…Пройдет несколько лет, мои родители переедут учительствовать в другой край нашей области. А потом настанет такая пора, когда «наш дорогой Никита Сергеевич» рявкнет на партсъезде: что ж это мы, в коммунизм с попами должны войти? И снова станут закрывать храмы и превращать их то в склады, то в клубы. И мне (слава Богу, единственный раз в жизни, больше таких ужасов в моем родном краю не было тогда) доведется увидеть, как в Пскове взрывают красивейший, в стиле барокко XVIII века, храм — именно Казанской Божией Матери. И этот кошмар сольется с другим: у крестьян начнут отнимать личный скот, душить новыми налогами чуть не за каждую козу. И помнится отчаянный рев коров, согнанных с личных подворий на скотные дворы и подолгу остававшихся там недоенными и некормленными. Вот когда слова «крестьянство» и «христианство» вновь явили свою однокоренную суть…
…Но вот еще что окончательно убедило меня в том, что иконка Казанской в церковном музее — та самая «партизанская Заступница». Мне вспомнились слова Ивана Федоровича, сказанные им в том разговоре, в избе бабы Нади: «А знаешь, Николаич, она и впрямь какая-то чудодейная, Казанская эта, — не проявляется!». Отец не понял: «Как это — не проявляется?». Предсельсовета усмехнулся и пояснил: «Перед тем как наш отряд расформировали — кого по домам, кого в действующую армию, решили мы на память снимок сделать. Армейский фотограф нас и „чикнул“. А у Надежды-то в руках как раз наша Заступница была. Потом нам дали несколько фотографий: все стоим как живые, все хорошо вышли, а вместо лика Божией Матери — пустой квадратик. На всех фотках, веришь ли! Фотограф говорил: „Сам, дескать, не понимаю, как так получилось, несколько раз проявлял, а икону вашу будто кто-то то ли резинкой стирает, то ли смывает раствором каким. Не проявляется!“».
И я, и все мои московские гости запечатлели Казанскую своими фотоаппаратами, причем не только «мыльницами», но и «никонами», и другой могучей техникой. И освещение было почти идеальное. Но ни у одного из нас этот снимок не получился! Даже у знаменитого московского фоторепортера на снимке виден лишь раскрашенный самодельный оклад. Внутри же него — желтовато-белая пустота… Не желает партизанская Божия Матерь повторять свой лик на мертвой фотобумаге!
Но не это главное. Теперь, через десятилетия, эта икона, поистине народная, крестьянская, защищавшая своим Святым Покровом людей, вставших на битву против захватчиков-иноземцев, снова в храме. В воинском. И воины наших дней обращаются к Ней с молитвами о защите…
КРИТИКА
К 60-летию Великой Победы
Сергей ВикуловСЫН «ВДОВЬЕГО ПОЛКА»
Евгений Иванович Носов — в ту пору член редколлегии журнала «Наш современник», видя мои, главного редактора, затруднения с подбором литсотрудника для отдела поэзии, сказал мне:
— Возьми Лёшу Шитикова. Талантливый парень. Я занимаюсь с ним уже несколько лет и вижу: растет… А характер какой! Воспитанник «вдовьего полка», а это много значит. Он как раз в Подмосковье переехал, в Одинцово, чтобы поближе к литературному цеху быть…
Ну как было не прислушаться к совету такого человека, как Евгений Иванович Носов, — одного из самых надёжных соратников по журналу «Наш современник», искренне желавшему успехов ему в завоевании авторитета среди писателей и признания среди читателей. Взял. И не пожалел.
Алексей появился на свет 5 ноября 1939 года в семье рядового колхозника Федосея Никаноровича Шитикова. Едва научился произносить слово «мама», узнавать в лицо отца, грянула война. Великая война, какой на Земле ещё не бывало. А на великую войну и войско нужно было великое. Поэтому ни об отсрочке призыва, ни об альтернативной службе, чего добиваются нынешние призывники, для многодетного Федосея Шитикова в райвоенкомате не было даже и речи. Встал в строй вместе со всеми мужиками, осталась Дарья Лазаревна одна со звонкоголосой малышнёй, к которой вот-вот должен был присоединиться (и Федосей знал об этом) ещё один голосок…
Не боялись деревенские бабы рожать детей в те годы. А чего было бояться-то? Хлебушка, хоть и по трудодням, хватало; младших в яслях да в детских садах няньки пасли; старшие в школу бегали, в техникумах, в ФЗО учились; худо-бедно, а все одетые и обутые. Налаживалась жизнь, одним словом, а дальше сулилась стать и ещё лучше.
Но… война!
К лету 1943 года, когда Алёшке шёл четвёртый год, фронт докатился уже до курской земли и на какое-то время замер, затаился в виде Орловско-Курской дуги, оставив родное Алёшкино село Становое на другой, занятой немцами стороне.
