Ужинали за круглым столом отдельно — сначала дети, потом взрослые. По-быстрому помыв ноги холодной водой, мы ложились спать и сквозь сон слышали, как на веранде наши родители молодели. Дядя Валя ставил на стол бутылку вина, и они долго сидели, спорили или приглушенно смеялись, цыкая друг на друга, чтоб не разбудить детей.
Все вечера казались нам веселыми, праздничными. Иногда мама садилась за пианино и играла. Взрослые пели, шутили, а мы смотрели на них и думали: как им хорошо вместе, как они рады друг другу.
В воскресенье большим семейством шли в центр. Какие красивые были наши взрослые! У мамы и тети Лиды — туфли на шпильках. У мамы — черные, у тети Лиды — белые. Мама брюнетка, тетя Лида блондинка. У обеих красивые яркие платья. У тети Лиды — в голубых тонах, у мамы — в кирпичных. Дядя Валя — в отглаженных брюках, в белой рубашке.
Так и вижу их сейчас. Воскресенье. Молодые… Красивые… Все вместе!
В глубине Останкинского парка на маленьком ресторанчике написано по-русски «Лав» — любовь, значит. Летом здесь всегда слышна музыка, и на открытой веранде, увитой искусственным плющом, при тусклом синем свете медленно передвигаются пары, намертво схватившись друг с другом. Сейчас здесь пусто и тихо, только редкие посетители заходят согреться, выпить пустой горячий чай.
Из ресторана выходят двое. Подвыпившая пара. Ей под полтинник, крашеная блондинка при ярком макияже, крепко сбита, пуговицы на пальто с трудом сдерживают хорошо развитую грудь. Ему тридцать пять — тридцать шесть, породистый кавказец с тонкой талией. Смеются. Перед рестораном лужа, и он хочет взять ее на руки, но она визжит и бьет его по спине пухлой ручкой с толстыми кольцами на пальцах. Он подходит ко мне и на хорошем русском языке просит их сфотографировать. Показывает, куда нажать. Ощущаю запах дорогого парфюма и замечаю ухоженные ногти. Блондинка кокетливо скрещивает набрякшие коленки и придает своему лицу невинно-детское выражение. Он нависает над ней, обхватывая ее сзади под грудь. Женщина томно прикусывает нижнюю губу и глубоко вздыхает. Щелкаю, отдаю фотоаппарат и иду дальше. Сзади слышу смех, возню, оборачиваюсь и вижу, что он ее все-таки несет. Подол ее пальто отвис, и во всей красе светится тугая попа. Брякнул на скамейку и сразу стал месить ее упругое резиновое тело.
Семечки
Баба Ира продавала семечки, сидя на маленькой скамеечке около своего дома. Насыпала их в бумажные кулечки, свернутые из газет. Маленький стаканчик — пять копеек, большой — десять. Мама не разрешала нам покупать семечки, считая, что лузгать их — удел старух и признак шпаны. Мы грызли их тайком, откладывая пятаки, сэкономленные на завтраках. Если денег не было, нас угощали подруги, но и у них деньги тоже не всегда водились. А вот у Иришки, которой было лет пять, деньги вдруг появились.
«Дай семок!» — потребовала очкастая Людка, видя, что та придерживает переполненный карман. «Пойди купи», — отрезала языкатая Иришка. Оскорбленная Людка подошла ко мне и говорит: «Знаешь, откуда у нее деньги? Ей Витька дает. Он ей в трусы лазит! Я сама видела». Я не поверила. «Он и ко мне хотел, — вздохнула обиженная Людка, — да я не дала», — гордо закончила она.
Девятилетний сипатый Витька был единственный сын у матери. Время от времени в их доме оседал рыбак, намного ее моложе. Ходил он в видавшем виды черном костюме, а прилипшая к нему рыбная чешуя сверкала на солнце, как блестки. Витькина мать носила на седых волосах газовую косынку с люрексом, в руках у нее всегда была черная дерматиновая сумка с белыми разводами от соли (продавала в ней рыбу). Витьку она любила. Над верхней губой у Витьки всегда были две желтые сопли, которые мать собственноручно утирала. «Выбей нос!» — приказывала она и тут же ловко одной рукой хватала его за нос, а другой — за шею. Витька трубно сморкался, и мать тщательно вытирала пальцы о забор.
Через несколько дней взволнованная Людка позвала меня: «Иди смотри, если мне не веришь». Мы побежали за сараи. Несколько девчонок стояли смирной кучкой, а в центре красовалась Иришка, придерживая подбородком подол платья. На ее сандалиях лежали блеклые трусы. Витька сидел на корточках и, изогнув шею, смотрел, как та не спеша раздвигает руками розовую трещину. Грязным пальцем Витька провел по ней и сунул палец себе под нос. «Фу!» — сказал он, сморщился и заулыбался. Я взяла камень и ударила ему в лоб. Появилась кровь. Все разбежались. Я испугалась. Витька медленно шел домой и сипел своими больными связками на весь двор. Маме я сказала, что Витька лазал девчонкам в трусы и я его ударила.
Пришла Витькина мать, скандалила. Мама приказала мне войти в дом и закрыла за мной дверь. Я не слышала, о чем они там говорили.
