т: «Бьет фашист прицельно и большими очередями». Я чуть приподнял голову и снова увидел, как с соседнего холма впереди с короткими перерывами бьет пулемет, вспышки от выстрелов сливаются в одно пламя. Видим, как падают наши солдаты. «Ставьте прицел на 600 метров и поднимайте пулемет с коробкой на край котлована», — говорю бойцам. Пулеметчики выкатили «максим» на бровку, подготовили рядом магазин с лентой. Я лег на пологий склон котлована, навел прицел и дал длинную очередь. Огонь с холма прекратился. «Точно цель накрыли», — доложил пулеметчик, наблюдавший за стрельбой слева от меня. Только он вымолвил эти слова, как вижу, что пулемет съезжает вниз прямо на меня и я не могу его остановить — руки не держат. Солдаты придержали пулемет и стащили меня вниз, на дно котлована. Затем туда же — пулеметчика, который не шевелился, и его помощника с раздробленной головой. Лежу на дне котлована, а из рукавов течет кровь. Солдаты разрезали рукава шинели, телогрейки, белья и забинтовали руки. Руки я вижу, но не чувствую их. Левая кисть висит — сустав разбит. В правой руке, как определили уже в медсанбате, перебита локтевая кость. «Немцы били по нашему пулемету с холмов справа и слева, — объясняет солдат. — Слава Богу, остался жив, а твоим помощникам — Царство небесное». Так пролежал я в яме, пока не отбили немцев.
Потом были госпитали, самый памятный — в Калинине (эвакогоспиталь № 2659). Правая рука, хотя и слабо, но все же через месяц-два начала понемногу работать, а левая долго еще была как неживая: разбит сустав, перебиты нерв и кровеносные сосуды.
Даже сейчас вспоминаются трудности того времени в связи с этими ранениями. Обе руки в гипсе. Я ничего не мог ими делать, ложился и поднимался с посторонней помощью. Умывали и кормили сестрички или няни.
В один из обходов хирург госпиталя определил: этому раненому, то есть мне, руку придется ампутировать. Вскоре в нашу палату зашла женщина — хирург нашего отделения. Она внимательно осмотрела мою руку и высказала мнение: хотя состояние действительно тяжелое, можно попытаться руку сохранить.
На другой день меня привели в операционную. Вошел хирург и приказал готовить меня к операции. Помня слова женщины-хирурга, я категорически отказался от операции и в возбужденном состоянии даже опрокинул поднос с хирургическими инструментами. Хирург вспылил и заявил, что снимает всякую ответственность за состояние моей руки и возможные последствия. И тут же приказал отправить «этого больного» из госпиталя с первым же санпоездом. Так я оказался в Москве, в госпитале в Марьиной Роще (санэвакогоспиталь № 2749). Руку мне сохранили, но предупредили, что лечение будет сложным и потребует длительной разработки. Из Москвы меня отправили на дальнейшее лечение санпоездом в Самарканд, где я находился до июля 1944 года в эвакогоспитале № 3964, откуда и был демобилизован по инвалидности.
Лишь через несколько лет нерв сросся, пальцы и кисть начали понемногу шевелиться. Однако это ранение до сих пор постоянно дает о себе знать…
Вот тут показывали по телевизору наших воинов в Чечне. Согласен: война на Кавказе и Отечественная война — принципиально разные войны, их даже сравнивать нельзя. Конечно, это другая война, иные объективные и субъективные причины, обстоятельства. Это все известно. Общее в них то, что гибнут наши солдаты и командиры, страдает гражданское население, разрушены населенные пункты. Но мы с вами не можем помочь нашей армии!
СЕМЕНОВ: Помочь армии! А как помогают инвалидам и участникам войны у нас? Слов много, а дел?! Вы знаете, что при начислении пенсий сэкономили на участниках войны — отменили в зачет стажа один год пребывания на фронте к трем годам. Лекарства разделили на платные и бесплатные. Платные — это импортные эффективные лекарства, как мне объяснил врач в поликлинике, а дешевые отечественные, менее эффективные, — для «льготников», как называют нас, участников войны. А пенсии разделили для «красно-коричневых» (это выражение первого президента России, «всенародно избранного» Ельцина, за которого голосовало менее трети населения) и для госслужащих России. Так вот, мои начальники отделов и экономисты теперь получают пенсии в два-три раза больше, чем бывший заместитель министра. Пришлось мне переоформить пенсию социальную на военную — как командира взвода.
