Иванова ТатьянаНАСЛЕДНИК ЗЕМЛИ КРОТКИХ
Не говори, что нет спасенья,
Что ты в страданьях изнемог:
Чем ночь темней, тем ярче звезды,
Чем глубже скорбь, тем ближе Бог.
Над этим полным страха строем
Где ложь и грех и суета, —
Мы свой, надзвёздный город строим,
Наш мир под знаменем креста.
Милая моя Олечка, я адресую эти записки тебе. Ты иногда спрашивала меня, помню ли я революцию, Великую Октябрьскую революцию. И я всегда отвечала тебе, что была тогда совсем девчонкой, неразумным подростком, почти ничего в памяти не сохранилось. Но на самом деле, я помню. Трудно, невозможно забыть те страшные годы, пусть мне было тогда двенадцать-тринадцать лет. Революционное время впечаталось в мою душу, однако как я могла рассказать тебе хоть что-то, тебе, убеждённой пионерке и комсомолке, гордящейся своей Страной Советов? Тебе, напевающей на кухне: «на пыльных тропинках далёких планет останутся наши следы»?
Мне грех жаловаться на своих детей, тем более на такую ласковую внучку как ты. Но я никак не могла быть с тобой искренней, поверь, это разрушило бы наши отношения. Уж прости свою неразумную бабушку, я молчала. Я не могла тебе рассказать правду о своей молодости, и только мечтала о том, что я напишу для тебя воспоминания, напишу предельно искренне, ведь ты прочтёшь их только после моей смерти. И ты обязательно прочтёшь, хотя они и будут тебя раздражать. Таинство смерти обязывает.
Я не претендую на то, что мои записки — истина в последней инстанции. Они всего лишь воспоминания обычной женщины, простой свидетельницы того, что творилось на нашей земле в те годы. Я не претендую даже на объективность своих оценок происходящего, не говоря уж о знании сокровенных тайн. Но все же я напишу о том, что видела своими глазами.
Ты стремишься в будущее? Это естественно. Но, не зная правды о прошлом, ты не сможешь найти правильной дороги в будущее. Может быть ты даже улыбнешься своей светлой улыбкой, когда прочтёшь, что я с того самого момента, когда увидела тебя в первый раз на руках у своей дочери, подумала, что оставлю тебе записки о моей молодости. Я ещё раз, на закате дней, в последний раз в своей земной жизни воскрешу в памяти своих друзей тех лет и самого важного для меня человека, того, кто был тогда нашим духовным наставником. Столько лет я никак не решалась начать писать воспоминания о том, что для меня бесконечно дорого. Но вчера ты, открыв дверку моего шкафчика, где стоят иконы, где стоит икона Богоматери из уничтоженной большевиками Гребневской церкви на Лубянской площади, ласково, но свысока посмотрела на свою тёмную бабулю, и я поняла, что время пришло. И этой же ночью мне приснился отец Алексей Мечев, похороненный в 1923-ем году на Лазаревском кладбище, знаменитый в свое время московский священник. Я не верю снам, и тебе не советую. Но с утра неожиданно вспомнилось, как батюшка Алексей мне однажды сказал, что это счастье, встретить на своем пути отца Владимира. Он потому это сказал, что мои знакомые всегда удивлялись, почему моим духовным наставником стал отец Владимир Проферансов из Георгиевской церкви в Лубянском переулке, когда буквально за углом, на Маросейке, служит Московский утешитель, чудотворец, святой Алексей Мечев.
- Держись поближе к отцу Владимиру, все запоминай. Глядишь, придет время, запишешь, что вспомнишь, — отец Алексей немного смущённо улыбнулся в ответ на мое изумление (ведь он ответил на невысказанные вслух сомнения) и благословил меня.
Но давай все же по порядку.
Мой отец, твой прадедушка, профессор МГУ, с самого детства пытался привить мне способность упорядочивать мысли. Для этого, говорил он, нужно как можно раньше начинать вести дневник, коротко записывая туда основные события дня. Я была очень неупорядоченным ребенком, единственное, чего папа смог от меня добиться, так это того, что я в последний день года, сначала в папином присутствии, а потом и без него записывала коротко основные события минувшего года. Мой краткий дневничок, я вела его на последних, пустых страницах сборника рассказов Чехова, сохранился, и теперь я в какой-то степени могу на него опереться.
Итак, «1917 г. Убили папу…»
Я всегда говорила, что мой отец погиб во время Первой Мировой войны. Теперь напишу точнее. Его застрелили в Москве осенью 1917-го года. Холодной осенью, когда он защищал свой дом от пьяных солдат, пришедших грабить, убивать, насиловать, солдат первой советской «режпублики». Грабежи в городе шли уже несколько месяцев. В домах возникли домовые комитеты, организовавшие самооборону. Ни полиции, ни городовых к тому времени не осталось, а милиция ещё не была создана. Вооружённые купленными на Сухаревке наганами мужчины, из числа жильцов дома, дежурили по очереди и днем и ночью. Тогда в Москве никто не работал, улицы были завалены мусором, фонари не зажигались. Почти никто не сопротивлялся дезертировавшим с фронта, распропагандированным революционерами солдатам, тысячами оседавшими в Москве. Летом они, неопрятные, всегда полупьяные, серые и страшные, спали на вокзалах и в сквериках. Осенью на улице не поспишь… И они начали рушить старый мир. К солдатам-дезертирам примкнули молодые москвичи, считавшие, что они созидают новое будущее.
