Алина привычно пропустила её шипение мимо ушей. Разговор провинциальных сплетниц занял её.
— Что-то господин Бурмин не танцует. Зачем тогда было ехать на бал?
— Ему не надо танцевать. Господин Бурмин уже сделал сенсацию своим появлением, — ответила дама в палевом чепце.
Дама рядом с ней навела на танцующих лорнет — проверить, как там дела у её птенчика. А поскольку её птенчика господин Бурмин тоже не пригласил танцевать, сообщила:
— Решительно не вижу почему. Надутый, спесивый. Сам веселиться не умеет и другим мешает. Что за манеры у нынешней молодёжи! Это теперь модно? Так пыжиться?
— Как почему? Имения в Пензенской губернии. Тульское. Нижегородское.
— Уже нет. Говорят, с тех пор как он дал вольную своим крестьянам, его состояние сильно поубавилось.
— Всем?
— Мне муж сказывал. Делопроизводители мозоли себе натёрли. Отпускные письма выписывать.
— Он фармазон, — отрезала дама, дочь которой не танцевала с Бурминым, — и пьяница. Потому и отпустил мужиков. Вот помяните моё слово. Такие господа сперва книжки французские читают. Потом крестьян на волю отпускают. А потом и против правительства заговорят.
— Нищеброд.
— Говорят, ненадолго. Он единственный наследник старой Солоухиной.
Дамский кружок дружно призадумался.
— А что? Старая Солоухина плоха?
— Солоухины и нам родня. Дальняя.
Алина с сомнением посмотрела на говорившую это даму: швы на её платье потёрлись и были замазаны домашним способом. «Да уж. Старая ведьма, похоже, и не знает об эдакой родне», — подумала Алина.
— А толку такому с наследства? Так же и профукает, как своё.
— Если только этого Бурмина не приберёт себе мудрая жена. Которая не даст профукать солоухинские миллионы.
Над этим выводом дамский кружок крепко задумался.
Алина сложила веер, осветила лицо улыбкой — не слишком широкой, но и не натянутой, — и двинулась к танцующей толпе.
— Куда ты? — недовольно окликнула мать. — Опять в уборную?
— А, господин Бурмин!
Бурмин обернулся к молодому человеку с выражением, которое остудило бы и отбросило назад любого незнакомца.
Но только не Митю Шишкина. Он был так рад, что не мог и подумать, чтобы кто-то не отплатил ему тем же, а потому не заметил холодности.
— Я так мечтал с вами познакомиться лично!
Лицо Бурмина не выразило ответного желания знакомиться.
Но восторга Мити хватало на двоих.
— Вы тот самый Бурмин! Который дал волю всем своим крестьянам! Вы мой герой, вы знаете?
Восторга столь простодушного, что Бурмин невольно сменил холодное замкнутое выражение на приветливое.
— Дмитрий Шишкин, позвольте представить себя самого.
— Вы Петра Сергеевича сын, — с улыбкой поклонился Бурмин.
— Вы знакомы с моим отцом?
— К моему сожалению, только понаслышке. Наши имения по соседству.
Молодой человек казался Бурмину всё более забавным. Как молодой дог, который скачет, припадает, машет хвостом, норовит облобызать. А сам при этом — с телёнка. «Не поэтому», — поправил себя Бурмин, фамильярность он считал отвратительной. Лицо и взгляд Дмитрия Шишкина выдавали привычку думать и размышлять. Именно это придавало его неловкости обаяние, а простодушию — намёк на сложность.
— А я столько наслышан о вас! Крестьяне ваши… Меня это потрясло. Я столько читал… Права каждого человеческого существа… Идеи философов-просветителей… Свобода как непременное условие для гражданина… рабовладение… Американские штаты… — Слова его рвались и тонули в музыке, в шуме бала.
— Мне кажется, этот разговор не слишком подходит к балу, лимонаду и мороженому. — Бурмин улыбкой смягчил замечание, показав на столы позади них. Запотевшие вазочки. Запотевшие кувшины.
Шишкин осёкся, точно проснулся, точно впервые заметил и мороженое, и лимонад.
— …Но я был бы рад его возобновить при более удобном случае, — добавил Бурмин дружески. Тронул молодого человека за плечо. И осёкся. Поверх его плеча он увидел…
Но он ведь знал, что она непременно здесь будет. Знал и представлял, как это будет, как может быть — или не может.
И всё-таки перехватило дыхание. Как от встречи с призраком. Как от встречи с собственной фантазией. Может, именно потому, что воображал себе эту встречу слишком часто.
— Господин Бурмин? — Что-то постучало сзади по его плечу. Бурмин вздрогнул, обернулся всем телом.
Девушка отпрянула от него и засмеялась:
— Бог мой, вы чуть не оторвали мне подол. А здешние дамы только что хвалили мне вас как искусного кавалера.
— Простите, — смутился Бурмин. Была ли она молода или дурна? Дама или девица на выданье? Может, вовсе маменька? Он ничего перед собой не видел. Не соображал, что говорит. Он лишь хотел быстрее что-то сделать, прийти в движение.
— Не окажете ли мне честь? Буду счастлив, если позволите восстановить свою репутацию в ваших глазах.
И Алина позволила.
— Мазурка… мазурка… — понеслось по залу.
Распорядитель бала сновал между гостями, делал знаки музыкантам, снова покрикивал на гостей, бесцеремонно подталкивая и погоняя, как пастух стадо овец:
— Большой круг! Большой круг!
