Так беседовали двое прохожих, которые медленно шагали вдоль железнодорожных путей, то и дело отбрасывая кончиками тростей щебень.
Между тем новый владелец, улыбаясь лошадиными зубами, делал подсчеты, пока рядом в чашке стыл кофе. Глаза Жоашена Супе, близко поставленные и суровые, как у лебедей, блестели от удовольствия. Начав в четырнадцать мальчиком на побегушках, он меньше, чем за пятнадцать лет, по собственным словам, «вырыл» себе гнездышко. Гнездышко с толстыми бархатными шторами и устилавшими пол персидскими коврами, которыми он гордился так же, как и картинами с цветами в рамках из толченого золота, украшавшими стены. Он обожал недвижимость. А еще ему нравились коммивояжерские каламбуры — столетние прибаутки, счастливо маскировавшие его безудержную алчность.
У мадам Супе, жизнерадостной и коротконогой, была в 13‑м округе читальня, и дела шли хорошо, поскольку хозяйка знала все книжные обложки назубок. Она осуждала гражданский брак, контроль рождаемости, гомосексуализм, любовь к животным и, говоря о своей матери, называла ее «моя мамаша».
На наружной стене заведения давно уж красовалось граффити, начертанное неумелой рукой, но свидетельствовавшее о проницательном уме: «Мари — тупая манда».
Всякое жилище с привидениями — театр, где без конца возобновляется одна и та же драма, а постоянство служит прообразом вечных адских мук. Порой хватало того, что кто-то качался здесь с повернутыми внутрь носками ботинок. Но на вилле «Селена» не было ни запаха свернувшейся крови и плесени, ни обманчивого света, ни внезапных светящихся точек, ни приглушенных скрипов в пустых комнатах — еле слышных или, наоборот, громогласных. Тени шевелились там только от света, а тишина была ничуть не многозначительнее, чем во всех прочих местах.
Эту тишину нарушили грузчики, которые привезли библиотеку и мебель мсье Феликса Мери-Шандо, пожилого мужчины, владевшего большей частью акций, связанных с «Металлургическими заводами М.» и различными холдингами. Холостяк, всегда стремившийся упростить свою жизнь, мсье Мери-Шандо отказывался содержать экипаж, предпочитая вызывать фиакр через Жака Руэ — слугу, что приезжал к нему каждый день, но жил в городе. Неотлучно с хозяином находились лишь горничная Тереза Пютанж, которая для него стряпала, да служанка Луиза Пра. Он был высоким, сухопарым, любил одеваться в серое и жил как «знатная особа, удалившая от света»: все ему было так или иначе безразлично. Поэтому до него докатился лишь смутный отголосок громкого дела Дрейфуса. Он любил это гнездышко и, обосновавшись в библиотеке по соседству со спальней, лишь изредка спускался в столовую, предпочитая, чтобы Тереза подавала еду на столике среди книг. Разместившись между камином и окном, мсье Мери-Шандо неторопливо смаковал блюда, порой уносясь взглядом на лужайку, к ивам с обрезанными верхушками и тополям на берегах Марны.
Библиотека была богатой и глубокомысленной. Венецианская инкунабула XV века — «Сатурналии» Макробия, снабженные картой мира, — соседствовала с «Любовным лабиринтом» Боккаччо, «Гимнами» Каллимаха, французским переводом 1775 года, напечатанным в Королевской типографии, и «Разными стихотворениями» Фридриха II, вышедшими в Берлине у К. Ф. Фосса. Общая направленность коллекции достигала возвышенной кульминации в «Послании», с которым 23 сентября 1757 года, после поражения при Гёрлице и смерти своей матери, Фридрих Великий обратился к маркизу д'Аржану и в котором он обдумывал самоубийство как единственный достойный выход из положения. Феликс Мери-Шандо частенько его перечитывал. Там были также переплеты из зеленого сафьяна, сливовой шагрени, телячьей кожи медового цвета, позолоченные железные детали, блестящие либо потускневшие, форзацы с замечательными бирюзовыми переливами, волнами цвета устриц или бурного моря, и холодные романтические пестроты. Весьма скромная мебель эпохи Людовика XVI, рождавшая предчувствие классицизма, хорошо подходила к стилю «Селены». От нее веяло очарованием, как от уцелевших мореплавателей, переживших немало штормов, но не слишком от этого пострадавших, хотя некоторые зеркала были испещрены бурыми пятнами и ртутными проплешинами. Вытертые камчатные ткани заменили другими, да и полоски в гостиной с их оттенками внезапно наступившей весны казались чересчур уж новыми. Мсье Мери-Шандо предпочитал им рыжеватую кожу своей библиотеки и большой британский диван, чье обшарпанное плетение пряталось под подушками из японского шелка.
