равильно делаю и у меня есть поддержка на небесах, а это можно использовать. С другой стороны, неизвестно, как к этому в Москве отнесутся, а конкретно царь. Может, увидит, что я ему конкурентом стал, или нашепчут, или еще чего.
— Не нам судить, а святым отцам. Может, и не признают его святым! — тихо произнес я.
— Да как это не признают, Андрей Володимирович? — возмутился Иван. — Тело его целое, будто только уснул. Да еще икона и святое писание. Как есть святой воин.
— Может, и святой, — протянул я. — Здесь его и оставим, здесь он нашел покой, здесь пусть и лежит. Может, и станет здесь место святое и намоленное.
К этому времени народ уже столпился возле прохода и с интересом посматривал внутрь, ловя каждое наше слово.
Под моим приглядом проход очистили, а после и бревнами перегородили, дабы никто не лез. Со старостой и каменотёсами я переговорил и приказал не тревожить покой война. А там святые отцы разберутся, что делать.
Икону же и книгу я забрал с собой и убрал в седельную сумку, после чего мы двинулись в Старицу.
Прибыли уже в сумерках.
— Иван, отвези найденную икону в Собор Бориса и Глеба и расскажи о произошедшем отцу Никию, — я достал икону и передал Ивану. Книгу же решил осмотреть самостоятельно, нет, не с целью писание почитать, а просто осмотреть книгу. Ей же может быть как сто лет, так и все триста. Она могла быть написана во времена Византии. В общем, интересно мне было ее потрогать и полистать.
— Исполню, князь, — отвесил мне поклон Иван Степурин и, кликнув возницу, поспешил в Собор.
— Дядюшка, я домой отдыхать, так что и ты можешь отдохнуть. Мне и сторожей хватит, — покосился я на Федотко.
— Уверен? — пробурчал дядя Олег.
— Уверен, — хмыкнул я. Вместе мы доехали до городской крепости и разделились, я в палаты вместе со сторожами, а дядя домой.
Въехав на княжеское подворье, я кликнул ближайшего холопа и приказал накрывать на стол и истопить баню. Самолично отвел Черныша на конюшню и пределал в руки конюхам, которые тут же его расседлали и повели кормить и поить.
Не успел я пройти к своей комнате, как объявился Окиш. Он помог мне переодеться, а там и банька подоспела, помывшись и отогревшись, я вернулся в комнату и, захватив святое писание, отправился в зал, где уже был накрыт стол.
Подняв кубок, Окиш тут же его наполнил медовухой и принялся набивать живот. Спустя минут двадцать, утолив голод, я омыл руки в теплой воде и аккуратно положил книгу на стол перед собой.
Обложка была почти черного цвета, на ней виднелось теснение в виде креста — его контуры стерлись, но узор все еще угадывался, как память о давно ушедшем мастере. Металлические уголки, некогда сиявшие, теперь покрылись патиной, но все еще крепко держали книгу. Застежки — две массивные пластины с выгравированными виноградными лозами — со скрипом поддались, будто нехотя открывая ее.
Пергамент, желтоватый, почти золотой. Где-то толще, где-то тоньше — следы несовершенства старой выделки. Я осторожно перевернул лист, и он ответил мне тихим шелестом, словно вздохнул. Края неровные, с зазубринами. Буквы, выведенные с невероятной тщательностью, будто выкованные из темного металла. Унциал — величественный, округлый, каждая буква как маленькое произведение искусства. Чернила почерневшие от времени, но все еще четкие. А вот здесь киноварь, алая, как кровь. Заглавная буква, украшенная витиеватым орнаментом.
Я аккуратно перелистывал страницу за страницей, наслаждаясь реликвией, казалось, само время застыло, и вот наконец я перевернул последнюю страницу.
В конце которой был отступ и дрожащими буквами выведена очередная надпись, в которую я вчитался.
— Написано рукою грешного Феофана, писца собора Святой Софии, в лето шесть тысяч сорок третьего.
Еще раз проведя по странице рукой, я захлопнул книгу, закрыв на защёлки.
— А чего это такое, княже? — поинтересовался Окиш.
— Воина почившего нашли в старицких пещерах, вот это святое писание с ним и было, — ответил я.
Тут дверь открылось, и на пороге появился отец Феодор собственной персоной, который сверлил меня недовольным, даже можно сказать, злым взглядом. В руках у него было что-то, напоминающее кованые вилы без черенка, с четырьмя прямыми зубцами, имеющие утолщения к концу.
— Княже, — донесся до меня его голос, полный недовольства, и, не спросив разрешения, он шагнул в залу.
Я же молча наблюдал за этим действом.
— Чего же ты творишь, князь? Неужто тебе бесы чего нашептали, раз ты повелел их орудие сковать. Да и честное железо переводишь! Да еще и умы смущаешь! Вот что это такое? Бесовское орудие и есть, что грешные души в котлы кидают! — Феодор весь свой спич тряс вилами.
— Да как ты до этого додумался-то, князь? Читаешь ли молитвы на ночь? Крестное знамение ты используешь или ты все, пропащая душа. Ой горе мне, горе, не уследил! — продолжал надрываться мой духовник.
— Ой, — донеслось от Окиша, и он зажал рот руками.
— Хватит, — со злостью проорал я и кулаком долбанул по столу, да так, что и самому больно стало.
— Ворвался сюда, не спросив. Да причитаешь, как базарная баба.