Вы, наверное, поражаетесь моей резкости в оценке внутриполитических событий. Я остался минометчиком и не могу терпеть несправедливости, обмана и лжи. У нас в министерстве финансов ветеранов войны приглашают на День Победы. Угощают чаркой водки и дают немного денег, да еще требуют написать заявление. Я поэтому не хожу на эти встречи. Мне просто обидно и стыдно за ветеранов. Мне стыдно за наш народ, потому что он, потерявший в войне миллионы жизней, вставший грудью против фашистской чумы, позволяет над собой издеваться так называемой «демократической» власти и её телевидению!..
БЕЛЯЕВ: Может быть, я повторюсь, Виктор Николаевич, но роль младших командиров в Великой Отечественной войне трудно переоценить. Молодые лейтенанты внесли в общую Победу свой ощутимый вклад.
СЕМЕНОВ: Да-да, они не отсиживались в штабах или в обозе — почти всё время были на передовой… если не в госпиталях…
БЕЛЯЕВ: Маршалы и генералы разрабатывали стратегические и тактические операции, а кто их претворял в жизнь? Лейтенанты — командиры рот и взводов; вообще пехота, на которую легла вся тяжесть войны, обделенная заслуженными наградами. Посмотрите, с какой гордостью ветераны-пехотинцы носят орден «Отечественной войны», которым они были награждены за признание их ратного труда через пятьдесят лет после окончания войны. Из 100 человек 1925 и 1924 годов рождения, воевавших на фронте, в живых осталось только 3–4 человека, притом искалеченных.
Вот и окончен диалог ветеранов. Многое они еще могут вспомнить. Но, дослужившись до высоких государственных постов, они и в преклонные годы остались все такими же славными русскими парнями, боевыми лейтенантами Великой Отечественной!
Пётр ФилютовичОСКОЛКИ
Так назвал рукопись своих фронтовых и послевоенных воспоминаний участник Сталинградской битвы, освобождения Крыма, штурма Кёнигсберга и других боевых операций житель города Волжского Волгоградской области Пётр Войцехович Филютович.
Последние разрывы бомб и снарядов Великой Отечественной отгрохотали шестьдесят лет назад. А осколки всё летят и летят. Они до сих пор ранят и причиняют страдания. Они заставляют нас помнить…
Поднялись из могил наши павшие…
Война началась для меня в 1942 году. Помню посёлок Привольный, который в августе того года стал ареной кровопролитного сражения на ближних подступах к Сталинграду. Здесь на братском кладбище, рядом со своими верными солдатами похоронен командир нашей дивизии полковник Владимир Евсеевич Сорокин.
В один из Дней Победы, уже после развала СССР, когда мы, ветераны соединения, участвовали в совместном митинге памяти, возлагали цветы и гирлянды на могилы однополчан, показалось мне…
Разверзлась земля, поднялись из могил мои однополчане. Во главе с командиром дивизии они бесшумно прошли перед нами — молодые, покрытые копотью, в выцветших пропотевших гимнастёрках, изнывающие от августовской жары. Набрякшие кровью бинты, суровые лица. Воздух наполнился горьким смрадом сгоревшей полыни, кислым, едким дымом рвущихся бомб. Комдив в полевой форме, с четырьмя шпалами в петлицах, шагнул вперёд и, вглядываясь в каждого из нас, сказал: «Сыны мои! Вы храбро сражались под пулями врага, вы отстояли Россию в сороковые годы… Почему вы не спасли её сейчас?! Почему допустили развал нашей великой державы?! Вы шли в кромешный ад, шли и победили! А сейчас… Выдохлись, что ли?»
Горько было стоять под его осуждающим взглядом. Многое вспомнилось, о чём и хочу рассказать…
«Иду на таран»
В самом начале войны, 8 июля 1941 года, летчик Степан Иванович Здоровцев, наш земляк, был удостоен звания Героя Советского Союза. Как известно, такими «Звёздами» тогда не разбрасывались.
Из личного дела Степана Здоровцева:
«С января 1939 года по октябрь 1940 — курсант Сталинградского военного авиаучилища».
После училища Здоровцев получил назначение на северо-западную границу. Часть прикрывала воздушные подступы к Ленинграду.
…Война застала младшего лейтенанта в должности командира звена. Письмо жене и дочери в Сталинград от 22 июня 1941 года:
«Привет с боевого поста! Здравствуйте, любимые Шура, Галочка! Ночью фашистские изверги напали на мирные города нашей родины. Это было в 4 часа, а через полчаса я со своими боевыми товарищами уже сидел в самолёте. Состоялся митинг, и мы заверили партию, правительство, что не пожалеем крови и жизни для победы над врагом. Целую. Степан. Писал в 5 утра».
