Но однажды барак все-таки привлек к себе внимание. Более того — он прославился. И даже, говорят, вошел в позднейшие городские легенды — хотя, возможно, его перепутали с другой развалюхой, старым детским садом в соседнем квартале, где однажды воспитательница во время тихого часа повесила семерых детей, а потом повесилась сама.
Так вот, тот детский сад и наш барак — это совершенно разные здания.
Началось все в коммуналке на первом этаже, которая из-за всяких расположенных по соседству технических помещений была поменьше остальных. Жильцами она, правда, все равно была набита плотно, под завязку, но жили дружно. Многие обитатели более респектабельных домов считали, что барачные коммуналки населены сплошь деклассированными элементами, пьющими и нищими, вдобавок еще и наверняка отсидевшими — а кто еще согласится там ютиться. Особо трепетные мамочки даже запрещали детям играть рядом с бараком, но тщетно — там были лучшие места для пряток. Детские крики под окнами крайне раздражали пожилых супругов Сырко, живших в той самой коммуналке на первом этаже, в ближайшей к входной двери комнате. На табличке под дверным звонком значилось, что к Сырко нужно звонить один раз, поэтому все малолетние хулиганы, звонившие в дверь и убегавшие — просто так, из незамутненной детской вредности, — тоже, как правило, приходились на долю супругов и вынуждали кого-нибудь из них плестись к двери и смотреть в глазок — только чтобы убедиться, что лестничная клетка пуста. По слухам, супруги ненавидели детей настолько, что Сырко-муж лично под покровом ночи раскидывал на близлежащей детской площадке гвозди и осколки стекла, а качели мазал дегтем. Правда, никто не мог похвастаться тем, что лично напоролся на гвоздь или испачкал юбочку, но многие рассказывали, как друг одного знакомого сильно порезался стеклом в песочнице, и пришлось зашивать, а сестра одноклассника наступила на гвоздь, и он вонзился ей в ступню на всю длину…
Так или иначе, Сырко-муж, располагая как пенсионер большим количеством свободного времени, целыми днями покрикивал на особо шумные детские компании из окна, выражений особо не выбирая. Его супруга пыталась воздействовать на юных варваров морально, походя к ним и объясняя, что нельзя ломать ветки, нельзя кидаться песком, нельзя драться, нельзя громко вопить, нельзя гонять голубей, нельзя бросать мяч, нельзя лазать по деревьям… Дети из нашего двора очень боялись супругов и, разумеется, подозревали в них маньяков.
К их соседу Рему Наумовичу относились совсем по-другому. Рем Наумович тоже был человеком пожилым, инженером на пенсии, но сохранил гибкость ума, почти юношеский энтузиазм и, что самое главное, страсть ко всяческому изобретательству и рационализаторству. Он постоянно писал в газеты и журналы, в рубрики «Маленькие хитрости» и «Домашний мастер», а если его советы публиковали — вырезал их и бережно хранил в особой папке. К примеру, для безопасного хождения по льду Рем Наумович придумал приклеивать к подошвам сапог наждачную бумагу. Мух и комаров инженер советовал истреблять бадминтонной ракеткой, обмотанной липкой лентой, — это было гораздо эффективнее, чем караулить каждое залетевшее в дом насекомое с мухобойкой или ждать, пока они сами сядут на ленту. А рачительным хозяйкам рекомендовал положить почти пустой тюбик с кремом или зубной пастой на доску и с усилием прокатить по нему от нижней части к крышечке чем-нибудь цилиндрической формы — например, батарейкой, — чтобы сберечь и легко выдавить оставшуюся порцию ценного вещества. Для любимого кота Барсика Рем Наумович соорудил лесенку в одну доску от земли до своей форточки, а форточку оборудовал вращающейся дверцей, которую зимой можно было с легкостью заменить особой заслонкой, чтобы избежать потери тепла. Детей изобретатель обучал удивительным фокусам вроде того, как протолкнуть в бутылку яйцо, и почитался колдуном, но добрым.
Одно время кое-кто в нашем дворе был уверен, что Рем Наумович сойдется с другой обитательницей коммуналки на первом этаже, легчайшей старушкой Владленой Яковлевной. Уж очень хороша была Владлена Яковлевна с ее безупречной осанкой, всегда уложенной волосок к волоску прической и мечтательным, юным взглядом. И Рем Наумович с ней был неизменно галантен, чинил в ее комнате шкафчики, вкручивал лампочки и устроил на карнизе для штор веревочный механизм, чтобы их можно было открывать и закрывать, дергая за шнурок. Даже имена у Рема Наумовича и Владлены Яковлевны удачно сочетались, и она в честь Ленина была названа, и Рем расшифровывалось как «революция мировая». И что самое главное, так у них было бы целых две комнаты, это же почти настоящая отдельная квартира… Но что-то не заладилось — может, Владлена Яковлевна посчитала дело слишком хлопотным, может, они и вовсе не собирались выходить за рамки простых любезностей, а дворовые свахи-любительницы сами все за них придумали.
