Насильственные ситуации
В центре микросоциологической теории насилия находятся не отдельные лица, совершающие насилие, а ситуации, в которых оно происходит. Наша задача – предпринять поиск контуров тех ситуаций, которые формируют эмоции и действия вступающих в них индивидов, тогда как заниматься поиском различных типажей совершающих насилие лиц – типажей, неизменных в разных ситуациях, – означает взять неверный след. В этом направлении и так было предпринято огромное количество исследований, однако они не принесли слишком уж убедительных результатов. Например, можно согласиться, что к совершению многих видов насилия наиболее склонны молодые мужчины. Однако это утверждение применимо не ко всем молодым мужчинам, к тому же насилие в располагающих к этому ситуациях осуществляют и мужчины среднего возраста, и дети, и женщины. Аналогичным образом обстоит дело и с фоновыми переменными – такими социально-демографическими характеристиками, как бедность, расовая принадлежность, происхождение из семьи, где родители развелись или был всего один родитель. Между этими переменными и определенными разновидностями насилия существуют некоторые статистические корреляции, однако их недостаточно для предсказания большинства случаев насилия – по меньшей мере в трех аспектах.
Во-первых, большинство молодых мужчин, бедных, чернокожих или детей разведенных родителей, не становятся убийцами, насильниками, громилами или участниками вооруженных ограблений – и наоборот: среди тех, кто совершает перечисленные виды насилия, обнаруживается немало состоятельных людей, представителей белой расы или выходцев из полных семей. Аналогичным образом широко распространенное объяснение, согласно которому совершающие насильственные действия лица, как правило, сами когда-то в детстве были жертвами жестокого обращения, относится лишь к незначительно меньшей части случаев[1].
Во-вторых, подобный анализ дает некую правдоподобную картину этиологии[2] насилия лишь потому, что зависимая переменная в нем ограничивается определенными разновидностями противозаконного или в значительной степени стигматизированного насилия, – однако указанный подход не выдерживает критики, если расширить спектр до всех разновидностей насилия. Такие факторы, как бедность, напряженные отношения в семье, жестокое обращение в детском возрасте и т. п., не объясняют ни насилие со стороны полиции, ни то, какие солдаты совершают больше всего убийств противника в бою, ни то, кто именно управляет газовыми камерами или совершает этнические чистки. Доказательств, что из‑за жестокого обращения в детстве человек может стать полицейским-ковбоем[3], загульным пьяницей или увенчанным орденами героем войны, не привел еще никто. Несомненно, кое-кому из читателей этой книги такое предположение придется не по нраву, ведь для тех, кто разделяет противоположное мнение, насилие естественным образом распадается на герметично закупоренные сегменты – при этом за «плохое» насилие должны нести ответственность «плохие» социальные условия, тогда как «хорошее» насилие (которое вообще не рассматривается как таковое, если оно совершается уполномоченными государственными агентами) не подлежит анализу, поскольку является частью нормального социального порядка. При таком образе мыслей появляется некая промежуточная категория безобидного или «озорного» насилия (то есть выходящего из-под контроля кутежа), или насилия, совершаемого «хорошими» людьми, – такое насилие объясняется или оправдывается иным набором моральных категорий: «это другое». Подобные разграничения представляют собой хороший пример того, как конвенциональные социальные категории мешают социологическому анализу. Если же как следует сосредоточиться на самой ситуации взаимодействия – представим себе разъяренного друга молодой матери с плачущим младенцем, вооруженного грабителя, который нажимает на спусковой крючок оружия, направленного на жертву налета, или полицейского, избивающего подозреваемого, – то мы сможем разглядеть паттерны конфронтации, напряженности и эмоционального потока, лежащие в основе конкретной ситуации, в которой совершается насилие. Такой подход вновь позволяет увидеть, что фоновые условия – бедность, расовая принадлежность, детские переживания – являются далеко не решающим фактором для динамики конкретных насильственных ситуаций.
