Сколько русской крови льется…
Господи, не покидай
Всех, кто бился,
Всех, кто бьется
За последний русский край.
Вот и вся моя молитва До последнего конца, Только б слитно, Только б слитно Бились русские сердца.
Так внезапно окончилось лето. Стало грустно в осеннем краю. В белых рощах, кипящих от света, Лунный холод земли узнаю.
И в сухих камышах над водою Кто-то плачет иль, плача, поёт… Этим звукам с неясной бедою Вторят долгие крики с болот.
Эти крики и странные плачи, Этот свет, что клубится во мгле, Не несут мне, как прежде, удачи На когда-то счастливой земле.
И над всей этой ночью, глядящей Отчужденностью меркнущих звезд, Все тревожней к луне восходящей, — Выкипающий холод берёз.
И от звуков, что душу мне ранят, И от света, что веет огнем, Нелегко удержаться на грани Между небом и небытием.
Люблю! Люблю! Целую руки… Вся жизнь как с чистого листа. Я предпочту глухой разлуке Полёт с чугунного моста.
Пусть длится, длится все, что было Распахнутым, как небеса, Лишь только б ты не отводила От глаз моих свои глаза.
И целый мир к тебе ревнуя, И целый мир в тебе любя, На расстоянье поцелуя Хочу быть около тебя.
Так что же сердце не разбилось? Так что же я не поседел, Когда уже разлука длилась, Когда я вслед тебе глядел?
Поэты приходят ко мне во сне, Их поступь лелеет слух. Так одноверцы в чужой стране Сбиваются в тесный круг.
И каждый от ангела неотличим, Их речь никому в укор. О том, о чем на земле молчим, Обыденный их разговор.
Пушкин смеется… Есенин весь Как одуванчика пух. Тютчев здесь, а как будто не здесь, Блок превратился в слух.
А за окном пролетают миры, Небо росит, как ветвь. Хватит ли Фету цветущей мглы Вечное запечатлеть?
Бунин упорно глядит в огонь, Странник нездешних стран. Бабочка села к нему в ладонь, Узкую, как тюльпан.
Сон продолжается и наяву… Пахнет жара травой. Разных цветов на лугу нарву И принесу домой.
Я спал в зеленой колыбели
У птичьей песни на краю,
Когда железные метели
Накрыли Родину мою.
Свинцовых струй вражда слепая,
Цветов кровавая купель.
Мать. Мама. Девочка седая
Мою качала колыбель.
Прошла гроза, и вслед за громом
Над вешней Родиной моей
Всем существом, зеленым горлом
Ударил ранний соловей.
Как будто пел за всех пропавших
У птичьей песни на краю…
Как чутко древний свет ромашек
Овеял Родину мою.
В ДЕНЬ ПОБЕДЫ
Федору Васильевичу Дронникову
Тридцать лет свои награды Чистит, словно на парад, Три войны прошедший кряду Старый гвардии солдат.
Он сидит, как гвоздь застолья, В окруженье сыновей, Пьет за тех, кому не больно, И за тех, кому больней. Ах, как смерть его любила, Три войны в обнимку шла, Но ни разу не убила, Только ногу отняла… Если б даль того разрыва Выветрить из сердца вон! Что задумался, служивый, Трижды победитель войн? Ничего не отвечает, Даже бровью не ведет, Только головой качает — Значит, скоро запоет. Запоет он, как заплачет, Все про полюшко, про то… Будто в песне что-то спрячет, Будто жизнь переиначит, Будто похоронит что.
Егору Семёновичу Строеву
Я побывал в твоем краю… Прими привет родного края. Люблю я родину твою, А Родина — всегда святая! Когда душа не под замком, Добро всегда в ней отзовётся. Прими поклон от земляков И от отцовского колодца. Глубинный ток живой воды Не перестанет в нём струиться. Былого стёрты здесь следы, Но можно хоть воды напиться. Здесь матери твоей лицо Светило в низкие оконца… И здесь дороже всех венцов Венцы отцовского колодца. Ты помнишь детство под огнём, В кювет уткнувшееся небо… Землянку… Тени за столом… И на столе ни крошки хлеба… Мужского детства даль и высь… Вот потому, как светом веры, Ты чёрным хлебом меришь жизнь, И в мире нет точнее меры… Чернеет тающий февраль. И скоро зелени открыться… Как юбилейная медаль, Звенит в твоём саду синица. Ты здесь во всём… Ты растворён Полями, далью, небесами… И потому как озарён Такими синими глазами.
Здесь всё твоё: трава, цветы… Вся Русь от края и до края. От зависти и клеветы Тебя хранит земля родная. Не предадут тебя поля. Твоим корням я поклонился… Благословенная земля! Благословен, кто здесь родился!
Он возник ниоткуда, таинственный миг, Оборвавший на паузе звуки земные — Твой серебряный голос сквозь речи живых Голоса, голоса мне напомнил иные…
Словно с веток посыпались шелест и звон, И душа задышала немеркнущим светом От светло поминаемых русских имён, Не озвученных Родиной вещих поэтов.