Хотя порой ему и случалось прогуливаться до Венсеннского леса, в аллеях которого старики собирали навоз для удобрения своих садов, мсье Мери-Шандо почти не выходил из дома и делал это с четко определенной целью — сыграть в русскую рулетку в компании нескольких друзей. С одной стороны, он наслаждался сибаритской жизнью, а с другой, наиболее частым из его приватных развлечений было delectatio mestitiae[2]. Можно было бы долго размышлять над необычным образчиком эпикурейца, обратившего взор к смерти — последнему удовольствию, которое все же невозможно вкусить в момент его наступления. Эта двойственность проистекала из непрерывной борьбы между чувственным жизнелюбием Анимы и настойчивыми импульсами роскошно интеллектуализированного Анимуса. Кроме того Феликс Мери-Шандо вел дневник — не ежедневную, но регулярную хронику, которую писал, когда считал уместным, нередко после русской рулетки. Этот дневник сохранился лишь в отрывочном виде.
22 апреля 18**
Вчера вечером настал черед барона Р. Рухнув, он повалил круглый столик и безумно засмеялся, как якобы смеются обезглавленные, после того как опустится нож гильотины. Его правый глаз повис на щеке — этот несчастный кретин плохо прицелился и потому дрыгался еще не меньше четверти часа. Разумеется, пришлось его прикончить. В три часа ночи мы пронесли его по пустынным улицам и бросили у моста: из кармана торчало обязательное прощальное письмо, а на земле валялся будто бы невзначай выпавший револьвер. Каждый из нас вынужден всякий раз писать письмо заново, ведь меняется дата. Наш метод отличается от классического, что сводится к капризам барабана и оставляет определенный шанс выжить. Когда-то мы использовали «магнум 357» фирмы «Смит и Вессон» — двадцатипятисантиметровую пушку, которая вмещает в себе шесть пуль и буквально выдувает мозги из черепной коробки, звездообразно усеивая ими все вокруг. Остается много грязи, и это подходит лишь для развлечений на свежем воздухе, так что мы в корне изменили правила игры. Выбрав изящные небольшие дамские револьверы 22‑го калибра, на которые даже не требуется разрешения, мы упражняемся в той безжалостной форме, которую наш друг О., давно уже покойный, ввел в обиход вечером 31 декабря — это целиком его заслуга, даже если учитывать, что он был тогда пьян. Алкоголь позволяет сбросить мантию тяготения и с отрывистым шелестом механической бабочки воспарить духом, пока Дионис удаляет от нас Декарта во фраке из черного сукна. Это пора ясновидения в состоянии ослепления. В общем, О. ввел новую игру благодаря ясновидению ослепления. Помнится, в тот вечер лампы и свечи нам подмигивали, а в воздухе ощущался огненный привкус, сопровождающий обряды инициации, и что-то наподобие дегтярного запаха крови во время жертвоприношений. Новое решение осчастливило нас острой радостью, язвительным скрежетом, новой чистотой. На мосту Сюлли на нас вдруг снизошло утешение, когда, искренне радуясь открытию, мы расстались во ртутном свете первого утра года. Чернильная Сена гнала свои сопли, клейкий туман обтрепывал края о стены. Кажется, было холодно.
Метод О. прост. Мы кладем свое оружие на один из вращающихся подносов, на которых подают пирожные, раскручиваем его, и судьба указывает того из нас, кто получает единственный заряженный револьвер. Это очень увлекательно, и, хотя мы много пьем, но делаем это, скорее, дабы скрасить свидание, а не для того, чтобы набраться мужества, в чем мы ничуть не нуждаемся. Играем мы, впрочем, не на каждой из наших встреч.
Мне интересно, кому первому пришла в голову идея русской рулетки? Какому монголу, наевшемуся до отвала той тухлой жижи, на которую, если верить Сен-Жон Персу, столь падок этот народ? Какому боярину, шатавшемуся посреди осколков разбитых бокалов на полу? Какому царскому офицеру, ошалевшему под конец пиршества от визга цыганских скрипок? Безусловно, это был не поп, не ученый, не еврей и не дама — ну разве что пожилая, ведь с возрастом порой приходят цинизм и страсть испытывать судьбу.
Ну а пока я сижу в приемной доброго доктора Танатоса, исцеляющего все недуги. Здесь необходимо лишь поудобнее устроиться для основательной читки или даже пройти без очереди, если вам так уж не терпится. Финансовое состояние у меня отрадное, здоровье отличное, у меня нет ни тревоги, ни страха, а главное — раскаяния, даже когда (случается это, впрочем, редко) остатки разложившейся совести напоминают о некогда совершенном убийстве. К тому же этот поступок, похоже, находит свое оправдание в моем сибаритском образе жизни.
7 мая 18**
Вчера вечером — простой ужин у Т., где проходят все наши собрания. Он председатель большой сети отелей, всегда жил на улице Бретонвилье в квартире, которую занимал Ипполит Тэн: два этажа, связанных лабиринтообразной системой внутренних лестниц. Гостиная, где мы упражняемся в своей игре, выстлана плиткой, там нет ковров, и, знакомые как со свойствами холодной воды, так и с искусством осмотра укромных мест, мы привыкли устранять любые следы, не прибегая за помощью к наемным войскам. В этой лишенной окон комнатке стоят лишь несколько отполированных до блеска стульев из красного дерева да круглый ампирный стол с надувшими губы львами. Разумеется, есть также угловой шкаф, где мы храним револьверы и патроны. Как многие рыжие, Т. шутит с каменным лицом, называя эту комнату «гостиной инициации», и радостно слышать, когда непосвященные в своем простодушии называют ее также.