В-третьих, даже те лица, которые совершают насилие, занимаются этим лишь в течение небольших промежутков времени. Давайте задумаемся над тем, что имеется в виду, когда мы утверждаем, что тот или иной человек склонен к насилию (violent) или «очень агрессивен». Нам приходят на ум люди, которые были осуждены за убийство или совершили серию убийств, участвовали во множестве драк, резали других людей ножом или мутузили их кулаками. Но если учесть, что повседневная жизнь разворачивается в виде цепочки ситуаций, минута за минутой, то на протяжении большей части этого потока времени присутствие насилия очень незначительно. Этот момент становится явным благодаря этнографическим наблюдениям, причем даже тем, которые выполнялись в городских районах с очень плохой статистикой по насилию. Уровень убийств в 10 человек на 100 тысяч населения (пиковая статистика для США, зафиксированная в 1990 году) – это достаточно высокий показатель, однако он в то же время означает, что 99 990 человек из 100 000 не подвергаются убийству за отдельно взятый год, а 97 000 из 100 000 (опять же, если обратиться к пиковым данным) не становятся жертвами нападений даже в ходе незначительных инцидентов. Кроме того, эти насильственные инциденты «размазаны» по всему году, поэтому вероятность того, что конкретный человек в конкретный момент времени конкретного дня этого года подвергнется убийству или нападению, очень мала. Все сказанное справедливо даже применительно к тем лицам, которые в течение года действительно совершают одно или несколько убийств, нападений, вооруженных ограблений или изнасилований (или, раз уж на то пошло, к полицейским, избивающим подозреваемых). Даже те люди, которые в статистическом смысле совершают много преступлений, едва ли делают это чаще, чем примерно раз в неделю. Самые нашумевшие массовые убийства в школах, на рабочем месте или в общественных местах, совершенные одиночками, уносили жизни не более 25 человек – правда, это, как правило, происходило в рамках одного эпизода [Hickey 2002; Newman et al. 2004][4]. С наибольшей регулярностью насильственные действия совершают серийные убийцы, которые в среднем убивают от шести до тринадцати человек в течение нескольких лет. Однако эта разновидность убийств встречается крайне редко (примерно одна жертва на 5 миллионов человек), и даже такие киллеры-рецидивисты делают перерывы между убийствами на несколько месяцев, выжидая подходящей ситуации для нанесения удара [Hickey 2002: 12–13, 241–242]. Еще одна редкая нишевая разновидность насилия – череда последовательных преступлений – может продолжаться в течение нескольких дней в виде цепочки эпизодов, тесно связанных между собой эмоциями и обстоятельствами, формируя в итоге то явление, которое далее будет именоваться туннелем насилия. Но сейчас хотелось бы оставить в стороне эти длительные последовательности насильственных действий и сделать акцент на следующем выводе: даже те люди, которых мы считаем чрезвычайно склонными к насилию – потому, что они не раз совершали насильственные действия или же демонстрировали впечатляющую жестокость по какому-нибудь поводу, – являются таковыми только в очень специфических ситуациях[5]. Даже самые брутальные громилы какое-то время не занимаются своим промыслом, а самые опасные и склонные к насилию лица не совершают никаких насильственных действий на протяжении большей части времени. И даже для этих лиц ключевым моментом для объяснения того, какое именно насилие они действительно совершают, является динамика конкретных ситуаций.
Микросвидетельства: ситуационные записи, реконструкции и наблюдения
Если исходить из данных опросов отдельных людей, то наши теоретические построения будут ориентироваться на характеристики индивидов, облаченные в термины стандартных социологических переменных. Поэтому для того, чтобы перейти к такой социологической теории, в центре которой находятся не лица, совершающие насильственные действия, а ситуации насилия, необходимо сделать акцент на ином способе сбора и анализа данных. Чтобы зафиксировать процесс насилия в том виде, в котором оно действительно совершается, нам потребуется непосредственное наблюдение за насильственным взаимодействием. Наши теоретические конструкции ограничиваются тем, что основываются на двух специфических типах данных. Во-первых, это статистика, которая собирается постфактум, а затем «упаковывается» системой уголовного правосудия, а во-вторых, это интервью с осужденными или другими фигурантами интересующих нас ситуаций. Опросы потерпевших позволяют сделать шаг в правильном направлении, однако они остаются несовершенным инструментом. Причем – не только потому, что мы можем лишь гадать, в какой степени жертвы говорят правду, ведь здесь появляется еще одна проблема: люди, как правило, плохо запоминают детали и контекст драматических событий. В нашем обыденном дискурсе отсутствуют языковые средства, с помощью которых можно делать добротные описания микровзаимодействия, – напротив, обыденный дискурс предоставляет набор штампов и мифов, которые заранее предопределяют, что именно будут говорить люди. То же самое можно утверждать и о насилии, происходящем во время войн, массовых беспорядков, спортивных состязаний и даже обычных ссор. Когда участники насильственных ситуаций рассказывают о них, они, как правило, представляют весьма урезанную и идеализированную в соответствии с их собственными представлениями версию происходившего.