— Да я! Епитимью на тебя наложу! Да чтоб даже и не думал больше о бесовских орудиях, — начал еще больше заводиться мой духовник.
— Рот закрой! — поднялся я. — Как есть базарная баба. Ни ума, ни мыслишки. Ты видел сегодня отца Никия? — спросил, еле сдерживаясь, чтобы ничем не запустить в священника.
— С утра видел, — замер Феодор от неожиданного вопроса.
— А если бы сейчас видел, знал бы, что в старицких пещерах произошло, и не блажил как пес!
— А чего там произошло? — успокаиваясь уже, спросил Феодор.
— А то, что открылся мне проход в пещеру. Где нашли мы икону Георгия Победоносца и священное писание. Писаное в самом Константинополе в соборе Святой Софии. Да тело воина православного, что ни гниль, ни тлен не взяли. Может, он вообще святой. Далось бы такое в руки грешнику и тому, кто спутался с нечистой силой⁈ Орешь тут, блажишь. Ты на кого голос поднял, смерд⁈ И это уже второй раз. Запомни, Феодор, третий раз для тебя плохо кончится! И еще тебе откуда знать, какое оно, бесово орудие, али ты видел сам? — И, прищурившись, я на него посмотрел.
Феодор же, замявшись, повертел головой.
— То-то же. В своем ли уме князя обвинять в таком? Али не ведаешь, что я сам в церковь ежедневно хожу да молюсь там еще в первых рядах? Али не божья милость то, что мне в руки далось? И не знак божий?
— Ведаю, — буркнул он. — Гордыня тебя, княже, ест! — твердо произнес он.
— Ах ты, пес смердящий! Гордыня, значит? Э не-ет! Гордыня это у тебя. Себя возомнил всеведущим да всезнающим. Прибежал, обвиняешь меня во грехах. Другой бы на моем месте за такое вверх ногами тебя подвесил и не посмотрел, что божий человек, — продолжал напирать я. Хотя злоба уже начала успокаиваться. — Небось неслухи эти тебе с три короба наплели, а ты и поверил. Возомнил непонятно что и сразу прибежал сюда. Нет, чтобы со знающими людьми поговорить, с тем же отцом Никием. Узнать, что это и зачем? Прибежал, лаешься как пес. Это у тебя гордыня. Уж поверь, я с отцом Никием поговорю, чтобы епитимью на тебя наложил да строгую. Может, думать начнешь. А теперь пошел вон, пес!
Феодот же замер и не спешил уходить.
— Так зачем сие? — приподнял он вилы и произнес, будто через себя переступал.
— Ох, неужто тебе интересно стало? — с сарказмом ответил я. — Нужны они, чтобы землю рыхлить. Удобно было корни подцеплять да вытаскивать, а там и обрубать или откапывать. Да и потом пригодятся. В мягкую землю удобней сажать будет, да и расти лучше будет.
— Сажать? Расти? — с недоумением переспросил мой духовник. — Так ты же повел железные лопаты делать. Зачем землю рыхлить? — Подозрение так и звучало в голосе Феодора. — В земле копаться, разве то дело князя?
— Лопат на всех железных не хватит, — отбрил я его. — Вот разрыхлили, подкопали, да и обрубили корни, а там и вытащили. Да и не копаюсь я в земле, вот еще. Но, как князь, я должен о людях заботиться, вот и забочусь на будущее. Сейчас же мне поле нужно, чтобы коней пасти. Ибо мне это царь поручил, — как можно более высокопарно заявил я.
— Гм, благодарю, княже, — отвесил поклон Феодор. — И прости меня за словеса мои предерзновенные, о твоей душе пекусь. Пойду проведаю отца Никия.
— Так он в монастырь ушел, — раздался голос от двери. Это был Иван, замерший на пороге.
— Чего это вдруг? — хмыкнул я.
— Ну, стало быть, я ему икону показал да рассказал о находке, вот он забрал икону и поспешил в монастырь, стало быть, с вестью о произошедшем. Завтра в пещеры ехать хочет, сам во всем убедиться, может, и с монастыря кто поедет, — тут же пояснил Иван.
— Пожалуй, и я схожу туда на икону гляну, — протянул и тут же заспешил Феодор.
— Ты вилы-то оставь, — еле успел крикнуть я.
Феодор тут же развернулся и аккуратно положил их на стол рядом со мной.
Глянув, как Феодор покинул залу, я только усмехнулся. Даже злость схлынула, вроде и мешает мне, а вроде и заботится по-своему, сильно в мои дела не лезет, но наверняка докладывает Игумену монастыря о них.
— Андрей Володимирович, — тут протянул Иван Степурин, ломая шапку в руках.
— Ну? — глянул я на него.
— Скоро жо новые десятки сделаете. Может, меня десятником поставите? — неуверенно протянул он.
— Рано, — ответил я, и Иван тут же сник лицом. — О туляках слышал? — И Иван кивнул. — Вот когда они прибудут, тогда и сделаю. Ежели твой десятник скажет, что справишься, — и Иван сразу засиял.
— Я не подведу, княже, — воодушевленно произнес он.
— Отец Никий еще что-нибудь сказал? — поинтересовался я.
— Ага, что это действительно может быть святой, вот только убедиться надо, а потом и на Москву писать.
— Славно, славно, — покивал я. — Ладно, иди отдыхай. — И я махнул рукой, Иван тут же, окрыленный, покинул залу.
— Вот такие вот дела, Окиш, — пробормотал я, беря вилы в руки.