а лавочку у подъезда. Старушки, которые уже были на посту и обсуждали свежие слухи — а слухи были богатые, два человека пропали бесследно за одну ночь, — удивились ее бледности и слабости. Но Досифея, безмятежно зевнув, посетовала на давление — мол, всегда с ней такое к перемене погоды, — и со всем усердием занялась тем, что ей и прежде отлично удавалось: начала добавлять к слухам и пересудам всякие нужные подробности.
И к полудню все дворовые пенсионерки уже знали, что странные беды обрушились на двор потому, что сейчас полнолуние, да не простое, а редкое — брусвяное, то есть, значит, кроваво-красное, так его в старину называли. На брусвяное полнолуние, которое раз в сто, а то и в двести лет бывает, вопиет с неба кровь убиенных во всех войнах, и надо следить за детьми, особенно за мальчиками, не отпускать их от себя. Всем надо быть очень осторожными, а главное — занавесить в домах зеркала, потому что из них на брусвяное полнолуние глядят по ночам убитые солдатики и зовут к себе. Оттого и Вера с учителем пропали, и слесарь из ЖЭКа сошел с ума, да так, что бригада «скорой» еле сняла его, вопящего, со шкафа — в зеркало они заглянули в неурочный час, увидели мертвых, а те их и поманили.
Густые зимние тучи низко плыли над нашим двором, щедро осыпая его колючим снегом, и никто не мог точно сказать, есть ли там, за ними, полная луна, и брусвяного ли она цвета. Особо скептичные заглянули в отрывные календарики с фазами Луны и посмеялись над наивными старушками — мол, полнолуние только через два дня, и никакое оно не брусвяное, обычное, облапошила вас гадалка-шарлатанка в очередной раз. Но многие поверили и занавесили зеркала в своих квартирах.
А Пелагея, оставив дочку на теток и двоюродных сестер, поехала на могилу к бабке Авигее. При жизни Авигея не чтоб ее любила, звала поскребышем, почти ничему не учила и явно предпочитала ей старших внучек, Пистимею с Алфеей. Но все-таки жалела — то ли потому, что Пелагея сиротка, без матери росла, то ли чуяла, что ей потом на долю выпадет. Звала Полюшкой. А еще Авигея любила ей косы заплетать — волосы у Пелагеи были тяжелые, русые, не с золотинкой, как у старших внучек, а как будто с еле уловимой прозеленью.
Могила Авигеи была у самой кладбищенской ограды, под старой липой. Пелагея положила на снег две розы — гвоздик Авигея не терпела, — присела на холодную скамеечку и принялась просить бабку о помощи. Каялась мысленно, что открыла зеркальный коридор, — ведь и бабка, и тетки предостерегали, рассказывали, как это опасно. Но ведь она, Пелагея, так истосковалась одна, так хотелось ей знать, что ждет ее в будущем суженый-ряженый, лучше прежнего — а мысли все были о трусливом Ваське, чтоб ему пусто было, и любит она его до сих пор, и ненавидит, подлеца, и тяжко одной, бабушка Авигея, ох как тяжко…
С липы спорхнула на надгробие маленькая птичка. Пелагея сперва решила, что это воробей, потом пригляделась — голова у птички ярко-красная, грудка белая, на крыльях нарядные желтые полоски. Щегол. Бабка давным-давно, когда Пелагея еще горшок осваивала, держала певчего щегла в клетке на подоконнике.
— Бабушка Авигея? — выдохнула Пелагея вместе с облачком пара.
А щегол засвиристел и стал прыгать по надгробию, сбивая тоненькие полоски снега, которым была покрыта отполированная плита. Пелагея взглянула на зеркальный мрамор и увидела в нем смутное свое отражение — один силуэт. Посмотрела по сторонам — нет щегла. Наверное, на липу к себе вернулся.
— Бабушка?..
Что-то еле слышно зазвенело в неподвижном морозном воздухе. Словно стукались друг о друга тяжелые серебряные кольца, которых Авигея носила столько, что пальцы не смыкались.
Вернувшись с кладбища, Пелагея проскользнула в свой уголок за ширмой, посмотрела, как спит дочка, раскинувшись в кроватке, и тоже улеглась. У нее почему-то совсем не осталось сил, будто она не на кладбище ездила на метро, а ходила за тридевять земель, истоптав, как и положено, по дороге железные башмаки.
А проснувшись, Пелагея обнаружила, что ее волосы аккуратно заплетены в две косы и завязаны атласными ленточками — как бабушка Авигея делала. Тогда она отправилась на кухню, где гремели сковородками Досифея с Матеей, и все им рассказала — и куда ездила, и что делать собирается.
— С ума спятила! — охнула Матея, услышав, что младшенькая задумала. — Фея, слышала дуру?!
Досифея жарила беляши и молчала.
— Мне бабушка подсказала, — тихо и упрямо ответила Пелагея, глядя себе под ноги, на ромбики кухонного линолеума.
— Бабушка уж год как в могиле гниет, язык черви отъели, нечем ей подсказывать!
— Не смей так о матери! — замахнулась на нее прихваткой Досифея.
— Не за ту беспокоишься, матери-то все равно… — Матея встретилась со старшей сестрой взглядом и умолкла. Глаза Досифеи так потемнели, что казались совсем черными, тусклыми. — Эту лучше вразуми, пока живая!
Досифея снова склонилась над сковородой. Матея зашипела, точно ее тоже в масле жарили, усадила Пелагею за стол и раскинула перед ней карты. Пелагея не шелохнулась, крепко сжав обветренные с мороза губы. Матея толкнула ее локтем:
— Открывай, на тебя расклад.
Пелагея открыла — выпал шут с зеркалом и ведьмина смерть. Матея зажгла папиросу, забыв о сестрином запрете курить на кухне.
