Что касается меня… Всю жизнь ношу в глубине души ту сладостно-печальную музыку, сыгранную в предновогоднюю ночь на вокзале узловой станции Мичуринска пленным «итальяшкой». Много-много лет спустя я узнал, что то была мелодия Шуберта «Аве Мария».
А жизнь катила нас, словно шарики, по замысловатому жёлобу. Причём обстоятельства менялись как в сказке.
Купленные билеты (один взрослый и два детских) так и не пригодились. Счастливым для нас оказался ночной товарняк. На открытой всем ветрам тормозной площадке четырёхосного вагона с порожней цистерной из-под нефти проехали мы в компании таких же голодрыг в сорокаградусный мороз 130 километров без единой остановки. Эшелон с бешеной скоростью нёсся в Ишимбай, за очередной дозой горючего для фронта. Ему диспетчеры давали «зелёный маршрут».
Не иначе как небеса покровительствовали нашей семейке. Будто по расписанию спецэшелон притормозил и даже сделал минутную остановку на полустанке Строганово. Нам этого хватило для того, чтобы кубарем скатиться с верхотуры и упасть в колючий и твёрдый, как гранит, сугроб. Откуда-то подвернулась и счастливая оказия. Хромой дядька устроил нас в розвальнях, упаковав с головы до ног в душистое сено.
По прибытии в Знаменку спецкомиссия поставила нашу троицу на спецдовольствие, от коего и теперь многие не отказались бы. Нас, голодранцев, обули, одели с ног до головы. А к новогодним праздникам всем эвакуированным выдали месячный продуктовый паёк. В пакете оказался, между прочим, и копчёный говяжий язык. Не знаю, где тамошние снабженцы раздобыли столь редкий деликатес, который с тех пор я больше не едал и даже не видел.
Как же теперь, с нынешней колокольни, объяснить и как совместить легендарные сталинские «злодейства» и широко распространённое в повседневности непоказушное, натуральное милосердие? А ведь оно было, было! И не только в сердцах советских граждан, а и в казённой учрежденческой среде. А нынешние политологи и первые лица государства бездумно клянут и мажут чёрной краской собственное же прошлое, хотя нынешняя действительность куда подлее, злее, мерзопакостней…
Долго ещё нашу семью трепала злая военная судьба. Дороги эвакуации занесли нас в Астрахань. А в этом городе у нас ни одного знакомого лица. Жили как беспризорники на красивом, восточного типа вокзале. Нас с сестрицей выловила милиция. Выяснив, кто мы такие и откуда, всю семейку перепроводили в эвакопункт. После тщательной санобработки определили в общежитие рыбокомбината им. Микояна, прикрепили к заводской столовой.
Ну а немец шел за нами по пятам. С июля 1942 года Астрахань стала подвергаться методическим бомбардировкам. Однажды среди дня солнце заслонили клубы дыма. Будто спичечный коробок, вспыхнула крупнейшая в дельте Волги нефтебаза, всего в километре от нашего пристанища.
Всё живое, спасаясь от огня, бежит к воде. Мы вскочили на первую же подвернувшуюся баржу. После пяти часов хода (с компанией уже местных беглецов) высадились на берегу реки Чёрной, в рыбацком посёлке Ямана, где едва не умерли с голоду. Пришлось обменять на продукты носильные вещи, полученные в Знаменке.
Перезимовав, с ватагой случайных попутчиков перебрались в степное Заволжье, в райцентр Дергачи. Во время этих странствий мы потеряли нашу малышку Зою. Впервые я пережил смерть близкого и очень любимого существа. А радость была одна: наконец-то я пошёл учиться, попал в дружный ребячий коллектив. Жизнь моя наполнялась реальным смыслом, я с удовольствием учился. Особенно, помню, нравились уроки немецкого языка. Но возникли новые трудности: мама не работала, а на папин денежный аттестат почему-то перестали начислять деньги. В конце осени 43-го переправились на правый берег Волги и немного погодя приехали к отцовым родственникам, в город Богучар, только что освобождённый от немецких оккупантов. Тут нас каким-то чудом разыскал папа. Оказывается, он воевал неподалёку. В кровопролитном бою за Каратояк получил «всего лишь» плечевое ранение. Из госпиталя выписался досрочно. Рванулся в семью: на побывку и поправку.
Наше положение и состояние ужаснули отца. Городок во время оккупации был сильно разрушен. Дом тётки Макриды сгорел. Мы все вместе ютились у чужих людей, жили на птичьих правах, без денег. Власть конкретно ещё не разобралась в критической обстановке. Коренные жители кое-что имели со своих огородов; приезжие искали себе пропитание в руинах немецких продовольственных складов, которые разбомбила наша авиация.
Стараясь чем-то помочь семье, отец решил найти наши вещи, которые когда-то, отправляясь в эвакуацию, мы послали по железной дороге. Вещи затерялись. Хотя, честно говоря, железнодорожникам мудрено было уследить за нашими путаными перемещениями. Да и время какое было: шла мировая война. Три континента земного шара полыхали в огне… И всё равно жаль было своих вещей.
Отец наш всегда был скор на решения. Он попросил у меня ручку, чернильницу — и при свете коптилки в один присест накатал сердитое письмо в Кремль, наркому путей сообщения СССР Лазарю Моисеевичу Кагановичу. Написать-то написал, сам же уехал на поиски своей части, которая воевала, по догадкам, уже на Украине.
