На первый взгляд, эти рассуждения Коллинза контринтуитивны, поскольку насилие – неотъемлемый социальный факт – совершается в настолько разнообразных формах и масштабах, вплоть до столь чудовищных и извращенных, что едва ли приходится вспоминать о естественной предрасположенности людей к солидарному взаимодействию. Насилие, напоминает Коллинз в самом начале своей книги, «может быть кратким и эпизодическим – в качестве примера можно привести пощечину, – но может принимать масштабный и организованный характер, как в случае войны… Ужасное и героическое, отвратительное и захватывающее, самое осуждаемое и самое прославляемое из человеческих деяний – все это насилие». Почему же оно все-таки происходит, причем порой принимая экстремальные формы?
Ответ на этот вопрос прекрасно демонстрирует тонкую и порой едва уловимую разницу между поведенческой психологией и микроинтеракционистской социологией. В отличие от психолога, которого в большей степени интересовал бы субъект действия, а поиск ответа был бы нацелен на персональные особенности совершающих насилие, микросоциолог концентрируется на самой ситуации насильственного взаимодействия – в которой может оказаться каждый из нас и натворить таких бед, что затем будет почти невозможно поверить, что все это и правда совершил я. Вот характерное рассуждение Коллинза относительно того, почему для построения общей теории, объясняющей едва ли не все виды насилия, требуется сместить акцент с изучения личностных характеристик, в том числе обусловленных социальным бэкграундом, на ситуационный микроанализ:
Можно согласиться, что к совершению многих видов насилия наиболее склонны молодые мужчины. Однако это утверждение применимо не ко всем молодым мужчины, к тому же насилие в располагающих к этому ситуациях осуществляют и мужчины среднего возраста, и дети, и женщины. Аналогичным образом обстоит дело и с такими фоновыми переменными, как бедность, расовая принадлежность, происхождение из семьи, где родители развелись или был всего один родитель. Между этими переменными и определенными разновидностями насилия существуют некоторые статистические корреляции, однако их недостаточно для предсказания большинства случаев насилия.
Принципиальным моментом для любой ситуации, в которой может произойти насилие, является способность или неспособность одной из сторон взаимодействия преодолеть барьер конфронтационной напряженности, сопровождаемой страхом – либо прорвать его напрямую, либо найти различные обходные пути, либо обставить насильственную ситуацию различными ограничителями, когда она оказывается управляемой либо вовсе не воспринимается как насилие. Первый из этих сценариев Коллинз именует термином «наступательная паника»: участники конфликта, долгое время находящиеся на физическом и эмоциональном взводе, неожиданно выпадают из зоны напряженности – но не в противоположную сторону от противника, а прямо по направлению к нему. В этот момент происходит резкое изменение баланса в распределении эмоциональной энергии (еще один важнейший термин в теории насилия Коллинза). Приступу наступательной паники обычно предшествует временная передышка в конфликте, когда стороны как будто успокаиваются и расслабляются, но вдруг у одной из них появляется эмоциональный порыв, который не может сдержать противник – в результате у наступающих происходит возгонка эмоциональной энергии за счет резкого ее снижения у обороняющихся. Именно поэтому наступательная паника – это действительно самый опасный из всех типов насильственных ситуаций, поскольку она нередко перерастает в «туннель насилия» с массовыми убийствами и полным отсутствием каких-либо табу: в качестве одного из самых чудовищных в мировой истории примеров Коллинз приводит Нанкинскую резню, устроенную японскими военными во время боевых действий в Китае в 1937 году.
Непредсказуемыми по своему размаху могут оказаться и последствия относительно мелких эпизодов наступательной паники с чрезмерным насилием, которые, по сути, можно отнести к частным случаям. Полицейский патруль из Лос-Анджелеса, 2 марта 1991 года избивший при задержании чернокожего нарушителя правил дорожного движения Родни Кинга, конечно же, не мог предположить, что за этим вполне рутинным в работе правоохранителей инцидентом последуют недельные массовые беспорядки, в ходе которых погибнет несколько десятков человек. Эта история, как известно, повторилась в 2020 году, когда убийство полицейскими еще одного афроамериканца, жителя Миннеаполиса Джорджа Флойда, спровоцировало выступления под лозунгом Black Lives Matter («Жизни чернокожих значимы»), причем не только в США, но и далеко за их пределами. Правда, в тот момент, когда «Насилие» вышло в оригинале, от ведущих американских университетских интеллектуалов еще вряд ли можно было услышать призывы лишить полицию финансирования, которые мгновенно обрели популярность после убийства Флойда. В заключительной части книги, содержащей прикладные советы по снижению риска распространения насильственных ситуаций, Коллинз лишь ограничивается рекомендациями помнить о том, что полицейские могут впадать в наступательную панику, и предпринимать соответствующие меры по снижению их конфронтационной напряженности.