Первую свою победу Здоровцев одержал в конце июня. Звено было поднято на перехват фашистского разведчика. Степан настиг его и уничтожил.
А через день, 28 июня, он совершил подвиг, ставший известным всей стране.
«Привет с боевого поста! Сижу в истребителе, жду приказа о вылете. Прошло полдня, а я сделал уже три вылета. Девять суток провожу день и ночь в своём краснозвёздном истребителе. Сплю полтора-два часа… Милка, подожди, некогда: идут вражеские бомбардировщики. Сигнал — ракета… Ушли стороной. Продолжаю. День 28 июня был самым знаменательным и опасным. Прочитаешь об этом в нашей газете „Сталинградская правда“. Целую крепко. Ваш Степан».
А было так. Три «юнкерса» пытались бомбить аэродром. Звено Здоровцева преградило им путь, вынудило повернуть восвояси. Степан бросился вдогонку за замыкающим. Воздух прошили огненные струи. Началась жестокая дуэль.
«Я погнался за „юнкерсом“. Экипаж заметил преследование и стал уходить вверх. На высоте шесть тысяч метров нагнал гитлеровца и вступил в бой. Несколько раз атаковал, два его пулемета подавил, но бомбардировщик продолжал лететь. Сделал ещё заход, нажал на гашетки, но пулемёты молчали: патроны кончились. А „юнкерс“ уходил.
Решение идти на таран созрело внезапно. Стальной винт — тоже оружие. Увеличиваю газ. Расстояние между нами уменьшается. Два… один метр до хвостового оперения. Увеличиваю шаг винта. Пропеллер уже под хвостом „юнкерса“. Легонько задираю вверх нос. Ударил винтом по хвосту врага и срезал руль поворота. Вторым приёмом отрубил рули глубины. Бомбардировщик потерял управление и камнем полетел вниз. Пользуясь большим запасом высоты, начал планировать в сторону аэродрома и благополучно приземлился».
Это был один из первых таранов. Шёл седьмой день войны.
Мало, до обидного мало — всего 18 дней жизни — отпустила Здоровцеву военная судьба, сто боевых вылетов, три самолёта успел сбить и один таранил. А сколько бы смог еще! Но и свершенного хватило, чтобы имя его навсегда осталось в памяти народной.
Уже после гибели Здоровцев как бы символически участвовал в обороне своего родного Сталинграда. Катер с его именем на борту под огнём врага курсировал от памятника Хользунову до Красной Слободы, перевозя раненых и грузы.
Пушки Сталинграда
…На дрожащей земле царил ад, а небо исчезло в дыму и пыли. Стреляли уже на флангах и в тылу. Но командир батареи Успенский ничего этого не слышал. Связной из штаба отчаянно дёргал сзади за гимнастёрку и, тщетно пытаясь перекрыть грохот боя, кричал:
— Старший лейтенант, приказ срочно отходить… отходить приказано…
Комбат не слышал ни боя, ни связного и молча, лихорадочно орудовал лопатой. Не выдержав, связной с официального тона перешёл на товарищеский и взмолился:
— Коля, мы остались одни…
Отрешённое лицо комбата, струйка крови из уха и рот, судорожно хватающий воздух, как у пойманного сазана, навели связного на верную мысль: контужен. Вырвав из планшета клочок бумаги, он быстро написал: «Приказано отходить» — и поднес к глазам Успенского. Тот равнодушно отмахнулся, как от назойливой мухи, и опять за своё. С него близко лопнувшим снарядом была сорвана фуражка, ухо распирала колючая боль, а голову заполнил густой, вязкий, тошнотворный звон очень высокого тона, будто один за другим беспрерывно рвались снаряды. В этом звоне тяжёлым молотком стучала единственная мысль: «Спрятать, сохранить замки орудий». Когда яма была готова, комбат, завернув замки в брезентовый орудийный чехол, опустил их в неё. Несколькими гребками зарыл. Прикрыл сухими стеблями кукурузы и наконец выпрямился, привычно засекая координаты ямы, «привязывая» её к углу стоящего неподалёку деревянного сарая. Смахнув пот со лба, протёр глаза, которые слезились от пороховой гари и смрада сожжённой травы, и только теперь увидел — их осталось четверо: он сам, начальник связи, заряжающий и ординарец.
