– Ну, довольно. Раскудахталась. Сын как? Здоров ли?
– Княжич Роман Дмитриевич здоров, слава богу. Изволили до зари встать, уже трапезничали. Жук его на конюшню повёл, лошадок смотреть.
– Весь в отца, – улыбнулась княжна, – ну да ладно, вели подавать.
Нянька хлопнула в ладоши: в светлицу вошли девки: кто с кувшином, кто с медным тазом. Последней шла новенькая, половчанка: торжественно несла на вытянутых руках хрустящее полотенце, вышитое красными петухами по краю.
Вода из колодца ледяная: аж зубы заломило. Анастасия напилась из серебряного ковшика и принялась умываться.
Потом терпеливо сидела перед медным персидским зеркалом, пока девки хлопотали, прибирая тяжёлые золотые косы, звякая пузырьками с духовитыми притираниями.
Первым делом приняла булгарских купцов, возвращавшихся с запада: князь наказывал оказать им ласку и внимание. Плата за провод караванов по добришской земле немалый доход казне приносит.
Торговые гости кланялись, благодарили за гостеприимство. Подарили шкатулку из резного рыбьего зуба и ожерелье крупного солнечного камня, невиданного в здешних местах.
Потом пошла на кухню, велела сегодня готовить кулеш. Отругала встреченного ключаря:
– Чем ты смотрел, бестолочь? Яблоки мелкие, да червём порченные.
– Неурожай же, матушка. Лучшее из того, что на рынке было.
– Эти вели скотникам отдать. И новые вези. Узвар варить будем нынче.
Ключарь вздохнул, поскрёб бородёнку. Пискнул:
– Так деньги потрачены, Анастасия Тимофеевна…
– На свои покупай, – возвысила голос княгиня, – доиграешься у меня, хитрюга. Я вам – не князь Димитрий, жалеть не буду.
Ключарь забормотал что-то в оправдание, но Анастасия уже не слушала – повернулась да пошла через просторный двор, ступая осторожно, придерживая руками бока, словно оберегая драгоценный сосуд.
Из ворот конюшни вышел чернявый Жук, воспитатель наследника, с княжичем на руках; сын увидел, вырвался, побежал навстречу на некрепких ещё ножках, мелькая красными булгарскими сапожками.
Уткнулся с разбегу в живот: княгиня тихо охнула, опасаясь за чрево. Погладила первенца по рыжим кудряшкам. Тут же улыбнулась: проснулся обитатель живота, заворочался, заколотил ножками – словно заплясал.
Сын отстранился. Смотрел поражённо на бугрящийся материн сарафан.
– Что тут?
Княгиня наклонилась, поцеловала тёплую макушку, пахнущую солнцем:
– Я же говорила, сыночек. Братик твой или сестрёнка. Скоро уж родится.
Роман спросил:
– А играть будет со мной?
– Будет.
– А на орла глядеть?
– Что? – не поняла Анастасия.
Жук, верный соратник князя ещё с битвы на Калке, показал вверх:
– Про птицу говорит. С рассвета в небе, и не улетает.
Княгиня подняла глаза, прикрывшись ладонью от яркого светила.
Увидела. Вдруг поморщилась и положила руку под левую грудь: сердце споткнулось и пропустило удар.
В самом зените, распластав чёрные крылья, недвижно парил огромный орёл.
Август 1227 г., Тангутское царство
В жарком мареве выгоревшего неба недвижно парил огромный орёл. Будто «глаз хана», ревизор из хишигтэна – личной гвардии Чингисхана, мрачный убийца в чёрных доспехах.
Субэдэй-багатур, кряхтя, перебросил ногу через седло. Ступил, не глядя, на спину согнувшегося на коленях нукера. Непрерывно кланяясь, мелкими шажками приблизился китаец – начальник осадных машин. Забормотал:
– Да возвысится слава твоя, да будут толстобоки кони твои и веселы жёны твои, о великий Субэдэй, водитель непобедимых, утешение обиженных, верный пёс Тэмуджина…
– Хватит слов, – перебил темник, – дело говори. Длинными хороши только волосы у девки, а речь воина должна быть краткой, словно удар ножом.
– Конечно, – заторопился китаец, – мой рассказ будет ясным, как весеннее небо над священной горой Тайшань, и прозрачным, как вода родника у её подножия…
– Тьфу ты.
Субэдэй сплюнул и демонстративно положил ладонь на яшмовую рукоять цзиньского кинжала.
Китаец, едва не падая в обморок, затараторил:
– Готовы шесть больших сюань фэн… Э-э-э. Шесть больших вихревых камнемётов. Передвижную осадную башню строить ещё два дня. А лёгкие стреломёты и малые камнемёты уже установлены на позиции и защищены щитами.
– Пойдём, покажешь, – кивнул темник.
Тангутские лучники на стенах оживились, увидев приближение монгольского военачальника со свитой. Свистнула стрела – и, не долетев двадцати шагов до Субэдэя, вонзилась в деревянный щит.
Китаец всхлипнул и спрятался за здоровенным нукером из охраны темника.
В ответ резко хлопнула тетива самострела: тяжёлое копьё с гудением разрезало горячий воздух и угодило как раз между зубцами из обожжённого кирпича, настигнув дерзкого стрелка.
Жуткий хруст пробитой грудной клетки был слышен даже здесь; защитники города засуетились, захлёбываясь бессильной руганью.
– Прямо в дырку, – довольно заметил монгольский десятник. И грубо уточнил, в какую именно.