В этом мире глухом, в этом мире без слов, В этом мире беззвучном и голом — Передреев, Рубцов, Соколов, Кузнецов — Птицы Сирины русских глаголов.
Серебристое пенье… Серебряный слог… Твой серебряный голос мне был, как свиданье, С перекрестием русских летящих дорог, По которым уходят в родные преданья…
Твой серебряный голос сквозь речи живых Прозвучал и, как светлая льдинка, растаял… Это ты окликал, как последний из них, Высоко-высоко пролетевшую стаю.
*
Станиславу Куняеву
Май 2008, г. Орёл
Всё было как всегда. Я выгреб на середину Оки, бросил "якорь" тракторный лемех на капроновом шпагате, вынул вёсла из уключин и сложил их вдоль правого борта. Расчехлил удочку, наживил, забросил. Всё. Я был уже в другом мире. И тело, и душа мои пребывали в другом, ином состоянии…
Течение проходило стороной, метрах в трёх-четырёх. Оно бугрилось и свивалось в тугие жгуты, крутило воронки, урчало и вздыхало тяжело. Я старался попасть туда, в самое стремя, потому что там сейчас, до захода солнца, лучше всего брала густера, а уже вечером, на закате, начинал уверенно хватать наживку крупный окунь.
Поплавок быстро сносило вниз и метрах в двадцати затягивало в сторону, на тихую воду, где кружились куски грязной пены и пластиковые бутыл-
МИХЕЕНКОВ Сергей Егорович родился в 1955 г. в деревне Воронцово Куйбышевского района Калужской области. Служил в армии на Чукотке. Окончил филологический факультет Калужского государственного педагогического института им. К. Э. Циолковского и Высшие литературные курсы Союза писателей СССР. Работал журналистом, учителем, научным сотрудником краеведческого музея, занимался издательской деятельностью. Автор пятнадцати книг прозы. Повести и рассказы публиковались в журналах "Наш современник", "Молодая гвардия", "Юность", "Ясная поляна", "Воин России". Лауреат премий им. Н. А. Островского и А. Хомякова. Живёт в г. Тарусе на Оке
ки из-под кока-колы. И там, именно там, чаще всего начинал выплясывать и нырять поплавок. Поклёвки следовали одна за другой. "Скоро пойдёт туман", — подумал я и оглянулся в пойму. Там, в стороне Улая, и правда, уже сизовато пенилось и поднималось над землёю. Человек нездешний, и не рыбак, сейчас подумал бы, что это и не туман вовсе рождается и скапливается, набирая силу, а кто-то костерок жжёт, припозднившись на реке и решив, должно быть, дождаться там ночи. Вот и расстилает реденький дымок его невидимый за кустами костёр. Но скоро, скоро оттуда хлынет целая река и затопит всё вокруг.
Удить окуней в сумерках с лодки — особая статья и удовольствие особое. Вот уже смутно виден поплавок… но виден… вот повело его куда-то в сторону, притопило, качнуло, снова повело, теперь уже по кругу, и всё глубже, глубже уходит он под воду… Подсечка! И тут же в десяти-пятнадцати метрах, в глубине чёрной воды, тут же отзывается мощным упругим рывком засечённая рыбина. Окунь. Торопливо наматываешь на катушку первые два-три метра лески, а он и не поддаётся ещё. Ещё ходит себе, куда ему надобно. И только потом, отчаянно сопротивляясь, появляется на поверхности, сыплет брызгами, стрелой бросается то в одну сторону, то в другую, разрезая наискось бугристую спину чёрного течения.
Туман пошёл из Улая и вытек уже в Оку. Я прозевал это мгновение. И теперь он вольно разлился по реке и приближался сюда, в низовья. И скоро затопил берега, и лодки под берегом, и огни города вверху, над лодками, над побережными тропинками. Глуше и неверны стали звуки. Поплавок сперва был виден в двух-трёх шагах от кормы, а потом и корма пропала. И поклёвку окуня можно было определить только по дрожанию удилища.
Однако белая река тумана не была сплошной. Иногда в разрывы были видны чёрная река и, если наклониться, берег поодаль. Но недолго. Туман наплывал, смыкался, и уже нельзя было понять, где город, а где Заокский луг и Улай. Только по вздрагиванию лодки, медленно сносимой вниз, можно было как-то сориентироваться, да по звукам, доносившимся из города, понять, что выплывать надо туда. Там пристань и буйки. Там ночевать лодке. Там, среди зарослей крапивы и таволги, знакомая тропинка — вверх, мимо церкви и Кабацкого отвершка, в тёмный переулок, к дому. "В городе сейчас тепло", — подумал я.
Клёв прекратился. Всё, надо было собираться домой. В садке шуршали, вздрагивали и трепетали плавники окуней и густеры. Я быстро сложил удочку. Всё было как всегда.
И вдруг с низовьев, от излучины, послышался приглушённый мужской голос:
— Таня! Таня! — Заскрипели уключины.
— Я здесь! Здесь! — отозвался сверху женский, тоже не во всю силу. В тумане, совсем рядом с моей кормой, плеснуло весло. Вздох — то ли