Кто-то сильно и властно толкнул его в спину, и Успенский молча зашагал за лейтенантом, автоматически, как во сне, передвигая ноги. Шаг за шагом, шаг за шагом. Так же автоматически поднял с земли тяжёлую миномётную плиту и, взвалив на спину, прикрылся ею, как бронёй, от пуль и осколков.
Проходя мимо огневой, Успенский остановился и виновато бросил прощальный взгляд на орудия, выдвинутые из укрытий на прямую наводку, с ещё не остывшими, непривычно опущенными стволами. Новенькие, отливающие свежей краской, они, казалось, молча упрекали: «Значит, бросаете?!». От досады и стыда под кожей щёк взбугрились желваки, острая боль полоснула по сердцу. Его опять подтолкнули, и он снова зашагал. Когда накатывала очередная волна тошноты, Успенский широко раскрывал рот и «откусывал» порции воздуха.
Тяжело вздохнув, он вспомнил минувший бой.
С утра всё складывалось удачно. Артиллеристы успешно отразили несколько атак. Но противник продолжал наращивать удары, бросал в бой всё новые и новые роты солдат и танки. Потери артиллеристов тоже росли. Даже новому командиру полка капитану Васильеву, только что принявшему командование после гибели прежнего командира майора Алгазина, пришлось сесть за панораму и стрелять из гаубицы по танкам прямой наводкой. А во второй половине дня положение стало вовсе критическим. Прорвавшиеся через железнодорожный переезд автоматчики ракетами указали самолетам цель — батарею. Началась зверская бомбёжка. Одно сообщение было печальнее другого. Лошади убиты, тягачи повреждены. Связи со штабом — никакой: проводная связь оборвана, рация выведена из строя. Снаряды кончились… На этом мысли комбата оборвались.
На пригорке шедший впереди лейтенант внезапно взмахнул руками и медленно упал ничком. Успенский перевернул его, стал тормошить. Ни звука. По пыльной выцветшей гимнастерке расползалось бурое пятно…
Под утро все оставшиеся в живых сосредоточились в районе населённых пунктов Цыбенко, Варваровка.
Через три месяца началось контрнаступление. Дивизии довелось наступать по тому пути, которым отходила: вдоль железной дороги Сталинград-Котельниково.
Воины ворвались на станцию Абганерово. Под стремительным натиском конников и танков, поддержанных авиацией, немцы поспешно отступили. На станции, треща и взрываясь, полыхали вагоны и склады, подвергшиеся бомбёжке. Здесь произошла неожиданная встреча.
Внимание Успенского привлекла одна уцелевшая открытая платформа. На ней громоздилась разная военная техника, подготовленная к отправке в Германию. Успенский вскочил на платформу. Осмотрел стоявшие там орудия и вдруг, широко раскинув руки, радостно закричал:
— Ура! Братцы, да ведь эти же пушки наши! Целенькие. — И потом, ласково похлопывая и поглаживая их, как старых и верных друзей, он вполголоса удовлетворенно приговаривал: — Значит, мы с вами ещё повоюем. Замки-то припрятаны…
Вскоре Успенский стал командиром 265-го специального истребительно-противотанкового дивизиона, оснащённого самыми совершенными орудиями. Длинноствольные, грозные, они прошили насквозь и сожгли не один десяток гитлеровских машин.
Но сталинградские пушки Успенский сохранил. Они, сработанные руками тружеников города на Волге, как говорилось, огнём и колёсами поддерживали успешное наступление. Продолжали уничтожать боевую технику и живую силу врага на ростовской земле и в Донбассе, в Крыму и Белоруссии, в Прибалтике и Восточной Пруссии. Но война есть война. Уцелеть было суждено — увы — только одному орудию. Израненное, видавшее виды, прошедшее, в прямом смысле, сквозь огонь и воду, оно произвело свой последний выстрел в последний час войны в районе польского города Данциг.
Возмездие
Полк с боями продвигался вдоль железной дороги Сталинград-Сальск. Отступая в направлении станции Пролетарская, фашистские звери особенно неистовствовали.
Стараясь как можно больше причинить зла мирным жителям, лишить наступающих воинов тепла, подольше продержать их на морозе и нанести тем самым больше вреда, они сформировали особое подразделение поджигателей и подрывников.
