Притаившаяся смерть поджидала нас. Немцы не стреляли, желая ближе подпустить. Получен приказ командира полка о взятии укрепленного хутора. Вижу, как раненый солдат, опираясь на локоть, машет мне рукой, прося помощи. Жестокая необходимость наступившего момента не позволила сделать этого: пошлю двоих, поползут пятеро — расслабится внимание у остальных, всё это может внести разлад в боевой настрой перед атакой. Натянутую тетиву нельзя ослаблять. Сзади идут санитары, перевяжут. Если мы успешно атакуем, то перевяжем сами. Хуже будет, если нас всех здесь уложат. Рота оценила ситуацию и прекрасно поняла важность момента и моё молчаливое решение. Обе стороны открыли интенсивный огонь. Бронебойщики подбили лёгкий танк, пулеметчики подавили наиболее опасные огневые точки. В эти минуты неожиданно появились штурмовики, хорошо сработавшие и нас не задевшие. Для пехоты они — Божья благодать. Запылал дом, подавлены немцы, замер танк. Спасибо, братцы-штурмовики!
Терять время нельзя. Атаковать в лоб бессмысленно, погибнем на минах и под огнём. Решил по узкой тропиночке, протоптанной немцами через минное поле и проволочное заграждение, атаковать гуськом, со стрельбой на ходу. Приказ отдавать некогда: командиры взводов поймут только тогда, когда своим примером укажу способ атаки. Поднимаюсь в атаку первым. Рота сначала развернулась в журавлиную стаю, затем быстро перестроилась в цепочку и побежала за мной. Вижу, как молодой и здоровый солдат обгоняет меня и успевает бросить укоризненный взгляд: «К чему вам лезть первым?» — и защитил меня от пуль. Затем обогнал второй, третий — и пошло. Спасибо тебе, дорогой русский солдат! Низкий поклон от нас, истинных командиров! Век не забудем! Вечная слава тебе, русский воин!
Пули меня миновали. Часть немцев, не желая испытывать судьбу, по отводной траншее, сильно пригнувшись, быстро побежала в лес. Нам некогда было их догонять и даже стрелять вдогонку. Завязался бой в траншеях, бились яростно. Из боковой траншеи выскочил офицер, я его опередил и всадил очередь в живот. На какую-то долю секунды взгляды встретились. В его глазах успел прочитать сожаление, что не он опередил, затем — боль и ненависть одновременно.
Обжитые и хорошо оборудованные окопы надёжно укрывали немцев от огня. Я сел на бруствер и стал наблюдать. Немцы укреплялись на следующей высоте. Между нами и ими — что бы вы думали? — паслись коровы и овцы, мирно пощипывая траву. Не война, а идиллия. Послал санинструктора оказывать помощь раненым за минным полем; в траншеях и около них сами, как могли, сложили убитых за бруствером. Трофейная команда сделает что надо.
Сноровистость русского мужика, даже одетого в солдатскую шинель — неподражаема. Когда они успели в пламени горящей избы в каске вскипятить воду — ума не приложу. Нашлась и заварка. Первую большую эмалированную кружку и галеты, немецкие, конечно, подали мне. Спасибо ещё раз, солдат!
Тут меня озадачило: вторые сутки наступаем, но ни одного литовца не встретили на пути. А ведь сколько хуторов взяли! Значит, они предпочли следовать за немцами.
За всю войну я никогда высоко не подтягивал полевую сумку, а тут инстинктивно подтянул, защищая левый бок, куда через 12 часов и был ранен. Что это? Указующий перст судьбы, мистика? Осколок протащил верх сумки и застрял у позвоночника. Как наука может объяснить это явление, называемое предчувствием? Пули продолжали свистеть над нами, но мы пренебрегли ими, так как немцы стреляли издалека.
Чувствовалось, что дополнительного подкрепления немцы не получили. Нужно отдать им должное: они очень берегли живую силу, не то что мы.
Через некоторое время появился полковник Курешов Н. Д. с изрядно поредевшей свитой. Он направлялся к нам, шагая на цыпочках через минное поле по тропинке, только что преодоленной нами. Я пристально наблюдал за его сохранившими блеск хромовыми сапогами, ожидая — не дай Бог — взрыва мины. Но всё обошлось благополучно. Как только он миновал минное поле, я выскочил навстречу и, вытянувшись по форме, доложил о результатах, приложив руку к козырьку. Он меня ошарашил, заявив, что на поле боя не докладывают. Это была моя первая ошибка, за которую он справедливо меня отчитал.
На следующий хутор мы ворвались под ураганным немецким артиллерийско-миномётным огнём. Роту немцы определили как ударную и со всего видимого пространства вели по нам огонь.
