинокий философ начал шумно оседать на пол.
— Ой! Ой! — засуетилась Агафья Трифоновна, которую он чуть случайно не придавил.
— Не гомозись, — хмуро ответила бабища и ухватила Льва Вениаминовича под мышки. — Под гузно его примай.
С этого для Лев Вениаминович слег. «Скорую» сам велел не вызывать — хотя Агафья Трифоновна с незнакомой бабищей вроде и не предлагали. Раздышался потихоньку, отоспался, всякий раз чувствуя после пробуждения, что подушка и край пододеяльника пропитались болезненной кислой испариной. Потом позвонил своему выдающемуся урологу, тот спросил, как с мочеиспусканием, и утешил: нервы всё и психосоматика, боль в груди от сильных переживаний даже опытные врачи иногда принимают за симптом сердечного приступа, а пациент здоров и бодр, просто нервы ни к черту. Свежий воздух, исключить соленое, острое и алкоголь, принимать пустырник, обтираться холодной водой…
Лев Вениаминович с тоской посмотрел на вздымавшуюся под лоскутным одеялом гору собственного тела.
Бабища оказалась самая обыкновенная, из плоти и крови. Агафья Трифоновна звала ее Дунькой или Дунищей.
— А племяшка моя, по хозяйству шуршать, — спокойно объяснила она появление Дунищи в квартире. — Я уж старая стала.
По хозяйству Дунища и впрямь шуршала отменно — подметала, мыла, выбивала, просушивала, полола и поливала огород. Даже счета за квартиру научилась оплачивать в сберкассе, а еще менять лампочки и чинить пробки, когда вылетали. Разговаривала Дунища мало и по существу, только Лев Вениаминович ее почти не понимал.
— Дыли подыми, — говорила она, когда мыла пол в его спальне, и Лев Вениаминович покорно убирал тумбообразные ноги.
А если он начинал протестовать — что ему надо в туалет, к телефону, на моцион, ему велели гулять на свежем воздухе, так можно хотя бы у окна посидеть, — Дунища добавляла:
— Не телепайся.
Ему вообще поначалу очень тревожно было находиться рядом с Дунищей. Слишком много сильных, будоражащих запахов принесла она с поля, по которому гуляла в его полусне. От Дунищи пахло мокрой землей, навозом, ядреным потом, и еще шел от нее тот крепкий телесный дух, который Лев Вениаминович стыдливо называл про с