Двигаясь от дома к дому, солдаты этого подразделения из переносных заспинных бачков брызгали на крышу, стены или внутрь горючее и поджигали. Уходя самыми последними, они сжигали и подрывали мосты, станционные здания, варварски уродовали железную дорогу, лишая советские войска путей подвоза, на всём протяжении стыки рельсов были вырваны взрывами тола. Каждый рельс разорван на три части. Причём без единого пропуска — пресловутая немецкая педантичность! Когда темп нашего наступления возрос и времени у врага уже не хватало — они рвали только стыки. Позже приспособили специальную технику. Какая-то злая дьявольская сила, словно спичку, переламывала пополам каждую шпалу и раздвигала рельсы.
Мысленно мы прикидывали, сколько же сил потребуется для восстановления. Опилить каждый конец, просверлить отверстия, вытащить костыли, поправить насыпь, заменить шпалы, костыли забить снова, где-то раздобыть болты с гайками… И всё это делать должны в основном женщины, измученные, слабые и полуголодные, делать очень срочно, вручную, на жестоком морозе. Каторжная работа! Адские муки!
Гнев кипел в наших сердцах. Не раз вырывалось: «Поймать бы этих подрывников…». И вот передовым отрядом полка у посёлка Гундоровский в балке была настигнута группа фашистов. Мы застали их неожиданно, когда они, сгрудившись, толкали грузовик, тщетно пытаясь завести заглохший мотор.
С высоты наши бойцы различили в кузове бухты бикфордова шнура, канистры с горючим, ящики тола, ручные огнемёты.
— Братцы! А ведь это брандкоманда! Подрывники и поджигатели, — безошибочно определил кто-то. — Попались, голубчики…
И всё-таки, движимые гуманными чувствами, наши воины сначала предложили немцам сдаться. Но когда они, опомнившись, отказались поднять руки, рассыпались, залегли, начали яростно отстреливаться и одного нашего ранили, — тут уж русских прорвало! Застучали автоматы, полетели гранаты… Свершилось возмездие!
Сталинградка Мария Ганжa
Фронт подошёл к Сталинграду. Крановщица завода «Баррикады» Мария Ганжа ушла на фронт и попала в комендантский взвод нашего полка. Не раз доставляла на передний край горячую пищу. В октябре сорок второго попала под обстрел. Термос за её спиной в трёх местах пробили осколки. Благо, в нём была каша, и потери оказались невелики.
А потом Мария стала радисткой.
В дни боёв за Мелитополь, где из строя вышли все связисты, Ганжа одна обеспечивала беспрерывную связь почти пять суток. И в тот момент, когда Юрий Левитан читал приказ победителям, мертвецки заснула прямо у рации. Несколько часов не тревожили радистку.
В период штурма Бельбекских высот под Севастополем противник вёл бешеный огонь из тяжёлой морской артиллерии. Командный пункт разрушен, траншеи обвалились. У чудом уцелевшей радистки Ганжа в эту роковую ночь на 8 мая сорок четвёртого года виски поседели.
А в следующую ночь, бережно держа перед собой тяжёлую радиостанцию, под обстрелом, она в числе первых на самодельном плотике форсировала северную бухту Севастополя.
На исходе дня батальон вышел к заливу. Но гитлеровцы, понимая обречённость, перешли в последнюю отчаянную контратаку и сумели окружить его. Требовалась помощь извне. Комбат связался со штабом полка, не помочь не могли: исчерпаны все резервы. А фашисты наседали, готовясь уничтожить батальон. Выход был единственный: открыть огонь по батальону.
В расположении находилась полковая радистка Мария Ганжа, знавшая позывные поддерживающего их артиллерийского полка. С комбатом они вызвали огонь на себя. На батальон полетели свои снаряды. Комбат корректировал, передавая команды радистке. Артиллеристы вносили поправки. Наконец комбат скомандовал: «Так держать!» Артиллеристы открыли ураганный огонь. Гитлеровцы, охваченные паникой, дрогнули и побежали, оставляя убитых и раненых. Воспользовавшись замешательством, батальон своими силами совершил прорыв и вышел из окружения. Радистка Ганжа была удостоена медали «За отвагу».
Был в её фронтовой биографии и такой эпизод. Немцы бросились в контратаку. Бойцы дрогнули и, оставив позиции, побежали. Случается. Человек ведь из крови и плоти. А нужны поистине железная воля и великое мужество, чтобы устоять, когда на тебя грохочущей стеной прут танки. Нo на пути неожиданно выросла девушка. Мария однажды видела, как поступил в подобной ситуации командир полка. Выхватив пистолет, он с угрожающими криками бросился наперерез бегущим. Застрелил одного… другого. Жестоко? Очень! Но жестокость эту он, видимо, оправдывал: лучше двое, чем много, чем паника и потеря позиций.