«И так близко подходит чудесное
К покосившимся, грязным домам.
Никому до сих пор не известное,
Но от века желанное нам».
Так, кажется, писала в те годы Анна Ахматова в Петрограде.
В Москве новому порядку осмелились сопротивляться только юнкера. Они окружили кремль и не пропустили туда солдат революции. Отец, не слишком сентиментальный человек, не мог удержать слёзы, когда говорил моей маме, что только у мальчиков юнкеров хватило мужества, чтобы защищать московские святыни от разъяренной и пьяной солдатни. В мою память впечаталось воспоминание об этом разговоре, о папином измученном лице и безнадёжном взгляде, потому что в ту же ночь отца убили революционные солдаты. Красногвардейцы дальше в дом не пошли. Кричали с улицы, что «пусть сдохнут все буржуи», но в наш замерший от ужаса дом они заходить не стали. Их, я думаю, остановила папина мгновенная смерть. Они не ожидали, что он упадет мёртвым после первого же выстрела. Папа сам раньше с презрением говорил, что новые солдаты революции даже не умеют держать оружие в руках. Как бы то ни было, убийцы, глумясь, ушли.
Дальше помню мамины беззвучные слёзы, помню Володю, плотно сжимавшего губы, чтобы не разрыдаться. Мой брат старался выглядеть мужественно, ведь он был не намного моложе тех «мальчиков юнкеров», которые умирали в те дни, защищая кремль. Я не могла плакать от ужаса.
Погромов в Москве было тогда столько, что говорили, что если и остались какие дома не разграбленными, то это только потому, что Москва слишком большая. «Не разорваться же грабителям». «Грабь, громи, разрушай» — вот основной лозунг той осени. В людях «издохла совесть». Это слова Буревестника революции Максима Горького, сказанные именно о том жутком времени.
Наш московский митрополит владыка Тихон, как раз осенью 1917-года выбранный Всероссийским патриархом, предал анафеме грабителей и насильников, тех, кто разорял и разрушал храмы, осквернял святыни, «если они только ещё именем христианским называются».
Раньше Москву украшало множество церквей, и до начала революции они, как говорили старожилы, стояли почти пустыми. Считалось даже неприличным признаваться, что ты любишь церковную службу. Но я уже помню эти церкви, наполненные людьми, с каждым годом все плотнее и плотнее. Голос Церкви внезапно услышали все. В ответ Советская власть приняла декрет об отделении церкви от государства. Никакие церковные и религиозные общества не имели с тех пор прав юридических лиц. И, следовательно, не могли обладать никакой собственностью. Если истинно заявление, что этот декрет был ответом на анафему патриарха Тихона, то верно и следствие из него. А именно. Советская власть уравняла себя с грабителями и насильниками, которых и предала анафеме Православная Церковь.
Но ведь революцию нельзя делать в белых перчатках!
«Кровью плюем зазорно
Богу в юродивый взор.
Вот на красном Чёрным:
Массовый террор.
Метлами ветру будет
Говядину чью подместь.
В этой черепов груде
Наша красная месть».
Это строки одного из самых популярных в те годы пролетарских поэтов Анатолия Мариенгофа.
У мамы на руках остались двое детей-подростков. Ей невероятно повезло где-то устроиться машинисткой, а в свободное время она перепродавала мелкие вещи на Лубянской площади, а потом и на Сухаревке. Так в те годы назывался рынок на Сухаревской площади и прилегающих к площади переулочках. Очень быстро там образовались торговые ряды. Иконный ряд, например, или галантерейный. Довольно скоро оборот рынка стал вполне сравним с дореволюционной Нижегородской ярмаркой, но для большинства москвичей цены казались запредельными. Голодные и нищие москвичи тех лет спекулянтов с Сухаревки презирали, но если подворачивался случай спекульнуть самим, то не упускали возможность. Мама, вдова профессора Первого Московского Университета, днём работала машинисткой, вечером была спекулянткой, а ночами, горячо, на коленях молилась. Мы с ней спали в одной комнате. Электричество в те дни, когда его давали, отключали в десять часов вечера, свечи стоили так дорого, что были недоступны, и я, просыпаясь от тихого шороха, видела в ночном сумраке мамин коленопреклоненный силуэт.
Холодную зиму 1919-го года мы смогли пережить только потому, что подселённый к нам жилец вовремя посоветовал поставить в комнате железную печку. Подселенца, молодого коммуниста, звали Семёном, он подружился с Володей и ненавязчиво жалел маму. Ненавязчиво, потому что именно тогда жалость была объявлена коммунистами унижающим человека чувством. Почему? Потому что «человек — это звучит гордо»?