После взятия высоты я с командиром пулемётного взвода укрылся в маленьком каменном погребочке длиною чуть больше моего роста (176 см) и низким потолком; дверь была вышиблена взрывом. Свои головы от осколков, залетавших через вход, укрывали за простенками из прочной каменной кладки. Ждали прямого попадания снаряда. Когда снаряд разрывался очень близко, мы, внутренне подбадривая себя надеждой на «авось», всё-таки тревожно поглядывали друг на друга. Огонь вёлся какими-то волнами. Через некоторое время слышу надрывный крик: «Товарищ старший лейтенант!». Я выскочил: солдат, сильно раскрасневшийся от волнения, перебежек и обстрела, с запекшейся в уголках рта белой пеной, кричал мне, судорожно сжимая в руках разбитую винтовку с совершенно оторванным прикладом. Странно было видеть в руках голый ствол с затвором без штыка. Он подал мне записку от командира полка, в которой было написано: «Командиру 9-й роты. Ближе к нам, в лес». Я вытащил из командирской сумки полевую книжку, спросил его фамилию, имя и отчество (солдат был не из нашей роты) и записал: «Кухаренко Иван Васильевич — к награде». Запись, как и записка, сохранилась. Конечно, ни Кухаренко, ни другие отважные воины роты, фамилии которых впоследствии я продиктовал, лёжа ничком на носилках у санбата перед отправкой меня на операционный стол, не были награждены, о чем я узнал у старшины Гринько, случайно встреченного после моего и его выздоровления в запасном полку.
Награждение — важнейшая часть боевой деятельности — была отдана на откуп политотдельцам и комиссарам, штабистам и писарям, которые непосредственно в боях не участвовали, а прятались по щелям и тылам, появляясь в своих канцеляриях только после окончания боёв. Себя эта братия награждала в первую очередь. Если проанализировать количество награждений, то на первом месте будут они, на последнем — непосредственные участники, бившиеся с врагом насмерть на первой линии огня.
Через 34 года в Москве у меня в гостях собрались однополчане-фронтовики — бывший командир полка полковник Водовозов Р. Н., назначивший меня после госпиталя заместителем командира батальона по строевой части, заместитель командира полка по политчасти подполковник Подгорецкий В. М. (участник боёв в Испании), капитаны Марков С. В. и Рыбников Г. Н., комсорги Рыбкин A. M. и Редькин П. П. Естественно, заговорили о войне. Спрашиваю Рыбникова Г. Н., следовавшего с Курешовым Н. Д. в наступление с рацией за плечами: «Знаешь ли ты почерк Курешова?». Он ответил утвердительно. Достаю чемодан, извлекаю из сохранившейся продырявленной осколком полевой сумки эту записку и показываю ему. Смотрит на этот маленький листочек, вырванный из немецкого блокнота, как завороженный и молчит. Видим, заволновался, кровь ударила в лицо. Он медленно поднялся, не отрывая взгляда от записки, и попросил у меня чистый лист бумаги. Все замолчали, ничего не понимая. Не садясь, внаклонку, он расписался и, возвращая мне лист, произнёс: «Так это же моя подпись, эту записку я писал». Все поднялись с мест и сличили подписи. Совпадение полное. Задаю ему вопрос: «Записку писал по своей инициативе?» В ответ услышал, что по приказу командира полка. Он спросил меня, когда я её получил. Отвечаю: «А ты помнишь вторичную атаку штурмовиков на позиции немцев, с которых они хотели уничтожить роту?» — «Помню». Это была приятная неожиданность и для меня, и для него. Записку эту Рыбников сфотографировал, размножил и несколько фотографий подарил мне.
Обратно на исходные рубежи мне не пришлось возвращаться, опыта в этом деле не имел. Те из командиров и солдат, кто наблюдал за сценой с Кухаренко, несомненно, догадывались о возможной смене направления наступления, так как связной прибежал неспроста. Я махнул рукой в обратную сторону, давая понять, чтобы рота следовала за мной, ибо никто не знал о содержании записки. С холма я побежал вниз, рота устремилась за мной.
Немецкие артиллеристы по отходящей ротной цепи стреляли настильным огнем. Мы впервые оказались в положении, когда снаряды пролетали позади нас, но весьма близко. Ощущение пренеприятнейшее, не поддающееся описанию: разреженно-завихренный воздух проникал до кожи спины, груди и живота и как бы подталкивал вперёд с лёгким отрывом от земли. Разрывы вздыбливали впереди землю. Зная законы разброса осколков, я, не останавливаясь, бежал к Курешову Н. Д., увлекая за собой роту. Посмотрел на автомат — цел. Вскоре нас начали обстреливать противотанковыми снарядами. Добежав до маленького сарайчика, увидел за ним три наших притаившихся танка Т-34. Танкисты покинули свои «коробки», и старший лейтенант стал давать сигналы самолетам белыми ракетами, посылая их в сторону только что покинутой нами высоты. Взглянув вверх, увидел наших штурмовиков, уже наклонившихся для атаки. Буквально минуты спасли нас.
Добежав до Курешова Н. Д., я увидел его сидящим на бровке канавы, заросшей травой. Доложил. Он сухо и строго спросил, где моя рота. Я махнул рукой в сторону бежавших ко мне солдат. Это была моя вторая и последняя ошибка. Я моментально сообразил, что при отступлении командиру нельзя, даже если подразделение не знает направления движения, быть впереди. Проклятая привычка идти в бой первым на этот раз подвела, хотя на ошибках и приобретается настоящий боевой опыт на всю жизнь. Однако подобные ошибки обидны.
Рота тоже расселась по бровке канавы. Переводя дыхание от бросков и обстрелов, закурили. Внимательно осмотрел оставшихся в строю: едва ли две трети осталось.
На этом этапе следует остановиться подробнее, так как последующие события заставили осмыслить по-иному действия командира полка.
Надо полагать, что не от хорошей жизни Курешов Н. Д. отозвал роту с выгодного рубежа, обстановка благоприятствовала к дальнейшему наступлению.