Мария сделала это по-своему, чисто по-женски. Выскочив из окопа и широко раскинув руки, она молча встала на их пути. Весь её вид говорил выразительно и осуждающе: «Ну, куда же это вы, рыцари?!» Бойцы, остановленные мужеством хрупкой женщины, устыдились своей минутной слабости, вернулись.
Аплодисменты… в степи
В октябре 42-го, защищая Сталинград, наша дивизия сражалась в районе Ельшанки, у посёлка Купоросное, на берегу Волги. Активной обороной и контратаками мы изматывали врага, перемалывали его живую силу и технику. Эти сковывающие действия вынуждали гитлеровское командование снимать часть войск с других участков и таким образом не иметь возможности бросить сразу большие силы в бой против сражающейся в самом городе 62-й армии.
Так продолжалось до 25 октября. В этот день потрёпанные полки вывели во второй эшелон, и мы заняли оборону в районе Бекетовки. 6 ноября приказ: срочно подготовиться к ночному маршу.
Едва солнце скрылось за горизонт, полки колоннами двинулись на юг, вдоль Волги. Курить, разводить костры строго-настрого запретили, автомобили двигались с выключенными фарами. Поскольку нам, солдатам, маршрут и пункт назначения не сообщили, первая мысль была тревожная: неужели на тот берег? отход? сколько же можно?! А с другой стороны, два обстоятельства несколько успокаивали. Во-первых, в Сталинграде фашистская военная машина порядком выдохлась, основательно завязла и забуксовала. Во-вторых, во все предыдущие дни там, в Бекетовке, в полк приходило пополнение, поступали боевая техника, транспортные средства, боеприпасы. Думалось: возможно, это обычная перегруппировка, передислокация на другой участок.
Когда проходили мимо электростанции, сердце сжалось от боли. СталГРЭС, возведённая на моих глазах, гордое детище первых пятилеток, визитная карточка родной Бекетовки и Сталинграда, была мёртвой. В ночных сумерках ее силуэт выглядел непривычно — во многих местах здание повреждено, пылала деревянная облицовка градирен; ни ровного натужного гула агрегатов, ни дыма из высоких труб.
Станцию фашисты постоянно обстреливали, много раз пытались бомбить, но зенитчики надёжно оберегали её, и станция работала бесперебойно. И только в тот день, окончательно рассвирепев, гитлеровцы жестокими бомбовыми ударами вывели станцию из строя…
Моя тревога немного рассеялась позже, когда из конца в конец по колонне вдруг разнеслось: «На трибуне Сталин!».
Дело вот в чём. В середине колонны на открытой штабной повозке работал радиоприемник. Из Москвы транслировалось торжественное заседание, посвящённое 25-й годовщине Великого Октября. Естественно, повозку со всех сторон окружали жаждущие послушать. А когда радист, встав в полный рост и сложив руки рупором, громко выкрикнул: «На трибуне Сталин!», повозку облепили ещё гуще. Каждому не терпелось услышать вождя. Каждый в душе таил надежду найти ответы на свои вопросы и сомнения. Сталин заговорил, как всегда, неторопливо, спокойно, уверенно, и это передавалось в наши души. В полной тишине по растянувшейся колонне из уст в уста передавали основные, важные моменты речи Верховного. Он заявил, что недалёк тот день, когда враг узнает силу новых ударов Красной Армии. А когда закончил выступление словами: «Будет и на нашей улице праздник!», — произошло невероятное. Вся колонна, воодушевлённая этим пророчеством, в едином порыве взорвалась бурными аплодисментами. Дружно, горячо…
После дневки, с наступлением темноты, нас снова подняла команда «Марш!», и колонны, к всеобщей радости, двинулись в противоположную сторону от Волги, на запад. А когда на рассвете следующего дня прибыли в населенный пункт Трудолюбие и услышали канонаду, поняли, что линия фронта неподалеку и что операция эта — явная подготовка к чему-то серьёзному.
Через несколько дней пророчество Сталина сбылось. Грохот многих тысяч орудий возвестил всему миру, что праздник на нашей улице начался.
«Вот теперь поверила!»
Жителям наших временно оккупированных районов геббельсовская пропаганда усиленно вдалбливала в головы миф: немецкая армия непобедима, и некоторые верили. Вот пример.