Однажды… Как сейчас помню, был ослепительный морозный денёк. С Колькой Звозниковым выбежали после уроков на улицу. Мимо нас на курьерской скорости пронёсся нездешний мотоциклист, во всём кожаном.
— Ого, настоящий «Харлей», — с ходу определил марку двухколёсной машины мой дружок, дока по технической части. Но чувство восторга сразу сменилось тревогой, когда ас притормозил у ворот нашего дома. Подумалось недоброе. Сердце ёкнуло от смутных предчувствий… Я опрометью кинулся домой.
— Багаж-то наш сыскался, — огорошила мама. Сама же сияла от радости.
Не спеша извлёк фельдкурьер из портфеля два пакета. В одном оказалось письмо из Кремля, в другом — деньги. Их с лихвой потом хватило на то, чтобы нанять машину до Кантемировки. А это в оба конца более 130 километров.
Характерно, что чем дальше от роковой черты, тем сильнее боль по ушедшему.
Сверстники мои искренне сожалели, что возраст наш непризывной. Мы ведь тогда всерьёз мечтали не о богатстве и даже не о славе. Просто хотелось попасть на передовую. На худой конец, хотя бы в тыл врага и там напропалую партизанить. Кое-кому всё же посчастливилось приобщиться к боевой жизни. Малолеток, правдами и неправдами попавшими на флот, величали юнгами; а ежели в пехоту или в артиллерию — такой парнишка звался сыном полка.
Война наложила неизгладимый отпечаток на наши души. Уже тогда были мы не по годам серьёзны. И ещё такая деталь: мальчишки и девчонки тогда не играли «в войну» — они в ней участвовали. Да не понарошку, а всерьёз.
Инициативу проявили девчонки. Тайком вязали для бойцов тёплые носки из овечьей шерсти и хваткие двупалые рукавицы. Рукоделие относили в военкомат, откуда потом вещи прямиком отправляли в воинские части.
Ребят это не на шутку задело, кое-кого и обидело. И стали мы (тоже тайком) мастерить свои поделки. Нет, не пули отливали, однако с огнём всё-таки связанное. Николка Ткачёв взялся вытачивать из морёного дуба мундштуки для солдатских цигарок, украшая каждый цветным орнаментом. Первые образцы мы сами же и испытали. Потом уже наладили массовое производство.
Военком был страшно рад, в свою очередь решил и нас порадовать. Устроил показательные стрельбы из боевых винтовок с зачётом норм ГТО. Ребят это подзадорило. Однажды Толик Бубуня, красный от волненья, принёс «на показ» свою работу: вырезанный из берестяной коры изящный портсигар. Способом тиснения на крышке был изображён боец в плащ-палатке. По дуге надпись: «Лучшему снайперу части». От командира пришёл ответ: наказ-де выполнен! Называлась при этом фамилия бойца-сибиряка, на счету которого было более ста уничтоженных фрицев. Особенно поразила приписка: после награждения Н. из винтовки сбил немецкий самолёт-разведчик.
А вот пример сострадания, переросшего потом в удивительную любовь.
Лёля Ч. прочла в газете, что в воронежский госпиталь поступил тяжело раненный лейтенант (бывший детдомовец), не имевший ни родных, ни близких. И вот Лёля-тихоня — круглая отличница, примерная и самая красивая девочка 6 «А» — послала по указанному адресу книжицу стихов страшно популярного тогда Константина Симонова «Жди меня». Завязалась переписка, она переросла в трогательную дружбу.
После демобилизации лейтенант приехал в чужой для него город Богучар. Неподалёку от дома, где жила Лёля, снял у хозяев комнату. Работать же устроился в школе по своей специальности — военруком. С Лёлей они оставались друзьями, не более того… Учитель и ученица поженились только после того, как невеста окончила семь классов (тогда это считалось как неполное среднее образование) и перевелась в вечернюю школу.
И после войны Алексей Иванович остался верен своей профессии: преподавал на военной кафедре в одном из вузов Донецка. Лёля стала врачом.
По-разному складываются судьбы людей. И милосердие бывает разным. Однажды городок наш потрясла (на фоне войны!) жуткая история: школьник попался на воровстве. Да не просто на воровстве — он совершил святотатство… На ходу забрался в кузов мчащейся по ночному городу полуторки, сбросив на руки сообщникам несколько узлов окровавленного белья из военного госпиталя. И то был уже не первый случай грабежа. После стирки солдатские подштанники и сорочки шли на продажу.
Судили его открытым — показательным — судом. По нормам сурового времени дали парню семь лет строгого режима. Осуждённому по фамилии Белов через несколько месяцев исполнилось 17 лет — это был уже законный призывной возраст. И вот он обратился в Президиум Верховного Совета СССР, лично к Калинину, с просьбой. Смысл оной был такой: хочу загладить свою вину перед Родиной «экстренным образом». Короче, умолял отправить на передовую, на самый опасный рубеж…
И что вы думаете? Всесоюзный староста просьбу уважил. Через месяц с небольшим зэк оказался в составе штрафной роты, перед которой стояла боевая задача небывалой сложности — во что бы то ни стало обеспечить переправу 71-й стрелковой дивизии на плацдарм возле слияни