— А Павлушку выпустили? -спросил он у матери.
А ты не тревожься, выпустят твоего Павлушку.
ЗА ТОВАРИЩА
Васька захворал. Всю ночь он бредил, вскакивал. Мать не знала, что делать.
Утром, когда он забылся. Анна сказала попу:
— Уж вы, батюшка, извините - коров нынче не выгоняли: Васька то совсем расхворался.
— Нежный он у тебя больно, ответил поп, ну, да ничего, бог милостив, отойдет твое чадушко-то. Ты-б его поменьше молочком поила да поменьше баловала. Не в князья, чаи, готовишь его, а в работники.
— Да уж, конечно, не в князья—промолвила, нахмурившись, Анна.
К обеду Васька встал с кровати.
— Куда ты встаешь, пострел?—спросила мать:—Лежишь и лежи.
— А как же с коровами?
— Сама накормлю.
— Чего сама. Я пойду,
— Я вот тебе так пойду, что ты у меня будешь всю жизнь помнить Чтоб ты мне не смел из хаты выходить. Захвораешь совсем, а потом возись с тобой.
Васька задумался. Ему нужно было во что бы го ни стало уйти из хаты. У него уже сложился определенный план, как поскорее освободить Павлушку.
— Ничего у меня не болит,—сказал он матери, я пойду на двор играть.
— Я тебе пойду! Сиди смирно в хате!
— Мамка, я пойду.
Анна рассердилась не на шутку.
— Смотри мне, Васька, если ты без спросу выйдешь из дому,— хоть не била тебя никогда,— а на этот раз выдеру.
Под вечер Анну куда-то послали по делу.
— Смотри-ж, Васенька, ты же, деточка, не выходи из дому. Не уйдешь?
— Не уйду, — буркнул под нос Васька.
Анна ушла.
Переждав минут двадцать, Васька надел шапку и вышел во двор. Знал, что мать будет бранить, да ничего не поделаешь— дело было уж очень важное.
На дворе играла Райка. Увидав Ваську, она крикнула ему:
— Обжора, молока обожрался!
Васька ничего не понимал.
— Какого молока я обожрался?
— А папа сказал, что Анна тебе много нашего молока дает. Ага, а я знаю! Обжора, обжора!
В другое время Васька дал бы Райке за такую клевету потасовку, но ему было не до того.
— Вонючая бочка — поповская дочка! -крикнул он ей и побежал на улицу.
— Я папе скажу, -завопила Райка,- вот он тебе задаст! Нищий, отрепа! Обжора! Наше молоко поел!
Но Васька был уже далеко.
То, что ему еще так недавно казалось простым и ясным, теперь стало пугать его. Как пойти к атаману? Как сказать ему все? А если не пустят к нему? А где он сейчас, когда уже вечер?
Васька подошел к станичному правлению. В окнах горел свет. На крыльце сидел казак с винтовкой.
Васька пошел на крыльцо.
— Ты куда прешься? -спросил казак.
— К атаману.
Казак с удивлением посмотрел на него.
— Кто тебя послал?
Но в это время несколько пожилых казаков вышли из правления, остановились на крыльце и стали закуривать. Васька незаметно прошмыгнул между ними. Дверь в комнату атамана была открыта. Атаман сидел за столом, возле него стояло еще несколько человек.
Васька вошел.
— Тебе чего тут надо?—спросил атаман.
Настала решительная минута, но у Васьки прилип язык. Люди перед ним были, как в тумане.
Казаки рассмеялись.
— Чего тебе тут надо? —повторил атаман.
Васька продолжал молчать. Он не находил слов. Насмешливые и злые лица окружающих пугали его.
Один из казаков взял его за локоть и повел к двери.
— Иди, сопляк, ты не туда попал.
Васька уперся.
— Не трогай!—сказал он и вдруг, неожиданно для самого себя, крикнул:
— Чего Павлушку держите? Пустите Павлушку!
— Какого Павлушку? - рассмеялся атаман.
— Павлушку Стрельцова с матерью. Все равно отца их нету, он уехал.
Все заинтересовались.
— Смотрите, какой гусь явился, — рассмеялся помощник атамана, тот что арестовал Павлушкину мать.— Да тебя кто это подучил?
— Никто. Я сам знаю. Я вам все расскажу, если Павлушку отпустите.
Атаман встал.
— А ну-ка, иди сюда. Что ты там мелешь? Говори все. Говори, кто тебя научил.
— Вот, лопни мои глаза, если меня кто учил. Я сам. Мать и та не знает.
— А кто твоя мать?
— У попа кухарка.
— Ну, рассказывай в чем дело.
— Как Павлушку с матерью взяли, так я на другой лень коров в поле погнал. Иду, а Павлушкин отец за железной дорогой в кустах прячется. Позвал он меня и говорит: как будет поезд итти, так ты рубаху на палку одень и маши. Пойдет поезд тише, так я в вагон вскочу, а тогда иди к атаману и скажи, что я уехал.
— Ну? -заинтересовался атаман.
— Ну вот, я так и сделал. Махал рубахой, пока поезд стал, а Павлушкин отец на тот поезд вскочил да и поехал. Теперь его не поймаете.
— Ах, ты, сукин сын!—подскочил к Ваське помощник атамана и ударил его по лицу.- Да ты как смел это делать, а? Да ты знаешь, что тебе за это будет?
Он хотел еще раз ударить Ваську, но атаман его удержал.
— Погоди,—сказал он и, обратясь к Ваське, спросил:
— Что тебе еще говорил Стрельцов?
Васька еле сдерживал слезы и молчал.
— Мать твоя дома?