Однако эта прямая и наиболее выразительная разновидность насилия случается не так уж часто в сравнении с ситуациями, в которых размах и формы проявления насилия так или иначе ограничиваются или перенаправляются в другое русло. Этим социально сконструированным, нередко постановочным типам насилия посвящена вторая часть книги, где анализируются различные бои по правилам наподобие дуэлей и прочих «поединков чести», насилие как развлечение (например, во время массовых разгульных мероприятий, переходящих в праздник непослушания – «моральные каникулы») и, конечно же, насилие в спорте. Глава о спортивном насилии для российского читателя, возможно, окажется самой сложной для восприятия, поскольку значительная ее часть основана на анализе бейсбола, не слишком хорошо прижившегося за пределами Америки и ряда стран Азии, но как знать, возможно, кому-то детальный анализ разных игровых ситуаций позволит иначе взглянуть на эту, на первый взгляд, не самую зрелищную игру. Именно бейсбол с его поединками питчеров и бэттеров оказывается для Коллинза спортивной квинтэссенцией конфронтационного взаимодействия лицом к лицу, и здесь он также не упускает возможность показать преимущества микроинтеракционного подхода над чисто психологическим. Скажем, анализируя манеру игры Тая Кобба, одного из самых известных американских бейсболистов ХX века, персонажа весьма одиозного, Коллинз приходит к такому выводу: «Задним числом за Коббом закрепился ярлык „психопата“, однако исторические обстоятельства конкуренции лучше объясняют его поведение, чем попытки наделить его личность какой-то сущностью. Личность Кобба формировалась бейсболом»[7].
Заключительная часть книги, посвященная динамике и структуре насильственных ситуаций, получилась наиболее захватывающей, ведь здесь Коллинз заглядывает в практически недоступный для простых смертных мир немногочисленной элиты насилия, для которой преодоление конфронтационной напряженности и страха превращается в набор профессиональных приемов. Здесь Коллинз возвращается к одному из исходных тезисов – о том, что умелое насилие совершается очень редко в силу определенных структурных ограничений. И здесь самое время обратиться к коллинзовскому анализу войн – этой квинтэссенции насилия.
Немало страниц книги Коллинза посвящено исследованиям Сэмюела Л. Э. Маршалла – американского социолога, который интервьюировал участвовавших во Второй мировой войне солдат армии США сразу после сражений и выявил поразительную на тот момент закономерность: активный огонь в бою вела лишь незначительная часть бойцов, тогда как остальные просто пытались пережить ужас ситуации. Но если это так и большинство солдат современных массовых армий, по сути, не желают или неспособны выполнять свои боевые задачи, не проще ли заменить их высокоэффективными подразделениями снайперов, которые решали бы исход войны в серии единоличных дуэлей? Такое решение в духе теории рационального выбора, безусловно, позволило бы избежать многих эксцессов современной войны, прежде всего смерти десятков тысяч людей и уничтожения инфраструктуры, однако на практике, показывает Коллинз, реализовать его нереально. С одной стороны, для таких стрелков требуется дорогое специализированное оборудование – оптические прицелы, особые винтовки и боеприпасы, – которое военная индустрия исторически не могла производить в достаточном количестве, а с другой, действия снайперов в войнах ХX века воспринимались как нарушение обычаев ведения боевых действий: снайпер ведет огонь с выгодных позиций, чаще всего не подвергая себя риску погибнуть в столкновении лицом к лицу. По сути дела, появление снайперов в тот момент, когда огнестрельное оружие было настолько усовершенствовано, что возникла возможность вести прицельный огонь с нескольких сотен метров, укладывается в общий макротренд современной войны – увеличить расстояние между источником смертоносного огня и целью настолько, чтобы градус конфронтационной напряженности был наименьшего уровня. Снайпер, который чаще всего не видит глаза жертвы даже в оптический прицел, не так уж отличается от артиллериста, наводчика ракет или оператора беспилотника, находящегося на такой дистанции от цели, что о результате своих действий он сможет узнать разве что по видеозаписи. Однако эффективность единичного меткого выстрела и артиллерийского залпа не сопоставимы в принципе – победа, скорее всего, достанется той стороне, которая обладает перевесом в огневой мощи крупного калибра. При этом логика обычаев войны совершенно противоположная: попавшего в плен снайпера, скорее всего, ждет расправа (вспомним фильм Стэнли Кубрика «Цельнометаллическая оболочка»), тогда как артиллеристы, несущие ответственность за гораздо большее количество жертв[8]