Голые по пояс здоровяки принялись вновь натягивать тетиву станкового самострела, блестя от пота.
– Отличный выстрел, – одобрительно сказал Субэдэй-багатур.
Бойцы неторопливо вставали. Кивали уважительно, однако без страха – как равные равному, но более опытному и достойному.
– Долго нам тут ещё бездельничать, дарга? – спросил десятник. – Ещё немного, и моя жена забудет, как я пахну, а её заветная норка зарастёт паутиной.
Монголы заржали. Темник улыбнулся:
– Разве может паутина остановить такого багатура? Это же не тангутские стены.
– Да я уже и на эту чёртову крепость готов бросаться с тем самым копьём, которое не столь длинное, зато всегда при мне.
Субэдэй не выдержал, расхохотался. Хлопнул десятника по плечу:
– Ну, с такими бойцами и небо штурмовать не страшно. Не то что глиняные стены Чжунсина. С завтрашнего дня начнём настоящий обстрел, а там и на приступ.
Воины загудели одобрительно:
– Давно пора, а то надоело торчать тут подобно остроге из спины тайменя.
– Я так разжирел от безделья, что, пожалуй, сломаю хребет своему мерину, когда вздумаю залезть в седло.
– Интересно, чем питаются эти тангутские собаки? Полгода осады.
– Да свои же трупы жрут, не иначе.
Десятник спросил темника:
– Здоров ли наш Тэмуджин, властитель всей земли от моря до моря? Давно не видел, как он покидает свой шатёр, не слышал мудрых речей.
Субэдэй вдруг помрачнел. Ответил не сразу:
– У Великого много дел, кроме возни с этой кучей тангутского дерьма. Гонцы спешат к нему с известиями со всех концов необъятной страны, приносящей немало забот.
– Конечно, – легко согласился десятник, – как увидишь его, нойон, передай, что воины восхищаются им. Он преодолел столько невзгод, познал плен и предательство, но железной волей достиг высоты Неба, необъятности Океана и стал равным самому Тенгри. Я-то двадцать лет скачу рядом с его конём, ещё на кереитов ходил. Славная была драка.
Субэдэй кивнул и пошёл, погружённый в невесёлые думы. Китаец пытался схватить темника за рукав халата и что-то сказать, но верный нукер грубо оттолкнул начальника осадных машин:
– Разговор с тобой закончен, чужеземец. Иди, занимайся своими делами. Разве не видишь, что полководец озабочен иными мыслями?
Темнику помогли подняться в седло: скрюченные от подагры ноги слушались плохо.
Тридцать лет длится поход, и не видно ему конца. Как нет конца у Вселенной…
Или – есть?
* * *
Походный шатёр Чингисхана белел на вершине большого холма, в десяти полётах стрелы от стен осаждённой вражеской столицы; вокруг – юрты жён, свиты и лейб-гвардии – хишигтэна.
Всегда на посту отборные бойцы личной охраны: турхауды – днём, кебтеулы – ночью. В покрытых чёрным лаком стальных доспехах, на вороных скакунах – словно демоны тьмы, беспощадны они к замышляющим недоброе против Великого. И ответ держат только перед ханом: ни нойоны, ни темники, ни земные владыки, ни небесные боги им не указ.
Но Субэдэя встретили уважительно: сам начальник стражи придержал повод коня. Наклонил голову, качнув перьями шлема китайской работы:
– Хан ждёт тебя, нойон. Дважды спрашивал.
Опираясь на плечо нукера, Субэдэй-багатур похромал к шатру. Турхауд не торопил, шёл чуть позади.
Темник остановился передохнуть. Вновь увидел в небе тёмный силуэт. Пошутил:
– Этот орёл не из твоих ли багатуров? В чёрном, как ты. И тоже смотрит беспрерывно, глаз не сомкнёт.
Начальник стражи поглядел в небо. Непривычная улыбка исказила лицо: будто могильный камень треснул. Хотел что-то сказать, но помешал шум: к ним шли два воина-гвардейца, таща что-то похожее на кучу тряпья.
Подошли, бросили под ноги.
– Вот, поймали у коновязи.
Куча зашевелилась и превратилась в человечка: сам маленький, лицо изуродовано шрамами, будто кто-то пробовал остроту ножа на человеческой коже. Рот разрезан; рана стянута грубыми стежками. К ветхой одежде пришита всякая дрянь: белые мышиные косточки, высохшие змеиные шкурки, какие-то скрюченные веточки… Пахло от человечка странно, смесью болота и пчелиной борти, и глаза его оказались светло-жёлтыми, как липовый мёд, почти белыми.
– У коновязи?! – начальник стражи схватился за меч. – Как этот огрызок пробрался сквозь два кольца охраны? Отвечай, нохой утэгэн! Или сейчас сожрёшь собственную печень.
Чужак испуганно залепетал на непонятном языке, растягивая гласные.
– Отвечай по-человечески, – пнул турхауд несчастного, – а не тявкай, подобно суке с перебитой спиной.
– Дарга, я немного знаю этот язык, – сказал один из стражников, – я жил на севере. На нём говорят таёжные бродяги, колдуны.
– Ну, и что он лопочет? Спроси, как он оказался так близко от ханского шатра и, главное, зачем?
Стражник, морщась, вслушался в непрерывный поток малознакомых слов. Пожал плечами:
– Какая-то ерунда. Полз, говорит, дождевым червём между корней степных трав, порхал стрекозой и извивался угрём на речных перекатах, чтобы достичь хана и сказать ему важное.