Поскольку виновником аварии был муж, Шанталь Гренье пришлось оплатить больничные расходы одного из водителей грузовика и ремонт машины, а это оказалось не абы что. Филиппу же смерть отца вовсе не помешала свистеть, одновременно кося глазами, чему он наконец научился, оглашая эхом шикарное жилище, которое однажды должен был унаследовать.
Жан Бертен забыл о том, что он рогоносец, и о муках 1944 года. Он принимал свою жену такой, какова она есть, даже после того как она стала красить волосы в черный цвет со сливовым отливом, оставляя на макушке порыжевшую оголенную проплешину. Стремясь к благоразумию, Жан Бертен подумывал удалиться от дел, даже если пришлось бы провести остаток дней среди полинявших пьеро и терзаемых сонатин. Он решил окончательно поселиться в своем старом пуатвинском доме, избавившись от особнячка в Сен-Манде и ликеровой фабрики. Он продал предприятие и рецепт «Эсмеральдины» холдингу, производившему итальянские аперитивы и возглавляемому женевским кальвинистом, по мнению которого любой алкоголь пылал адскими литерами. Несмотря на хорошую выручку, качество продукта существенно снизилось.
После отъезда Гренье Жан Бертен, больше не желая сдавать жилье, собирался избавиться и от «Селены» и, даже не успев предпринять шаги в этом направлении, получил от агентства «Домус и компания» неожиданное предложение британского покупателя.
Когда в сентябре 1944 года английская дипломатическая миссия отправила Джеймса Маршалла Уилтона на пару дней в Париж, молодой человек воспользовался свободным днем, чтобы прогуляться вдоль Марны. Река показалась ему угрюмой и прекрасной, суровой и чарующей, темной под белым небом позднего лета — безжалостным Гераклитовым потоком, который проходит мимо и исчезает навсегда. Джеймс Маршалл Уилтон рассеянно бродил между виллами с закрытыми окнами, как вдруг у него развязался шнурок. Он наклонился, чтобы привести его в порядок, и, распрямившись, уперся взглядом в фасад «Селены». Молодому человеку приглянулись изящные неоклассические колонны, прекрасные пропорции кровли, розовые кирпичные дымоходы, оттененные черным железом. Этот фасад обладал сходством с лицом. Джеймс Маршалл Уилтон вспомнил о нем, так как всегда был склонен надолго влюбляться в вещи.
Джеймс Маршалл Уилтон родился в Лондоне в 1913 году. Его мать, дочь шотландского лаэрда, собственница крупных поместий и прядильных фабрик, умерла при родах. Отец Джеймса, полковник Индийской армии, который с материнской стороны унаследовал золотой рудник и многочисленные стада в Бразилии, повторно так и не женился. Ребенок учился в закрытой Олденхэмской школе и очень редко видел полковника, и когда во время увольнения, проведенного в Южной Америке, тот был обнаружен мертвым после разрыва аневризмы в гостинице Рио, не соответствовавшей по степени своего беспутства его общественному статусу, Джеймс не очень-то огорчился. Затем он продолжил обучение в Магдаленском колледже Оксфорда, где, пользуясь редкостной привилегией — быть очень богатым и не иметь при этом семьи, решил посвятить себя египтологии. После краткого перерыва на военную службу Джеймс Маршалл Уилтон поступил в Гриффитский институт Музея Ашмолин, чтобы заняться, в частности, древнеегипетскими надписями. Время от времени он мысленно возвращался в Париж, к Сене, на берега Марны и к фасаду виллы, в которую так внезапно влюбился. В 1951 году он навел справки с целью возможной покупки, слегка удивившись, что не встретил ни малейшего отпора — напротив, момент для приобретения оказался удачным. Судьба часто бывала к нему благосклонна, пусть и не во всем.
Ремонт «Селены» был радикальным и дорогостоящим, и даже крысам пришлось оставить место, которое так долго им благоволило. Джеймс Маршалл Уилтон переименовал виллу в «Нут» — по имени богини небесного свода, а затем переехал вместе с огромной библиотекой и некоторыми древностями третьей и шестой династий, не считая двух кошек — Селкет и Нефер, песочного цвета и высокого роста. Обстановка состояла из нескольких удобных предметов эдвардианский мебели: красивая движимость осталась в Шотландии — в замке, где Джеймс никогда не был. Он отвел аттик под рабочий кабинет, полагая, что сможет там максимально удалиться от повседневной пошлости. Спокойная вилла должна была благоприятствовать исследованиям и работе, а прислуга состояла всего из двух португальских служанок, которые приезжали ежедневно и уезжали обратно после обеда.
Джеймс был невысоким, сухопарым и смуглым мужчиной, всегда не очень хорошо одевался и сутулил правое плечо. Красив был лишь его профиль, благородный, как у сокола, но внешность Джеймса Маршалла Уилтона нельзя было назвать неприятной. Тем не менее из-за неловкой застенчивости перед женщинами он замкнулся в уединении, от которого страдал, поскольку всю жизнь мечтал о любви. Если он так и не встретил ее, то неуклюжесть была не единственной тому причиной: путь к любому сближению преграждали непомерные требования. Ни одна женщина не обладала для него грацией богинь с удлиненными змеиными глазами и маленькой грудью под плиссированной льняной тканью, ни у кого не было извивающихся рук и широких плеч, плоских ладоней со сложенными пальцами и маленького жесткого профиля под огромной копной прически. Ко всему этому должны были еще прилагаться звуки арфы, позабытые ароматы, блеск нагрудных украшений с пальметтами, птицы и нильские лотосы. Принцесса нуждалась в напыщенном и длинном имени, как например, мелодичный шепот Сешсешет Идут, или, наоборот, краткое и легкое имя Нети, похожее на крик пустынной птицы. Все остальное можно было получить в тайном доме на улице Ла-Боэси, где Джеймс удовлетворял себя быстро, с закрытыми глазами.