В сентябре 1943 года, освобождая Запорожскую область, мы вступили в село неподалёку от города Мелитополь. Бабушка, угощая нас арбузами, с нескрываемой тревогой всё спрашивала: вернётся немец или нет? Мы уверяли, как умели, но поди попробуй — переубеди! Не так-то просто. Ведь когда немцы отступали, она своими глазами видела, сколько шло танков и автомашин. Им не было ни конца ни края. А вот сейчас в их село вступила только наша немногочисленная матушка пехота. Такое соотношение сил не в нашу пользу было веским основанием для её тревоги.
На улицу тем временем, волнующе грохоча и сотрясая воздух, деловито «входила» колонна наших танков. Один подвернул к нам и остановился. Танкисты попросили воды. Бабушка, словно чего-то испугавшись, мигом куда-то исчезла. Мы и танкисты недоуменно переглядывались. Скоро она появилась с бутылкой самогона и, радостно улыбаясь, убеждённо воскликнула:
— Вот теперь верю, что немец не вернётся!
Танк взревел, выпустив клубы чёрного дыма, и рванулся, таща хвост пыли. Бабушка горячо крестилась:
— Дай Бог, чтобы эта фашистская чума никогда больше не приходила на нашу землю!
Залп мести
Батальон фашистов при поддержке танков и под прикрытием авиации готовился форсировать реку Миус, перебраться на восточный берег и вбить клин в нашу оборону. Следовало нанести огневой удар. И немедленно.
Лихим броском батарея из четырёх гвардейских минометов «катюша» вырвалась на огневые позиции. Медлить нельзя. На открытом месте, прямо на виду у противника, понимая опасность положения, гвардейцы исполняли привычное дело, стараясь выиграть каждую секунду. Наводчики уже заканчивают наводку.
Но враг всё же опередил. Справа, метрах в двадцати, вдруг с треском разорвался снаряд, один за другим — ещё несколько. Над батареей нависла смертельная опасность — её взяли «в вилку».
Комбат лейтенант Храмков вспомнил напутственные слова командира дивизиона: «Залп — несмотря ни на что!»
Оставалось уже не более полминуты. И вдруг на боевые машины лавиной обрушились вражеские снаряды. От разрывов вокруг вздыбилась земля. Вот прямым попаданием разбита одна установка.
— Спасай машины! — крикнул помкомвзвода Мартюгин и бросился к установкам. Сражённый осколком, упал. Но следом ринулись другие.
Вспыхнули вторая и третья машины, раненный в живот водитель Карпов пополз к последней.
— Назад! — приказал лейтенант. — Ложись в канаву!
Но не послушался водитель, истекая кровью, залез в кабину.
Так и погиб он в машине, делая отчаянные и тщетные попытки завести её. Оставшиеся в живых по приказу лейтенанта стали отползать в сторону от страшного места. Теперь уже жертвовать жизнью было излишне — горели все четыре машины.
Немцы на переправе, осмелев, засуетились. Казалось, теперь уже ничто не помешает им безнаказанно перебраться на наш берег.
Но тут произошло уму непостижимое. Это было из области фантастики. С горевших «катюш» один за другим стали срываться воспламенившиеся снаряды. С грохотом они летели на тот берег. Срывая переправу врага, грозные реактивные установки мстили за гибель своих расчётов.
Война всё спишет…
Разное случается на войне. Всё ли она может списать?
Эту дикую историю услышал я от танкистов в Прибалтике.
В разгар сражения танк внезапно остановился. К нему подъехала чёрная легковушка. Выскочивший незнакомый генерал, потрясая кулаками, заорал:
— Почему стоим, так вашу мать?! Где командир?!
Тот выпрыгнул, как положено, доложил, что мотор отказал…
— Саботаж! — Генерал выхватил пистолет и в упор всадил пулю. Сел в машину, покатил вперед.
Ещё не успевший прийти в себя экипаж, охваченный яростью, развернул башню и первым снарядом разнёс легковушку.
Насколько правдоподобна эта страшная история — судить не мне. Каковы её последствия — тоже не известно.
Как расценить поступок генерала? На фронте случалось разное. Война порою одинаково списывала всё: и чрезвычайное происшествие, и произвол, и преступление, и самосуд… Но надо же оставаться человеком!
Пятьдесят первый
Таким он и остался в моей памяти — среднего роста, ничем не примечательным, хладнокровным, рассудительным, с чувством собственного достоинства. И чуточку франтоватым. Даже в тяжёлых полевых условиях. Как это ему удавалось? Неизвестно. Но только всегда он был тщательно выбрит и выглажен. Где доставал одеколон? Знал только он сам.