Жена не всегда знает, что именно в данный момент делает её муж. Ошиблась и губернаторша, когда думала, что супруг её выделывает коленца на зависть князю Несвицкому с его подагрическими суставами. Губернатор не танцевал. Он сидел. У себя в кабинете. А напротив него сидел генерал Облаков. Генерал приехал из Петербурга только что. Но с дороги выглядел не как все, то есть чуть помятым, чуть распаренным, слегка одуревшим от жары, тряски, пыли. А как все кавалеристы: молодцом. Лакей лишь прошёлся щёткой по его мундиру. Да сам генерал в уборной вымыл лицо и руки, пригладил волосы.
«Эх, молодость, — позавидовал губернатор. — Я б после такой скачки неделю пластом лежал с мозолью на заду и отбитыми внутренностями».
— Прошу, — подал гостю набитую трубку. Стал набивать себе.
Дело не терпело отлагательств.
— Эх-эх, — вздохнул губернатор. Но не как государственный человек, а как отец семейства, со многими — с Облаковым в том числе — связанный родством. — Скверно дело. Плохо.
Неприятно оказаться между двумя жерновами, что и говорить. Как ни поступи, всё ошибёшься. Потрафишь одному — обидишь другого.
— Нет-нет, — взял трубку Облаков.
— Как же нет, дорогой мой. Французская армия уже в Польше. Полячишки — дрянь, предали нас, рукоплещут Бонапарту. А численность их армии превышает численность…
— Вовсе нет, — опять не согласился Облаков, — о чём и речь. Дополнительный рекрутский набор позволит русской армии даже превзойти числом армию неприятеля.
— Хм.
«Хм» было глубоким и полным смысла, который не требовалось пояснять.
— Так ведь отечество в опасности! — с жаром воскликнул Облаков.
«Карьера твоя в опасности, — проницательно перевёл губернатор. — То-то ты, голубчик, из самого Питера прикатил». Подумал беззлобно. Даже сочувственно.
— Ну объявите дополнительный. Ну наберут вам, — объяснил губернатор, — старых, увечных, пьяниц, лентяев да балбесов. На бумаге у тебя цифры сойдутся. А от бумаги голову подними… Армия хоть куда!
— Я приехал затем, чтобы их убедить! Помещиков. Объяснить общее дело. Объяснить, что в эти дни важно и что нет. Если Бонапарт не будет отброшен от русских границ, уж не до урожая им всем здесь будет.
— Как это возможно, дружок? — Губернатор поднял на него своё доброе морщинистое лицо.
— Как — что?
Губернатор чуть не ляпнул: «Что Бонапарт будет здесь». Но вовремя спохватился:
— Урожай похерить.
Облаков с досадой откинулся на спинку кресла:
— Урожай! От всех только одно и слышу: урожай, хозяйство! Вижу, мне вас не понять. А вам — меня.
Старик тронул его за колено, обтянутое форменными рейтузами. Но Облаков сердито стукнул ногой — отодвинул. Сунул трубку в рот, трубка засипела, дым не пошёл. Погасла. Облаков схватил кремень.
— Да я понимаю, — всё же сказал губернатор.
— Когда судьба отечества решается, всякая беда — одна на всех: помещиков, крестьян, армии. Я первый себя не отделяю. С моим состоянием, — принялся часто щёлкать кремнём Облаков. — С моими имениями. Тоже, знаете… хозяйство, — с отвращением выговорил он. — Я мог бы хоть сегодня выйти в отставку. Зажить помещиком. Но когда отечество…
Губернатор глядел на его руки: сердитые, торопливые. «Эх, молодость, — с грустью подумал, — а и хорошо, что прошла». Облаков всё щёлкал вхолостую:
— Когда враг у границ. Помещики должны… Дворянство должно… Да, чёрт же подери… что ж это такое… Когда судьба отечества… крестьяне должны…
Щёлк, щёлк, щёлк.
— …взять вилы. Схватить топоры. Вместе навалиться.
Щёлк, щёлк, щёлк. Высек. Наклонил голову, трубку. Пыхнул.
— Да-да, — поспешно согласился губернатор, — мы все. Ради отечества. Всё правда, дружок. Если только крестьяне не повернутся на нас самих — с вилами.
— Что, простите? — удивлённо показал глаза Облаков.
Губернатор осёкся. Преувеличенно-оживлённо встрепенулся:
— Ох, мы с вами за разговорами всё веселье пропустим! Идёмте. Чуть ведь не забыл! Вы знаете, кто к нам сегодня танцевать пожаловал? Не поверите! Бурмин!
— Не поверю.
Но не успел рассказать об утреннем происшествии. Губернатор торопился удрать подальше от неприятной темы рекрутов и тарахтел, как кофейная мельница:
— Я сам бы не поверил. Но видел, как он прошёл в залу!
— Бурмин?
— Ваш давний приятель, я не ошибаюсь?
— Я думал, он…
— Я тоже думал! Лет пять носа нигде не казал. Нигде не появлялся.
— Шесть, — поправил Облаков. — Он был ранен. В прошлую кампанию.
— Но не убит же!.. Его уж и так зазывали, и эдак. Я уж и бросил бы приглашать, да супруга моя: что ты, что ты, неприлично. И вот он — господин Бурмин. Не успел супруге вашей сказать. Все наши дамы в большой ажитации.
— Да, — выпустил дым Облаков, откладывая трубку. И закашлялся.
Это была не радость. Кто ж радуется, встретив призрак. Столкнувшись во плоти с тем, кого привыкла воображать.