– Ну мы же сами виноваты, что понесли в войну такие громадные потери. Сталин ведь в 1937 году так ослабил нашу армию! Было пять маршалов, он ликвидировал трех, как раз тех, кто знали, как сейчас ведутся современные войны. Это Тухачевский, Егоров, Блюхер. Оставил двух участников Гражданской войны: Ворошилова и Будённого. И сколько репрессировал флагманов флота, командиров корпусов, десятки тысяч офицеров! Если бы этого не было, если бы он наши войска так не ослабил, осмелился бы Гитлер напасть на нас?
Кто-то из офицеров, в порыве откровенности возмущался тем, что в начале войны были высланы в Среднюю Азию и Сибирь тысячи немцев, которые жили в Поволжье, и упразднена их автономная республика. Он говорил:
– Я уже два года воюю против немцев. Но каких немцев? Гитлеровских войск. А немцы, которые из поколения в поколение живут в России? Чем они виноваты?
Все это мне запомнилось.
Мне поставил диагноз и сделал тяжелую операцию лучший тогда советский уролог – Р.М. Фронштейн (теперь эта клиника носит его имя).
«Пусть уж я такой и останусь»
– Таких, как я, обзывали «гнилой интеллигенцией», и «беспартийной сволочью». Так пусть уж я такой и останусь.
Так моя мама ответила парторгу, который предложил ей вступить в партию. Конечно, сказала сгоряча. И могла поплатиться. Но парторг не донес.
А настроение такое у нее возникло еще в 1921–1922 годах во время ужасного голода в Поволжье. Она видела как британские квакеры и американская АРА («American Relief Administration») стараются помочь голодающим. А помощь, которая шла от большевистской власти, ей казалась явно недостаточной. Считала, что власть мало уделяет внимания этой трагедии.
Маме тогда ой как досталось! Eе oтец умер от голода, а среди шести его детей она была старшей – ровесница того столетия, родилась в 1900-м. Выбивалась из сил, чтобы они хоть как-то выжили. Ездила в Ташкент за хлебом, работала сестрой милосердия в сыпнотифозном госпитале в Самаре. Да и потом ей приходилось заботиться о своих братьях и сестрах. Поэтому не могла поступить в университет – и так и осталась без высшего образования. Хотя кончила гимназию с золотой медалью.
С тех пор у нее – глубокое сочувствие к страдающим, особенно к тем, кто страдал от большевистской власти. Поехала в Сибирь, чтобы разделить судьбу с человеком, которого туда сослали.
Все это привело к близости с теми, кто понимал происходящее и отнюдь не идеализировал сталинизм.
К маме тянулись люди. Зная события ее жизни, ей доверяли. К тому же – ее харизма. Хотя должность у нее была уж как невелика (работала в канцелярии). Вокруг нее собирались врачи медицинского техникума, а потом Военно-медицинской академии, где она работала.
Привлекала, должно быть, ее способность сохранять доброе настроение даже в очень трудных условиях. Ее умение сочувствовать другим. Ее чувство юмора. Любовь к старым русским романсам. Знание оказавшейся тогда под запретом предреволюционной русской культуры.
У нее дома были сборники тогдашних стихов. Кое-что она помнила наизусть, и с ее слов эти стихи записывали или печатали на машинке. Если ей приносили что-то, чего у нее не было, она перепечатывала. Перепечатала сборник стихов Николая Агнивцева. Я его сразу переплел и до сих храню.
Она договорилась в переплетной мастерской Военно-медицинской академии, чтобы мастера научили меня переплетному мастерству. И я, старшеклассник, это освоил. Одно время был даже в штате, переплетал проекты восстановления разрушенных зданий Ленинграда. Ко мне приходили знакомые мамы – заядлые библиофилы, приносили книги, просили переплести. Это были очень интересные люди. Ведь время-то тяжелое: первые послевоенные годы. И уж если хотели переплести, значит речь шла о книгах, которые особенно дороги. Так что я получил возможность повидать и редкостные книги. Ну, и это дало мне заработок. При низкой зарплате мамы – важное подспорье.
Так что знакомствам с людьми старшего поколения, с теми, у кого взгляды были, как у моей мамы, я обязан ей.
Мама умерла через много лет. От рака. Но незадолго до смерти сказала: «Ты не думай, никакого рака у меня нет. В нашей семье умирают от голода».
III
Послевоенный удар по культуре
Мои последние школьные годы – 1946–1948. Нам, школьникам, вбивали в голову то, что называлось марксизмом-ленинизмом. Нас заставляли читать те из статей Маркса, Энгельса, Ленина, которые как бы оправдывали сталинскую политику тех лет.
К тому же заставляли твердо знать постановления ЦК ВКП(б) о культуре, принятые в 1946–1948 годах. Иначе говоря – повеления Сталина. Власть придавала им такое значение, что они вплоть до 1952 года переиздавались брошюрами по полмиллиона экземпляров.