— Не знаю. Должно быть дома.
— Пошлите за ней,— распорядился атаман.
Васька бросился к нему:
— Дяденька, матери не говори ничего, она ничего не знает.
Анна только что вернулась домой, как ее позвали в правление.
- Твой мальчишка? спросил ее атаман.
— Мой.
— Это ты его научила?
Анна ничего не понимала.
— Да что тут такое? В чем дело?
— А, ну-ка отведите-ка их в каталажку,— приказал атаман. Анну с Васькой посадили под замок вместе с Павлушкой и его матерью.
На другой день атаман вызвал к себе Трофима.
— Ты кто?
— Сторож.
— Что у тебя вчера на пути было?
— Да что было... поезд какой-то мальчишка остановил. Я было за ним погнался, да он убежал. Разве его поймаешь.
— А мальчишку этого знаешь?
— Нет, не знаю.
— Куда поезд шел?
— В Екатеринодар,— соврал Трофим, указав противоположное направление.
— А ты где-ж, прохвост, был? Так-то ты за путями следишь?
— Да это-ж версты за полторы от будки было,— опять солгал Трофим.
— Все вы здесь большевистским духом пропитаны, мало вас, чертей, пороли. Пошел вон!
Трофим помялся и вышел.
— Кто-ж бы это донес?—думал он.
— Выпустите всех,— приказал атаман.—Тут сам чорт ничего не разберет.
Женщин и Павлушку выпустили, а Ваську, прежде чем отпустить, сильно избили плетью.
Анна рвалась, ломала руки:
— Не смеете ребенка бить,—кричала она,—изверги, мучители проклятые! Нет на вас пропасти.
- Смотри, баба, чтоб и тебе не влетело. Небось сама подучила мальчишку поезда останавливать. Пошла вон, ведьма!— и казак толкнул ее прикладом ружья.
Васька вырвался от мучителей и бледный, с окровавленной щекой, весь в слезах, бросился бежать домой. За ним погнался было бивший его казак, но тут случилось неожиданное: Павлушка, схватив с земли кирпич и со всего размаху запустив его в голову палачу, также пустился со всех ног домой.
Собрался народ. Казак ругался, вытирая окровавленный лоб, и бросился было с плетью на Павлушкину мать, но нашлись добрые люди, заступились.
На другой день, узнав обо всем случившемся, поп рассчитал Анну.
— Не к лицу мне, Аннушка,— сказал он,— держать у себя большевистское зелье. Я тебя поил, кормил, а ты с сыночком крамолу одну разводишь. Грех. Иди, живи, как хочешь, а у меня хорошие люди бывают, срам мне тебя под своею кровлей держать. Иди, покайся. Большевизм, Анна, грех, ох, какой это великий грех!
Анна вышла из себя:
— Наплевать мне на все грехи, -сказала она попу.- А вы, батюшка, запомните мое мужицкое слово: кому-кому, а вам, попам, больше всех влетит. Отольются вам, дармоедам, наши слезки.
— Ты что, грозишь? А хочешь, я за атаманом пошлю?
— Посылай, ничего я теперь не боюсь. Не я, так сын мои, Васька, вырастет, отплатит он вам всем за наши муки.
Быстро собрав свои жалкие пожитки, Анна кликнула Ваську и ушла с ним от попа.
Поселились они в маленькой, покосившейся хатке.
В тот же вечер Васька слег и на этот раз захворал серьезно.
Не одну ночь просидела над ним Анна, сторожа его тревожный сон.
Метался Васька во сне и бредил.
— Стой! Стой! Стой?—кричал он, размахивая руками.
— Все поезд останавливает голубчик,— грустно улыбалась мать.
Васька проболел до весны.
Когда он встал с кровати и мог уже ходить по хате, подошли новые события, события, перед которыми все Васькины приключения казались уже детскими и забавными.
Та страшная война, о которой слышал Васька и которая рисовалась ему где-то там, в недосягаемой дали, надвинулась близко. Так близко, что Васька уже различал вдали глухие непонятные орудийные выстрелы, похожие на отдаленный гром.
Этот странный гром в ясную весеннюю погоду, когда на голубом небе не было ни одной тучки, стал повторяться все чаще и чаще, все больше и больше.
— Большевики идут, большевики,—осторожно и радостно передавали друг другу все, кто, кроме лишений и слез, ничего не видели хорошего в жизни.
Васькина и Павлушкина матери радовались больше всех.
— Придут наши заступники, кончатся наши слезы, говорили они, жадно прислушиваясь к приближающимся звукам пушечной пальбы.
— Знаешь, Павлушка—говорил Васька,—мой отец с большевиками придет. Матери письмо такое было. Только ты никому—ни-гу-гу.
— И мой опять придет, я знаю. Моя мать тоже письмо получила. Ты тоже помалкивай.
- Слышишь, как пушки бьют?
— Здорово слышно!
— А далеко это?
— Люди говорят, что недалеко.
— А как примерно?
— Да, видно, недалеко.
— Хоть бы уж скорей!..
II.
ГАНЬКА ВООРУЖАЕТСЯ
Ганька Хрущев, десятилетний сын рыбака, проживавшего на одной из приморских улиц города Темрюка, стащил у матери полпуда муки и запрятал в сарай.
В доме недоумевали.
— Шла я на базар,—рассказывала соседям Ганькина мать,— мука была в чулане, сама утром видела. Я ее еще на кирпичи положила, чтобы мыши мешок не прогрызли. Прихожу с базара — муки нет. Сказать бы, что никого дома не было, так нет же, муж из хаты не выходил и Ганька все время во дворе играл. Прямо навождение сатанинское да и только.