Две комнаты, то есть почти настоящую отдельную квартиру, занимали другие жильцы коммуналки, семья Кузиных. Правда, им все равно было там тесновато впятером. У Кузиных было трое сыновей, удивительно между собой похожих, чернявых, губастых, с лицами довольно нахальными или, как говорили у нас во дворе, «протокольными». Но в целом братья были вполне безобидными пацанами, и в детскую комнату милиции попадали не чаще остальных несовершеннолетних обитателей барака. Все, за исключением разве что родителей, постоянно путали их и называли собирательно: Артем. Братья Кузины давно к этому привыкли и откликались, хотя Артемом был, понятное дело, только один из них, средний. Кстати, именно он подговорил остальных ребят из барака проучить Люсю Волкову из дома с аркой, решив, что это она разорила их тайник за вынимающимся кирпичом. Но от Люси быстро отстали после того, как ее папа побеседовал с ними по-человечески.
Еще одна комната, у самого туалета, уже много лет была заколочена. Там провалился пол, да и размерами комнатушка была не больше кладовки, поэтому претендовали на нее только Кузины, и то безо всякого энтузиазма — изредка писали в ЖЭК, где от них вяло отмахивались. А когда-то, еще до того, как плесень окончательно съела доски, там жили старик и его внучка. Уже никто не помнил, как звали того старика, но рассказывали, что вида он был необыкновенного, как на дореволюционных фотографиях, и даже носил бакенбарды. По слухам, он был не то бывшим генералом, не то академиком, много лет отсидевшим в лагерях. Сам старик ничего о себе не рассказывал, жил тихо и умер тоже тихо, в любимом кресле с резными подлокотниками, которое занимало едва ли не половину комнаты. Внучка проснулась утром и увидела, что он сидит в своем кресле с почерневшим лицом и вывалившимся языком. А через неделю после похорон соседи услышали из комнаты жуткие хрипы, вбежали туда и увидели, как внучка бьется в том самом кресле, хватаясь руками за горло. Ее подняли, уложили на кровать, и она сразу затихла, а на шее у нее проступили темные кровоподтеки. После чаю с водкой и компрессов внучка шепотом рассказала, что впервые со смерти деда села в его кресло — и увидела его самого, уже изрядно подгнившего. Он молча ухватил ее за горло костяными пальцами и начал душить, а в его пустых глазницах тлели зеленоватые огоньки… Кресло в тот же день выбросили, засунули подальше в темную щель между бараком и жэковским особняком, а внучка вскоре уехала, никому не сказав новый адрес. Кресло долго гнило среди битого кирпича и сныти, самые отчаянные смельчаки из дворовых детей садились в него на спор, но мертвеца больше никто не видел.
А напротив заколоченной комнаты, через стенку от Владлены Яковлевны, жила сдобная и одинокая дама Лариса с дочерью, тоже сдобной и одинокой. Обе работали в местной булочной, что очень им шло, и пользовались популярностью. Супруги Сырко и Кузины-старшие с возмущением говорили, что к Ларисе постоянно шастают какие-то мужики, а это все-таки квартира, где живут приличные люди, а не проходной двор или того хуже. Владлена Яковлевна защищала Ларису — она, мол, женщина хорошая, работящая, да и в возрасте уже, не стала бы она развратом всяким заниматься, это не к ней мужики шастают, а, наверное, к ее дочери Наташке. Сходились на том, что шастают к обеим, и в глазах Сырко-жены и Кузиной одновременно вспыхивала жгучая зависть.
Вот такой расклад был в коммунальной квартире на первом этаже, когда все началось. И началось, как водится, внезапно — все у нас во дворе давно знали, что даже во сне следует сохранять бдительность и быть готовыми к тому, что в любой момент может произойти непонятное.
Глубокой ночью, когда все в квартире давно спали, в ванной комнате прямо из стены забил фонтан горячей воды. Коммуналку заволокло паром, в котором метались ошалевшие жильцы, ничего спросонья не соображавшие. Кто-то тащил ведра, кто-то спасал деньги и документы, кто-то искал в сыром мареве дорогу к входной двери. Главе семейства Кузиных, который пытался ликвидировать гейзер самостоятельно, обварило руки. В конце концов жильцы эвакуировались на улицу — благо было еще не холодно, конец августа, — и расселись там, нервно позевывая, на лавочках и на вытащенных в панике чемоданах. Рем Наумович оглаживал завернутого в шарф Барсика и с тревогой поглядывал на окно своей комнаты.
— Ну разве ж тут можно жить! — плакала сдобная Лариса, оставившая в комнате шкатулку со всеми жемчугами, янтарями и бабушкиными золотыми коронками. Ее утешали и соглашались, что жить в таких условиях, конечно, нельзя. Только на прошлой неделе в ванной сгорела водонагревательная колонка, плевалась сажей и кипятком, а теперь это…
Наконец бригаде сантехников удалось устранить течь, и жильцам разрешили вернуться обратно в квартиру. Кузина, Лариса и Наташка еще несколько часов возились в коридоре с тряпками и ведрами, Владлена Яковлевна пила корвалол, а Кузин-отец лежал в постели, уложив забинтованные руки поверх одеяла, кряхтел, стонал и матерился вполголоса.
Успокоилась коммуналка только к рассвету. И еще долго гудели и бурлили где-то внизу, в подвале, трубы, а в стенах потрескивало. Младший из братьев Кузиных, когда ему удалось наконец задремать, проснулся от отчетливого тяжкого вздоха над самым ухом. Батя опять страдает, решил он и тут же провалился обратно в сон, так и не успев вспомнить о том, что отец спит в другой комнате.