В восторженной реальности своей работы он все же встречал этих прекрасных дам. Они не удостаивали его взглядом, да он и сам избегал взора этих твердокаменных глаз на лицах бюстов и масок, считая его слишком уж пристальным. Джеймсу нужны были окольные пути чувств, арабески ума, паралипсисы речи и блуждания воображения. Ему нужна была двусмысленность слов, пусть даже эта неоднозначность порой выводила из себя при работе с надписями. Ну а самое главное — нужна была скрытая сторона профиля, загадочная субъективность, управляющая взвешиванием души, тайное имя, история, на которую писец указывал лишь косвенно. Потому обыденность военных, коммерческих или земледельческих перечней, от которых Джеймс не всегда мог отвертеться, все же нагоняли на него тоску.
«День 23‑й, взыскано в интендантстве: 2 кувшина зефета, 1 буханка хетжи, 2 буханки хетжатха, 2 буханки пезена, 12 уток, из которых одна отнесена главному врачу Ракхуфу…»
Услышав рычание кошек, Джеймс поднял глаза и увидел, что животные ощетинились и прижались к стене, уставившись на мерзкую черную молескиновую сумочку. «Книга Мертвых» приучила его ко многим вещам, и он просто отметил про себя, что на вилле «Нут» обитает неудовлетворенный дух покойного, любую дверь можно пройти, и поскольку в Древнем Египте словом «дверь» обозначали смерть, становилось ясно, что каждый покойник мог передвигаться по собственному желанию. Когда черная сумочка исчезла, а Селкет и Нефер успокоились, Джеймс спокойно вернулся к работе: «Во многих случаях мы не можем с уверенностью привести произношение слов на древнеегипетском языке. Помимо одного — двух исключений, они транскрибируются в стандартизованной форме, употребляемой египтологами, и это же употребление распространяется…»
На вилле начался долгий период спокойствия, ведь по сути судьба Джеймса Маршалла Уилтона решалась в душе: это была жизнь человека без собственной истории, которому хватало истории богов и фараонов. Что же касается всего того добра, что он совершал, оно было опосредованным и нередко анонимным: Джеймс выделял на помощь ближним суммы, которые не предназначал для египтологии. Единственной его роскошью были отменный виски да изредка сигара.
Португальским служанкам запрещалось прикасаться к книгам и древностям, так что в углах ютилась пыль — легкая вата, мягкая зола, тонкий серый покров. Плющ больше не подстригали, и он сгладил очертания террасы, где в уголке сам собою вырос куст гортензий, цветущий изъязвленными болезненными розами. Марна не выбросила на берега лужайки ни единого утопленника: безразлично и беспрестанно катила она свои темные воды между купами камышей, порой унося по течению шину, старую картонку, всякий мусор.
Летним днем 1966 года перед виллой остановилась пара: высокий худой мужчина под семьдесят и еще красивая, едва начинающая стареть женщина.
— Это здесь… Хотя нет… «Селена», дом назывался «Селена»… А этот — «Нут», видишь?.. «Нут»… Это какой-то другой?
— Нет-нет, это он… Я узнаю решетку, фасад… Вот только у того дома был перистиль…
— Да, «Селена»… А теперь «Нут». Поменяли название…
Антуанетта привела фразу из «Лорда Джима» Джозефа Конрада: «Мы познакомились в те опасные времена, когда вполне могли удержать в своих руках собственное добро и собственную жизнь».
Они еще немного постояли перед этим домом, скрывавшим под своей крышей радости и тревоги их запретной истории. Затем, взявшись за руки, они молча ушли, и то был лишь краткий миг из сорока лет, что они счастливо прожили вместе.
На следующий год Джеймс Маршалл Уилтон получил предложение занять важный пост в Британском музее — род деятельности, который, как уверяли, оставлял бы ему достаточно времени для занятий своими личными трудами. Он колебался, задумавшись о собственной свободе, но, с другой стороны, находясь у бездонного кладезя первоисточников, он мог бы переложить второстепенные исследования на более молодых сотрудников. Это позволило бы с удвоенным усердием посвятить время драгоценностям цариц и красоте наложниц, отдалившись от перечней кладовщиков. Две его старые кошки, которым он ни за что не навязал бы тоскливый карантин, умерли несколько месяцев тому, и Джеймса больше ничто и никто не удерживал. Если бы он перевез свою библиотеку в Лондон и компактно сложил в аттике свои древности, то мог бы остальную часть «Нут» даже сдавать. Как-то вечером он обошел всю виллу, слегка расстроенный тем, что придется ее покинуть, однако уже принял решение и велел привезти на следующий день ящики для книг. Джеймс уложил их сам в облаках пыли: толстые подклеенные тома, подшивки ежемесячных и ежегодных изданий, книги по искусству — в отличие от господина Феликса Мери-Шандо, он уделял больше внимания содержанию книг, нежели их внешнему виду. В день отъезда, после титанических трудов по перевозке, он почувствовал одновременно печаль и радость: сердцу его была дорога вилла «Нут», но разум стремился в египтологический отдел Британского музея.