— Фея, скажи ей!
— Я тебе скажу — на лестницу иди. Нечего дымить.
— А я поняла-а! — протянула вдруг Матея, наставив на старшую гадалку тлеющую папиросу. — Испугалась ты, значит. Зассала! На девчонку все свалить решила!
— Она позвала, ей и прогонять сподручнее, — Досифея выложила беляши на тарелку, накрыла полотенцем, тщательно смазала сковородку маслом для новой партии.
— Ты старшая! Ты главная! — бушевала Матея, торопливо затягиваясь. — Видела бы мать, как ты за пигалицей прячешься, за неумехой, она бы…
Досифея схватила теплое от беляшей полотенце и, молча хлестнув Матею по лицу и по рукам, вытолкала ее из кухни взашей и захлопнула дверь. Потом уселась, тяжело дыша, за стол рядом с Пелагеей.
— Масло горит, — сказала Пелагея.
— Пусть его… — Досифея помолчала. — Справишься? У Матейки язык без костей, но дело ведь говорит.
— Ты же не справилась.
Старшая гадалка вздохнула.
— Кому ж еще…
— Ты хоть знаешь, кого позвала? Кто он?
— Знаю. — И впервые за все это время Пелагея улыбнулась, зеленые искорки заиграли в ее водянистых глазах. — Шут он ряженый. С зеркалом.
— Ой ты, Поля, дура…
— Маленькую только берегите, — снова опустила голову Пелагея.
— Типун тебе на язык! — рассердилась Досифея. — Ишь, пионерка-героиня выискалась… С тобой пойду, поняла? — Она отошла к плите, вернулась и поставила перед племянницей блюдо с горячими беляшами. — Ешь давай! Отощала, соплёй перешибешь…
Зашло солнце, Досифея стала тряпки с зеркал снимать — и увидела прозрачные ручейки трещин. Все битыми оказались, кроме того, в большой комнате, которое она на пол положила. Пришлось Алфее с Пистимеей бежать к соседям, одалживать у них настольное.
Матея, которую старшая гадалка с кухни выгнала, ушла куда-то и до сих пор не вернулась. Видно, сильно обиделась.
Досифея с племянницей установили зеркала — на настольное пока кофточку чью-то набросили, от греха подальше. Поставили свечи, разложили на столе угощение — яблоки, конфеты и тарелку с беляшами, это Досифея настояла. Сама она насыпала вокруг стула, на котором Пелагея должна была сидеть, и чуть поодаль, где сама караулить собиралась, круги из четверговой соли. Пелагея еще посмеивалась — смотри, мол, не сыпь так густо, яичницу солить нечем будет. У Пелагеи нос заострился, глаза блестели, будто от жара, но она бодрилась изо всех сил. Волосы, заплетенные в косы, лежали на плечах, и она украдкой подносила пушистые кончики к лицу, прижимала к губам атласные ленты, точно это обереги были.
Досифея вокруг своего места разложила пучки трав, куколок тряпичных, узелки неведомо с чем, веник тоже принесла, гвозди медные и череп птичий с крючковатым клювом — ястребиный, наверное. Перед зеркалом воткнула в щель между половинками столешницы острием вверх толстую иглу — такие еще цыганскими называли, — пошептала над ней. А на иглу надела серебряное кольцо со змеиной головой — единственное, которое вместе с Авигеей в гроб не положили.
Наконец сдернули с зеркала кофточку, зажгли свечи, Пелагея уселась на свое место и, жадно вглядываясь в зеркальный коридор, трижды повторила:
— Суженый мой, ряженый, приходи ко мне ужинать…
Было тихо, на улице лаяла собака.
— Беляшами пахнет, сил нет, — наморщила нос Пелагея.
— Молчи. Так придет быстрее, он всегда голодный.
— Ряженый, приходи…
Длинная рука бесшумно высунулась из зеркала, попыталась схватить яблоко — и наделась ладонью на цыганскую иглу, острие прошло насквозь и вышло с тыльной стороны. Раздался пронзительный, почти человеческий крик, перешедший в рычащий визг забиваемой свиньи… Вот тут-то и надо было Досифее броситься на помощь со всем своим инвентарем, с медными гвоздями и птичьим черепом в первую очередь. Но гадалка оцепенела, застыла соляным столпом, глядя, как корчится и кричит в зеркале ее меньшая сестра, Пелагеина мать, которая много лет назад поехала с друзьями на подмосковную дачу, сиганула в реку с мостков и всплыла только на следующий день ниже по течению, синяя и распухшая…
Игла выскочила из щели, бабкино кольцо слетело с нее и со звоном покатилось по полу. Пелагея подалась вперед и схватила Ряженого за омерзительно мягкое, будто резиновое запястье. Он протянул другую руку, пытаясь разжать ее пальцы, Пелагея ухватилась и за нее и, упершись пятками в пол, тяжело дыша сквозь стиснутые зубы, тянула Ряженого на себя, вытаскивала его из зеркального коридора. Вот показался из зеркальной глади подергивающийся нос, вот — морщинистый, будто смятый лоб, а под ним дико вращающиеся глаза… мамины глаза, только Пелагея об этом не думала, она знала, что это — Ряженый, нацепивший и изуродовавший мамин облик.
Досифея наконец очнулась, бросилась к столу — и в этот момент Ряженый, распялив рот в ухмылке, вывернул свои резиновые щупальца, сам ухватил Пелагею за руки повыше локтей и резко дернул на себя. Мелькнули в воздухе косы и подошвы тапочек, заметался по комнате крик «Тетя Фея!..» — и Пелагея исчезла в зеркале, оставив на краешке деревянной рамы, за которую зацепилась боком, клочок пестрой юбки и пятнышко крови.