Командир санитарного взвода стрелкового батальона, он от подчинённых своих настоятельно требовал:
— Смелей выдвигайтесь вперед! Впритирку к боевым порядкам!
И, как результат этого, потери в его санвзводе всегда были самыми меньшими.
Он щедро делился своим богатейшим опытом. Бывало, не делая из себя героя, расскажет, да ещё и продемонстрирует, каким методом пользовался при выносе раненого, как использовал рельеф местности. Его любимым методом был вынос раненого на бедре. Выносящий ложится, допустим, на правый бок. Взваливает раненого на бедро согнутой правой ноги и начинает передвигаться с помощью правого локтя и левой ноги. Левая рука при этом придерживает раненого. В учебниках метода этого не было.
Ему, старшему лейтенанту медицинской службы, самым дорогим — жизнью — обязаны были многие однополчане.
Он лично вынес с поля боя пятьдесят тяжелораненых. Полсотни! Вдумайтесь в эту цифру!
По существовавшему тогда положению он был представлен к высшей государственной награде. Первым из медиков дивизии. Ему предлагали работу в тылу, в медсанбате.
— Не могу. Скучно.
Вскоре после отправки наградных документов ему вручили партийный билет. А вот орден Ленина получить не успел. С поля боя вынесли его мы. Мертвого. Пятьдесят первого.
Ему не было и тридцати лет. Прошу, запомните его имя — Анатолий Звягин.
«За павших товарищей!..»
Год 1944-й. Вайнёде — небольшой городок на границе Латвии с Литвой. Здесь случилась трагедия, от которой на войне не страхуют ни бесстрашие, ни опыт. При воздушном налёте на железнодорожную станцию фашистская тонная бомба угодила в узел связи армии. 83 человека погибли, многих завалило.
Хоронили, несмотря на военные трудности, со всеми почестями, в деревянных гробах. Духовой оркестр играл похоронный марш. Артиллерию всей армии «посадили» на один телефонный провод. Орудия нацелились на конкретные участки вражеской обороны.
Генерал — командующий армией, смахнув слезу, выпрямился, поднёс трубку к губам и, как в обойму, вложив в слова всю горечь утраты и лютую ненависть к врагам, скомандовал:
— За павших товарищей — огонь!
Залп… Залп… Залп…
Связисты-разведчики с переднего края сообщили по телефону:
— У противника паника.
Не мудрено. Такой интенсивности огня не было давно.
Война!.. Победа!
Слово «война» витало в воздухе давно, однако её начало каждого из нас застало по-разному.
Меня, например, на утреннем киносеансе. Демонстрировался «Закройщик из Торжка» с участием Игоря Ильинского. И хотя фильм весёлый и война была ещё очень далеко от Сталинграда, но мною овладела тревога. Мысли были там, где рвались бомбы.
Мой фронтовой друг Александр Андреевич Витковский, призванный на сборы, находился в Тоцких военных лагерях. Утром получил разрешение постирать в речке гимнастёрку. Прибежал посыльный: «Началась война».
Знакомый, работавший в тогдашней Бессарабии, только что вышел из ванной — стук в дверь. Велосипедист-молдаванин протянул повестку: «Распишитесь…» Через полчаса машина увозила его к фронту.
И с концом войны также встречались по-разному.
Молодой солдат Кузьма, раненный ночью, умер на перевязочном столе в тот момент, когда шло разоружение гитлеровцев. «Поднимите, взгляну, как сдаются…» — были его последние слова.
Лейтенант Коваленко служил на Дальнем Востоке и всё добивался отправки на фронт. После долгих хлопот получил назначение, но прибыл в наш полк… 9 мая, когда пушки замолчали.
Водителю полуторки, доставившему на передовую боеприпасы, заявили:
— Всё, брат, они не нужны.
— Как не нужны?
— А так, война закончилась.
Он побледнел и через открытую дверку мешком вывалился на землю, потеряв сознание. Отхаживали. У солдата, дважды раненного, несколько раз попадавшего в засады в лесах Прибалтики и Восточной Пруссии, нервы не выдержали резкого перепада чувств.
Прислугу полковой артиллерии, проснувшуюся 9 мая, ожидал приятный сюрприз. Из стволов их орудий приветственно выглядывали пышные букеты полевых цветов — алых маков. Постарались девушки-связистки.
А капитан Витковский в своём дневнике на следующий день записал: «Впервые снял гимнастёрку, шаровары и спал в нательном белье».