В то время все учреждения и организации в стране обязаны были раз в месяц проводить собрания для своих сотрудников. Называться они могли по-разному, но все были политинформациями. На них вдалбливали и постановления по культуре.
Идеи этих постановлений так очевидны, что не буду рассуждать о них. Приведу важнейшие – они сами говорят за себя.
Простите за длинные цитаты. Но знать их надо: уж очень наглядно они показывают дух сталинизма, в котором мы жили в те годы.
Постановление 1946 года под названием «О журналах “Звезда” и “Ленинград”». Оно задало тон всему отношению к литературе в Советском Союзе.
«Ахматова является типичной представительницей чуждой нашему народу пустой безыдейной поэзии. Ее стихотворения, пропитанные духом пессимизма и упадочничества, выражающие вкусы старой салонной поэзии, застывшей на позициях буржуазно-аристократического эстетства и декадентства – “искусства для искусства”, не желающей идти в ногу со своим народом, наносят вред делу воспитания нашей молодежи и не могут быть терпимы в советской литературе»[45].
В том же году – постановление о драматических театрах:
«Постановка театрами пьес буржуазных зарубежных авторов явилась, по существу, предоставлением советской сцены для пропаганды реакционной буржуазной идеологии и морали, попыткой отравить сознание советских людей мировоззрением, враждебным советскому обществу, оживить пережитки капитализма в сознании и быту»[46].
О кинофильмах:
«Режиссер С. Эйзенштейн во второй серии фильма “Иван Грозный” обнаружил невежество в изображении исторических фактов, представив прогрессивное войско опричников Ивана Грозного в виде шайки дегенератов, наподобие американского Ку-клукс-клана, а Ивана Грозного, человека с сильной волей и характером, – слабохарактерным и безвольным, чем-то вроде Гамлета»[47].
В 1948 году – об операх:
«Речь идет о композиторах, придерживающихся формалистического, антинародного направления. Это направление нашло свое наиболее полное выражение в произведениях таких композиторов, как тт. Д. Шостакович, С. Прокофьев, А. Хачатурян, В. Шебалин, Г. Попов, Н. Мясковский и др., в творчестве которых особенно наглядно представлены формалистические извращения, антидемократические тенденции в музыке, чуждые советскому народу и его художественным вкусам»[48].
Почему эти постановления, запреты лучшего, что было тогда в литературе, музыке, театрах, кино были приняты в первые послевоенные годы?
В ходе Второй мировой войны, не с самого начала, а с 22 июня 1941 года, Англия, затем и другие «буржуазные» страны стали союзниками СССР против Гитлера. И Сталин не мог уже бесконечно говорить нам о превосходстве всего советского над «буржуазным». Приходилось принимать помощь по ленд-лизу. Фотографироваться рядом с Черчиллем и Рузвельтом. Допускать на наши экраны западные фильмы. Договариваться.
Пришлось на время отказаться от постоянных громогласных проклятий всего «буржуазного» и восхвалений советского.
Но прошла война и можно вернуться к этим проклятиям и восхвалениям.
Что ж, Сталин был продолжателем Ленина. Ленин, придя к власти, запретил все небольшевистские газеты и написал Горькому, что интеллигенция считает себя мозгом нации, а она – говно.
Увы, корни нелюбви к интеллигенции и к подлинной культуре уходят и еще глубже. Ведь даже священник, православный философ Георгий Петрович Федотов, отнюдь не идеализируя советский строй и эмигрировав в Америку, писал о «вековой антикультурной традиции Романовых»[49]. Что ж, при Николае I Пушкин, выражаясь советским языком, был «невыездным»: ему так и не разрешили ездить за границу. А при Николае II Льва Толстого отлучили от православной церкви.
Грустная традиция. Но знать ее надо.
А тогда, заканчивая школу, я думал: зачем поступать в университет? Чтобы слушать еще более настойчивые проклятия культуре и ее творцам? Не лучше ли остаться переплетчиком? Ведь я, старшеклассником, уже освоил эту работу.
Школа – настоящая
Школа дала мне мало. Никак не хочу винить преподавателей. Они вынуждены были учить нас так, как им велели. Попробуй они делать не так! За ними ведь следили.
Настоящая школа для меня была дома. Мама и ее друзья. Отец… я мог его видеть во время перерыва между двумя ссылками. Брат моей мамы – дядя Валя, литературный редактор, работал в Доме книги. Среди друзей мамы больше всего повлияли на меня Георгий Леонидович Григорьев и его отец. Это была известная дворянская семья. Отец Георгия Леонидовича во время Русско-японской (1904–1905) войны служил врачом в эскадре адмирала Рожественского, проплыл вокруг Африки, участвовал в страшной битве с японцами, оказался у них в плену.
Какой же опыт накопился у этого человека! А в советское время его использовали лишь как врача на скорой помощи, а сына не приняли в университет из-за дворянского происхождения. Ему пришлось работать монтером на телефонной станции. В дальнейшем он стал лучшим в Ленинграде специалистом по телефонной связи.