Весна
В Феодосию весна приходила рано. Земля только начинала дышать, а горы уже покрывались легким пухом первых трав. Ранние цветы были самыми красивыми. Фиалки поражали своей живучестью. Перевернешь камень, а там — целое семейство фиалок на скрюченных ножках испуганно смотрит на тебя желтыми точечными глазами. Мы с девчонками часто ходили в горы, возвращаясь с большими букетами и венками на головах. Маленькие ирисы разных цветов, карликовые пионы всевозможных оттенков, маки, левкои, гиацинты, ромашки. Были цветы, которым мы давали свои названия: вилочки, собачки, столбики, горошек, кашка… Мама нас ругала за охапки: «Какие вы ненасытные! Они же хотели жить, а вы их убили!» Ей редко нравились букеты. Она любила, когда стояло несколько фиалок или подснежников, ландышей в маленьком глиняном кувшинчике. «Много — не может быть красиво. Красота не может быть в избытке», — говорила она.
Воздух
Однажды весной я видела зеленый воздух. Прошел мощный ливень, который закончился так же внезапно, как и начался. На веранде протекла крыша, образовалась лужа. А в палисаднике ведра и тазы звенели от капель с крыш на разные лады. Папин старый верстак, стоявший в палисаднике под виноградником, набух и стал черным и блестящим, как пианино. Наши кошки, почувствовав, что стихия прошла, запросились на улицу и, отряхивая лапы, стали пробираться вдоль стены под карнизом, с любопытством втягивая носом мокрый теплый воздух.
Мы вышли на улицу и ахнули: вокруг стало зелено, как будто смотришь сквозь зеленое стеклышко. Подошли соседи и тоже стали обсуждать это необычное явление. Через какое-то время эффект улетучился, но я и сейчас помню, как было необычно красиво и как всем было весело от этого.
Около Японского сада в пруду утки. Они дерутся за хлеб, который им бросают, и селезни, отбирая добычу, клюют уток в затылок. Те не обижаются. На дальнем конце пруда замечаю несколько необычных уток, кремовых с охристым подпалом, более крупных. Может, это гуси?
Гуси
Мама не могла себе даже представить, что я не буду учиться музыке, поэтому она решила подготовить меня к поступлению в музыкальную школу. Когда-то в ней училась мама, теперь — Нанка. Настала моя очередь. Мама нажимала клавишу, и я должна была спеть эту ноту, потом я отворачивалась, и мама снова нажимала, а я должна была угадать, где она находится. Отхлопывали ритмы, были еще какие-то игры, но самое интересное и легкое — это песенки. Мы выучили «Дует ветер озорной, лает пес Буянка…» и «Гуси прилетели и на море сели, но соленую водицу гуси пить не стали». Перед прослушиванием мама спросила, боюсь ли я? А я не понимала, чего бояться, ведь это так здорово — выступать!
За столом, покрытым бархатной красной скатертью, сидели люди и улыбались. Я все сделала, как мама меня учила: нотки отгадала, ритмы прохлопала, «Буянку» спела и затянула «Гусей». А про гусей песня грустная, и у меня стали невольно наворачиваться слезы. Мужчина в очках меня спрашивает, отчего же я плачу? А я говорю:
— Гусей жалко!
— Отчего же жалко?
— Они гордые!
— Почему гордые?
— Соленую воду пить не стали!
Все засмеялись, и я тоже. А потом думаю: что же это я расплакалась, мама будет недовольна, и, уходя, без всякой просьбы комиссии станцевала. В школу меня приняли. Когда мы шли домой, мама сказала: «Гусь — гордая птица? Может быть. Но знай: гордым в жизни ох как тяжело». Я тогда поняла, что мама тоже не стала бы пить соленую воду. И я не буду.
Яблоки
Когда Копчик появлялся у нас во дворе, всем хотелось коня чем-нибудь угостить. Однажды я вспомнила, что у нас на веранде лежит целая сетка яблок. Я побежала домой, взяла штуки три и вернулась обратно. Копчик очень аккуратно брал яблоко с открытой ладони, а в это время его можно было гладить по морде, по бархатному носу. Он очень быстро ел, поэтому мне пришлось бегать не один раз за новой порцией. Когда пришла мама, яблок не было. Она помолчала и сказала: «Если бы у меня был сад, я бы яблоки раздавала, но у меня нет сада, а есть две девочки, которых я должна кормить. И мне это нелегко!» Сразу стало жалко Копчика, себя и маму.
Уксус
«А у Вали ребеночек умер, — страшным шепотом сообщили мне девчонки, — пойдем посмотрим?» Там, где мы жили, ходить смотреть на покойников было делом привычным. К детям, которые входили в дом покойника, было уважительное отношение, если не сказать, особенное. Мы подходили к гробу, смотрели, выходили, опять входили, и никто из нас не шептался, не улыбался. Соблюдался траурный ритуал. Взрослые же тихонько поскуливали в углах и сообщали нам так, как будто мы не знали, что в доме покойник: «Вот, деточки, дядя Петя умер! Он вас, деток, любил! А теперь, вот, взял и умер!» Мы недоверчиво соглашались, хотя помнили, как дядя Петя нас гонял, когда мы по вечерам горланили песни около его дома.
А тут ребеночек! Валин! Вале было около тридцати, и жила она с матерью. Мать была некрасивая и мужиковатая, а Валя — красивая и тихая, с длинными русыми волосами, худенькая. Правда, иногда попивала. Тихо так попивала. Иногда соседи видели, как она возвращалась домой на скошенных каблуках, с трудом попадая в свою калитку. Беременной ее никто не помнил. Просто за зиму она немного пополнела, и вдруг весной родился ре