Поразительна детская память — это замечено уже давно. Сделал такое открытие и молодой стихотворец: только взялся за перо — вот она, вся к его услугам, в мельчайших подробностях, в красках и звуках, память не только головы, но и сердца:
«Ничего, ничего не забыто, / Всё запомнил, хоть был мелюзгой: / Мать стирает бинты… аж корыто / Багровело от крови людской… / Как бинты мы потом относили / На заставленный койками двор, / Где солдаты, от ран обессилев, / Бились, бредили, звали сестёр, / Скрежетали зубами, срывали / С тел повязки, хрипели: „Воды-ы-ы!“»
Страшно было мальчишескими глазами смотреть на мучения умиравших от ран солдат…
А ещё страшнее — уже после изгнания немцев — идти «на дело» самому — воровать со скудной колхозной нивы колоски… «Заползёшь в пшеницу с тыла — / И стрижёшь, стрижёшь… / Мать кутью потом варила, / Унимая дрожь». Понимала, на мине мог подорваться её воробышек, как это случилось с дружком его — Петькой… Прошли годы и годы, а перед глазами всё стояла жуткая та картина: «Вёз он дровишки на санках — / Мины не смог миновать. / Как на кровавых останках / Билась тогда его мать!..» А ведь Петька звал и его в ту «ходку» за дровами.
А морозы всё крепчали. А с ними, вдобавок к голоду, прибавлялся ещё и холод: «Поостыла давно уже печь. / Под попонкою холодно стало. / Можно было б коптилку зажечь — / Прячет мать и кремень, и кресало».
Однажды довелось-таки ему и всей его ровне — сплошь безотцовщине — увидеть врага поверженным и пережить великое ликование, на какое только детская душа и способна:
Проводят вдоль деревни под конвоем
Фашистов, взятых нашими в полон.
Почуяв вражий дух, дворняжки с воем
Бросаются на них со всех сторон.
В шинелишках, с укутанными лбами —
Видать, февраль пробрал их до костей —
Они ползут устало и губами
Хватают снег со скрюченных горстей.
— В расход бы всех — ни дна им, ни покрышки! —
Ворчит мой дядя, волоча протез.
— Тра-та-та-та! — татакают мальчишки,
Как ружья, палки взяв наперевес.
Сбежав с крыльца, в фашистов лёд кидаю.
Кричит конвойный: «Мать, уйми мальца!»
Но лишь одно в тот миг я понимаю:
Они убили моего отца…
Убили!.. Как легко выкрикнуть страшное это слово, но как трудно поверить в него. Особенно мальчишке, которому самой ещё совсем-совсем недолгой жизнью определено верить в чудеса, в сказку с благополучным концом. Память сердца сохранила Алексею это чувство, и он с щемящей болью передал его нам в стихотворении «После Победы»:
С утра свои землянки покидая,
На большаке мы стайкой собирались
И ждали возвращения отцов.
Не веря в то, что без вести пропал он,
Я ждал отца. Его я видел в каждом,
Но всё меня никто не узнавал.
И вот однажды захлебнулось сердце:
Меня солдат хромой, но сильный-сильный
В степное небо на руки поднял.
Но он меня не целовал, а только
Легко прижал к щеке своей небритой —
И понял я, что это не отец…
Я до землянок проводил солдата —
Его там бабы, плача, окружили…
А я вернулся снова к большаку.
Таким запомнился конец войны Алёшке. Трагичен был её исход для каждой семьи села Станового, но для Алёшкиной — особенно. Погиб не только отец. «Под огнём великим» полегла «вся родня». «Брат лишь старший из боёв / Выполз инвалидом». Правда, осталась жива ещё сестра, но ей, как и матери, выпала доля «В послевоенной поре / тягловой лошадью быть». Вместе с вдовами-солдатками она целыми днями в поле. Ладно бы только тяжело — так нет, ещё и заботно: дома коровёнка недоёная… Пришлось Алёшке управляться с Зорькой самому…
Став взрослым, с грустью, но одновременно с улыбкой, вспомнил поэт, как нелегко далось ему это дело.
Не раз я рядом отирался,
Когда доила Зорьку мать,
А сам вот сел — и растерялся:
С какой же титьки начинать?
Тихонько взял одну щепоткой,
Но только дёрнул — дзыньк ведро!
И тут же — хлысть! — по шее плёткой,
Я — плюх — на локоть и бедро.
Память хранила так много из кровавых военных и страдных послевоенных лет, что тревожился: хватит ли жизни рассказать обо всём. А рассказать нужно было обязательно: сердце повелевало. Ведь что ни эпизод из той жизни — то подвиг, что ни человек — то характер…
Характер матери, например, олицетворявшей собою великих тружениц и терпеливиц — деревенских женщин, солдатских вдов: «И до сих пор, и до сих пор / Дрожат у нас сердца, / Когда заводит разговор / Мать с пиджаком отца». Проходили годы, а избыть до конца эту муку-печаль она так и не могла. Поэт для передачи её нашёл очень выразительный образ: «Ты была молодою: / Если хор запевал, / Голос твой золотою / Ниткой песню сшивал. / А пришла вдовья доля — / И погасли уста: / Чёрной ниткою в хоре / Грустный голос твой стал».
Чем ещё запомнился Алёшке конец войны и первые послевоенные годы? Больше всего вот этим: фронтовики и вдовы вместе пьют водку и плачут. Это было то самое состояние людей деревни, которое выразил в своём стихотворении-шедевре Михаил Исаковский: