я жизнь. Ему это счастье — «просто… побыть наедине с собой» — и даром не нужно. Сдаётся мне, что не случайно ни Алина, ни её друзья «не заметили» в рассказе Шолохова страницы, где с такой покоряющей силой автор описывает простую и столь счастливую довоенную жизнь Соколова, его спокойную, «обыкновенную» и потому столь нежную, красивую любовь к жене и детям своим. Ни о каких подвигах, тем более об одиночестве, и не думалось тогда ему ни во сне, ни наяву… Вот почему Соколов без раздумий прижал к своему сердцу Ванюшку, столь же одинокого и несчастного, как и он сам. Пусть и выдав себя за его отца.
Сказано поэтом: «Тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман». Эти слова я отнёс бы (пусть с некоторой опаской) ко всему искусству социалистического реализма, недостатки коего были своеобразным продолжением его достоинств. Андрей соврал, что он отец Ванюшки. Но именно в этом «возвышающем обмане» — верный путь к счастью. Простому человеческому счастью.
…Должен сказать в заключение, что меня наповал сразили заключительные слова Алины: «Если только его после войны не посадят „за измену Родине“, за которую он проливал кровь».
Голубушка Алина! Я хорошо знаю, кто внушил тебе это. Ведь даже в канун 60-летия Победы один за другим гоняли по телевизору кинофильмы, якобы раскрывающие, наконец, «всю правду» о минувшей войне. «Московская сага», «Штрафбат»… долгий, долгий перечень обмана под видом правды. Обмана, не возвышающего, но унижающего нас и наше историческое прошлое. Ты смотрела или читала «Сагу», дитя моё? Да это же сплошь наглое, злобное и бездарное враньё, коктейль из домыслов, версий, слухов, сплетен — и, главное, никакого чувства ответственности за сказанные слова или отснятый телекадр. Свобода, давно сползшая по наклонной в трясину безнаказанности и цинического хамства…
«Если не посадят за измену…». Ну каким ветром это предположение навеяно? Да, сотни и сотни тысяч военнопленных прошли строгую «фильтрацию» в органах МГБ: был ли предателем или не был? служил фашистам или не служил? Наверное — и даже наверняка — не обходилось здесь без ошибок и излишних строгостей. Вот мой дядька, Пётр Ильич, попал в плен в 41-м, а вышел на волю только весной 49-го года. Я точно знаю, что его, не найдя компромата, «на всякий случай» сослали на Урал, в город Молотов (ныне Пермь), где он пробыл в ссылке пять лет. Но ещё при жизни Сталина он вернулся домой и плотничал в родном Черногубове под Тверью до скончания своих дней. Я не раз пытался спросить его — зря или не зря «впаяли» ему пятилетнюю ссылку. Он только усмехался и говорил: «Могли и больше отвесить…». Не любил говорить о плене. Стыдно — и это чисто по-русски.
Потом пришла новая крайность — героизация реальных и мнимых подвигов военнопленных в фашистских лагерях. Оно, кстати, было очень важно для «размораживания» истории, для её приближения к истине. Однако была уже в середине 50-х (именно тогда написана «Судьба человека») и другая, подспудно антисоветская линия не просто «героизации плена», а дегероизации народной, Отечественной войны. Тогда, почти полвека назад, поэт писал:
…И подменяют постепенно
Бессмертье не пошедших в плен
Трагедией военнопленных.
К несчастью, это предостережение сбылось… А что касается «измены Родине», то в ГУЛАГ попадали в основном действительно предатели и фашистские прихлебатели. Советую внимательно смотреть передачи ТВ о Прибалтике и Западной Украине. Вам этот культ бывших эсэсовцев ни о чём не говорит?
И наконец последнее. Храбрые девятиклассники запросто обращаются с шедевром Михаила Шолохова, «награждая» его искренними эпитетами. Но, ей-Богу, меня не покидает ощущение… нет, не легкомыслия, но неглубокого (за редким исключением) проникновения моих «сочинителей» в художественную ткань рассказа «Судьба человека». Говорю это вовсе не в укор. Нет! Родниковая чистота шолоховского слова обманчиво кажется именно неглубокой, легко постигаемой. Такое ощущение, словно стоишь на зимнем прозрачном и толстом льду Байкала. Стоишь — и всё кажется таким близким, а под ногами — совсем рядом, рукой подать — плавают знаменитые байкальские омули. Так что не только они, мои юные собеседники, но и солидные дяди и тёти частенько «попадались» на этой кажущейся простоте. Не отсюда ли такая необъяснимая нелюбовь к Шолохову у многих чуждых России литературоведов, филологов, писателей? Они завидуют ему — но многие честно не понимают, откуда всё это взялось в обыкновенном донском станичнике. Кому угодно простят «простонародное» происхождение таланта — но непостижим для них истинно народный гений…
Завершить же свои раздумья я хочу замечательными, будто вчера написанными стихами видного русского советского поэта Михаила Дудина (с ним тоже нередко пересекались наши жизненные дороги). Посвящены они Неизвестному солдату. Русскому солдату.
Я всей жизнью своей виноват
И останусь всегда виноватым
В том, что стал неизвестный солдат
Навсегда неизвестным солдатом.
И в сознании этой вины,
Собирая последние силы,
Я стою у старинной стены,
У его беспощадной могилы.
И гудят надо мной времена
Дикой страсти войны и разрухи.
И погибших солдат имена
Повторяют святые старухи.
Чудо жизни хранят на земле
Смертным подвигом честные люди.
Но грядущее мира — во мгле,
Но печальная память — в остуде.
И тоска мою душу гнетёт,
И осенние никнут растенья,
И по мрамору листья метёт
Оскорбительный ветер забвенья.
В наших ли силах воспрепятствовать агрессии «ветра забвенья»? Не выметет ли он из русских сердец светлую Память о Победе, о тех, кто до неё не дожил? Ребята из 9-го «Б» укрепили мою убеждённость в том, что — в наших силах!
«…Дело прочно,
Когда под ним струится кровь»
Константин СмородинВЗЯЛИ ОНИ НАС ИЛИ НЕТ?
Иду вдоль железнодорожных путей по гравию, справа — овраг, шоссейка, домишки деревенские, слева — по другую сторону — перелесок. Если насквозь пройти — поле, дальше — холмы, пологие склоны которых сплошь поросли полевой клубникой. Вид с холмов открывается дивный: бежит вниз просёлочная дорога, петляет по равнине река Исса, одна из самых чистых в Мордовии, повсюду — живописные купы деревьев, деревеньки вдали, небо необъятное, синее, лёгкие тени облаков бегут по траве. И всё так просторно, ярко, откровенно-пронзительно. Стоишь на вершине холма — глядишь: вот она, моя земля… По тропинке вон люди торопятся, мои земляки… Долго душа хранит эти мгновенья, живёт этим простором в бессолнечные зимние дни.
Иду вдоль путей. Уже виднеются водонапорная башня и приземистый вокзальчик. А мимо — товарняки грохочут: цистерны с бензином и вагоны с лесом. Налетит тяжёлый состав, обдаст горячим вихрем, сотрясёт землю — и мимо. В ы в о з я т! Вычерпывают недра, рубят лес, волокут из страны, будто нет у неё завтра, нет детей, нет внуков — и некому будет бродить по этим тропам, обрабатывать поля, купаться в реках, глядеть с холмов вдаль… Занозой вошёл в душу странный вопрос: взяли о н и нас уже или нет? Они — чужие, может быть, и русские по крови, но желающие жить не в России, а в «золотом миллиарде» и потому переставшие быть русскими.
Итак, взяли или нет?.. Ну, железная дорога — это просто символ сегодняшней пронзённой, распродаваемой России. Но есть ведь места в стороне от этого дележа и вывоза. Нет там ни нефти, ни газа, ни алмазов, ни угля. «Брать» их по большому счёту никто не захочет. А вот захотим ли мы сами — как единый народ — «иметь» эту свою землю, любить её, жить, не рвясь душой за кордон, не проклиная ежечасно горькую судьбинушку — родиться в «несчастной, убогой, самой худшей» стране. Не сломлен ли дух окончательно? Готовы ли мы намертво вцепиться в свою землю — удержать, сохранить и тем самым спасти самих себя, свою миссию, свою идею, свой образ? И ответа на свои вопросы никак не мог я отыскать.
Но поскольку в жизни всё идёт одно к одному, то выдался мне случай спуститься из отвлечённых облаков и всмотреться внимательней в крошечный уголок провинциальной жизни.
Принесли мне «мемуарную книгу». Собственно говоря, книги никакой и не было, была довольно неряшливая рукопись, причём кое-где буквально «от руки». Просьба «помочь» мотивировалась тем, что автор-де «хороший человек», сам тоже многим помог и отказать ему невозможно. Понятно, что согласился я без радости и с тяжёлым сердцем. Всё оставлял работу эту «на потом». Наконец, выкроив время в служебной рутине, развязал тесёмки пухлой папки и принялся читать. В смысле литературном рукопись была ужасающей, но вот другой смысл в ней, без сомнения, имелся.
Герой книжки — главный врач больницы в райцентре Ромоданово, что в тридцати километрах от Саранска, человек со смешной фамилией Поросёнков. Со своей фамилией он не раз попадал в нелепые ситуации, но менять её не пожелал (а между прочим, некоторые из сокурсников по мединституту так поступили). Вот этот-то человек и взялся описать свою жизнь. И надо сказать, что безыскусный рассказ, без намёка на «психологию», чем-то всё же поразил меня и по-своему ответил на мои недоумения.
В биографии сообщалось, что главным делом жизни этого человека стала больница, возведённая методом «народной стройки» на месте прежней, ютившейся в деревянных бараках. К строительству привлекали даже алкоголиков, которые вечерами тайно лечились (тогда этой болезни принято было стыдиться), а днём работали. Персонал сажал сад, хирурги делали успешные операции, — всё это были маленькие победы, микроскопические в масштабах страны. Однако, читая рукопись, я неожиданно испытал отрадное чувство полноты жизни, какой-то её «правильности», укоренённости, человечности, когда человек — существо сознательное и одухотворённое. Запомнился эпизод из повествования: выдавался свободный вечерок, и молодой доктор, Владимир Сергеевич Поросёнков со своими сотрудниками ездили на мотоциклах — «жечь костры». О чём говорили они у этих вечерних костров? Или, может, молчали, глядя в огонь? Лежали на земле, смотрели на звёзды… Нет, невозможно человеку жить, не осознавая в себе этой тяги к высокому, к тайне, к осмыслению жизни…